Лишь небольшая досада проскользнула их уст почтенных вешнеключинцев - досада по поводу недостроенного водовода и возникших в связи с этим неудобств. Мол, так и придётся с вёдрами к колодцу ходить. Но касалась эта проблема лишь жителей трёх улиц, да и то весьма опосредовано: они и так всю жизнь воду в колодце черпали и по большому счёту никогда не верили, что сгоряча обещанный председателем водный рай придёт когда-нибудь в их дома.
- А-а, болтун этот Сашка! - сошлись во мнении пенсионеры и приближающиеся к этой категории аборигены.
И были они рады, что бегство шабашников и невыполнение обязательств Елизаровым чрезвычайно точно совпадают с их пониманием человеческой сущности.
- А может, другая причина у этого отъезда? - высказалась я робко.
- Да какая ещё причина? - необычайно осмысленно посмотрела на меня Серафима.
- Ну, узнали что-нибудь неожиданное. Пугающее.
- А-а… - махнула на меня рукой сумасшедшая женщина и трижды торопливо перекрестилась.
ДЕСЯТЬ БАЛЛОВ!
- Свет! - кричали мне местные гопнички со скамейки. - А, Свет! Чё в клуб не приходишь? Куда пропала вообще?
Ну как уж гопнички - это я утрирую. Пацанва обыкновенная. Посетители клуба. В общем, безобидные. Я ещё при первом посещении этого культурного заведения их запомнила. Имён ни у кого не знаю.
- В клуб? - отозвалась. - Совершенно не тянет! А что, туда приезжает Карлхайнц Штокхаузен? Иначе для чего мне там появляться?
Признаться, музыку герра Штокхаузена ни разу не слышала. Лишь в газете читала, что она весьма наворочена и авангардна. Даже не уверена, что выдержу её.
- Ну, потанцевать, поприкалываться, - это они мне. - Чё ты одинокая какая? Жалко аж тебя. Ты не комплексуй по поводу потери девственности, - короткий, но в целом учтивый и сочувствующий смех, - с кем не бывает. Не замыкайся в себе. Не отвергай человечество. Не к кому нам в минуты печали прислониться, кроме как к ближним нашим.
Не исключаю, что пару-тройку последних фраз я сама домыслила, но суть послания от этого не меняется. Ребята внимательны, ребята обеспокоены, ребята хотят помочь. В меру своего понимания.
Хорошие ребята. Не, правда-правда.
- А ещё кино там крутят! - добавил один из них. - Сегодня - "Жестокий романс". Совковый фильмец, но позырить можно. Любовь-морковь и всё такое. Приходи, Свет!
О, громы небесные! И кто-то когда-то заявил, что снаряды не попадают в одну воронку дважды?! Нет уж, господа хорошие, явные и тайные кукловоды этого мира, если вы начинаете гнуть свою линию, то делаете это порой так настойчиво, что не заметить ваши намёки просто невозможно.
Я пыталась сдерживаться - не получилось. Пробило на хи-хи. Пацаны примолкли, к моим внезапным хрюканьям прислушиваясь и на мои неадекватные телодвижения поглядывая и, возможно, где-то в глубине серьёзно так задумались о том, что были не правы, протягивая руку помощи в благих попытках вытащить меня из липкого болота одиночества и самоедства.
- Десять баллов, чуваки! - крикнула я им экзальтированно и буйно. - Параллельные линии пересекаются! Аннушка ссыт маслом на рельсы! Че Гевара жив и работает банкиром! Спасибо, други, я многое поняла в эти несколько секунд.
И прошагала мимо.
- Всё равно приходи! - подбодрили меня в спину добрые ребята.
И в самом деле добрые. Не отказываются вот. Верят.
Нельзя думать о людях плохо.
ДЕДУШКА В ЯРОСТИ
Ровно через два дня после отъезда шабашников на крыло легла и тётя Марина.
Собственно, никакой связи между двумя этими событиями нет, у неё причина самая что ни на есть уважительная. Поездка в столицу Белорусской ССР город-герой Минск. К сестре. Она к ней уже давно собиралась - года три, если не больше. Мотивы предполагались сугубо развлекательные - встреча с близкой родственницей, застольные воспоминания, познавательная культурная программа. Но в этом году они изменились и приняли почти скорбные черты.
Полгода назад, в январе, сестра, трудившаяся бухгалтером в одном из минских домоуправлений, похоронила мужа. На похороны тётя Марина приехать не смогла, но все эти месяцы сестра слёзно просила навестить её, потому что впала в депрессию, потеряла смысл жизни и вообще страстно желала обнять младшую сестрёнку. Отказать в такой просьбе фельдшерша не могла и, хоть с тяжёлым сердцем - всё же настроение у поездки радикально поменялось - но решила посвятить родственному долгу последнюю неделю отпуска.
Дед отправился провожать тётю Марину на автобусную остановку. Через полчаса вернулся - и взбудораженный, злой, на нервах весь. В дом отчего-то не завернул, а энергично прошагал прямо мимо окон - я грызла семечки, выглядывая наружу - и даже попытался сделать вид, что не заметил меня.
- Дед! - крикнула я. - Ты чего, заблудился? Тормози, мимо прошёл!
Никита Владимирович на ходу скосил на меня глаза, неожиданно усталые и свирепые, и торопливо бросил:
- Вернусь скоро. Дело есть.
Я какое-то время наблюдала за его удаляющимся силуэтом. Худощавая фигура деда в светлой рубашке была стройна и подвижна, в нём даже что-то мальчишеское проскальзывало. Какой там старик! Он ещё ого-го как крепок.
Хороший всё-таки человек. Надёжный, правильный. Не то что я, дрянь испорченная.
Дед уже минут пять, если не больше, как исчез из вида, когда до меня наконец-то дошло, куда она направил стопы. К Макарычевой, библиотекарше! Куда ещё?!
С чего бы ему быть таким злым да взбудораженным? Как пить дать, рассказала Марина о моём разговоре с ней. Дура я, дура! Кто меня за язык тянул?! Надо было представить последствия - я же могу, я писательница. Что если он убьёт её сейчас? Хрен с ней - а его посадят.
Вскочив с табурета и чуть не перевернув тарелку с жареными семечками, я бросилась к двери. Просунула ноги в шлёпанцы - и наружу. Библиотекарша живёт на Рябиновой, но дома ли она? Дома, дома - сегодня воскресенье.
Теплынь. Воздух горячий и плотный. Бежишь - и словно нагретые матрасы телом раздвигаешь. Порой нога погружается по щиколотку в пыль - так та и вовсе обжигает. Сразу вспотела.
Вот и нужный дом - дверь закрыта. Взялась колошматить - никакой реакции. И деда поблизости не видно. Чёрт, неужели болтливая фантазёрка Людмилка всё же в библиотеке?
Собиралась было туда рвануть, но потом осенило: да нет же, нет, у Пахомова она! Тот живёт на Берёзовой - это следующая улица. Рукой подать. Да и дед, видать, сразу же сообразил, где её искать.
Едва завернув за поворот и бросив обеспокоенный взгляд на пахомовское жилище, что сразу же пред видом предстало, я поняла, что опоздала и остановить извержение вулкана уже не смогу. У дома кипела буча. В первые секунды я не разобрала, кто там с кем сцепился и сколько человек в этой схватке участвовало - да на бегу не больно и приглядишься - но затем картина прояснилась. Дрались двое, дед с Пахомовым, а библиотекарша, которая была тут же, визжала, вскидывала к небу руки и призывала в свидетели весь род людской.
Дрались - не совсем точно сказано. По отношению к деду. На самом деле он просто хладнокровно дубасил по-девчачьи защищающегося директора школы, который в какой-то момент понял, что ведёт себя чересчур героически, оставаясь на ногах, и что лучше бы прилечь в эту горячую пыль, в которой покой, умиротворение и нега. Он так и сделал: прикрывая ладонью окровавленное лицо, отступил на два шага от сбавлявшего обороты Никиты Владимировича - вряд ли тот устал, просто собирающаяся на улице толпа начинала действовать на нервы - медленно и натужно, словно опасаясь ненароком удариться, опустил задницу на землю, а потом так же неторопливо повалился в пыль спиной. И словно ощутил облегчение - потому что блаженно раскинул руки в стороны и вроде бы даже издал соответствующий выдох. Библиотекарша после этого завизжала пуще прежнего, решив что суженому совсем каюк пришёл.
В это мгновение я добежала до арены баталий и вцепилась деду в руку. Он обернулся и, увидев меня, смутился. Даже глаза опустил.
- Деда, ну зачем ты это?! - бросила я ему с укором в лицо. - Нельзя так.
- Можно, Света, - отозвался еле слышно он, отворачиваясь в сторону. - Нужно! Такое прощать нельзя.
Я заметила вдруг валявшийся в отдалении топор. Картина вырисовывалась: Пахомов бросился с топором защищать возлюбленную от дедовских проклятий - не бил же тот её, я надеюсь? - а старик взялся за него.
- Вот она, люди добрые! - завизжала, тыча в меня пальцем, библиотекарша Макарычева. - Вот она, дьяволица! Исчадие ада! С неё у нас все беды начались. Она проклята, потому что в тяжком грехе родилась.
Дед рывком освободился от моей хватки и метнулся к ней. Макарычева завопила, отскакивая назад, закрылась руками и съёжилась. Кулаки дедовские до белизны были сжаты, зубы сцеплены в испепеляющей ярости, желваки играли на щеках, а морщины напряжены неистово. Но он сдержался. Только плюнул себе под ноги и бросил женщине негромко:
- До какого же скотства ты докатилась, Людмила! Какие грязные у тебя мысли!
Потом развернулся, махнул мне ладонью, призывая, и, обняв за плечи, отчего мне пришлось подстраиваться под его ход и неуклюже семенить, зашагал по улице в обратном направлении.
У поворота я обернулась - Пахомов уже не лежал, а сидел на дороге, библиотекарша делилась переживаниями с двумя утешавшими её женщинами, а деревенские ротозеи, окружившие сцену битвы, живо обменивались впечатлениями. Было их не меньше дюжины - от детей до стариков.
- Светлана! - сказал на ходу, не глядя на меня, Никита Владимирович. - Ты запомни одно. Всё, что эта дура тебе наболтала - чушь собачья. Не было ничего подобного и быть не могло. Веришь мне? - он посмотрел на меня пристально и даже отчаянно.
- Верю! - ответила я быстро и уверенностью своей деда немного успокоила.
Он, по крайней мере, расправился как-то и посветлел. А меня за дедушку гордость распирала.
ЧТО ДЕЛАТЬ С ЖАЛОСТЬЮ?
Я люблю смотреть, как мужчины дерутся. Возбуждает. По телевизору бокс никогда не пропускаю. Но, странное дело, симпатии часто вызывает проигравший. Разобьют какому-нибудь никудышному боксёришке морду, стоит он перед телекамерой с кровавой юшкой под носом, глаза потерянные, дышит - не надышится, майка мокрая от пота, недовольный тренер претензии в лицо швыряет - и так жалко его станет, что в телевизор хочется залезть и утешить беднягу. Словно он за твою честь бился.
Должно быть, это оттого, что у меня психология неудачницы. И я подсознательно ищу в жизни ситуации, в которых могу предстать в собственных глазах свободной от обязательств перед миром, то есть побитой и отвергнутой. Так легче на самом деле. Я понимаю это, но почему-то с собой не борюсь.
Вот и к Пахомову жалость проснулась. Небольшая, но всё же. Тут иной, конечно, случай, дед по-любому молодец, герой и восставший титан, но Егор ведь тоже как бы ни при чём. Он свою женщину защищал и хотя бы этим заслуживает уважения. Попал под горячую руку. Расплатился за бабскую глупость. Хотя тряпка и вообще человек скользкий. Не хочу, чтобы он был моим отцом. Никого не хочу в отцы! Но… жалко.
Будулай велел никого не жалеть. Сам не жалел и других просил не беспокоиться. А я цыгана не слушаю. Вот ещё не хватало, чтобы моё глупое счастье ты у меня украл! Счастье быть слабой и человечной.
Только что же мне делать со всей этой жалостью? Задушит она меня и землицей завалит.
ПЬЯНОЕ ПОКАЯНИЕ
Ночь выдалась прозрачная, безветренная. Кузнечики чирикают как полоумные. Полнолуние. Диск луны прямо в окна заглядывает, заснуть невозможно. Я уж и так поворачивалась и эдак - никак не подобрать точку опоры, от которой покой настанет. Руку вытяну - на стене тень. Такой сегодня месяц озорной да светлый. Можно из кулаков комбинации складывать: животные, существа сказочные, отцы потерянные с рогами и клыками, как у чертей. Ну-ка, назовись, кто тут по мою душу? А-а, вот этот! На тебе, бестолочь, на тебе, гадина! Будешь знать, как детей делать, когда никто об этом не просит.
За окнами - одно в моей комнате приоткрыто, жарко потому что - шаги будто. Нет, тишина… А вот опять топчется кто-то… Господи, уж и вправду никак чёрт рогатый явился!
- Никит Владимирыч! - донеслось с улицы, голос нетвёрдый, жалобный, выражает что-то надрывное интонацией нервной. - А, Никит Владимирыч! Выгляни в окошко, будь добр!
Э-э, да это Пахомов! Да уж, чёрт и есть. Помянула - явился. Пьяный, похоже. А жалость-то прошла, гость ночной-незванный, улетучилась! Будулай забрал, к нему обращайся с претензиями.
- Гвардии лейтенант Бойченко! - школьный директор повысил голос. - Герой Великой Отечественной! Спаситель человечества! К вам обращается отставной козы барабанщик Егор Пахомов. Всеми презираемое чмо. Уделите мне пару минут вашего драгоценного времени.
Я с кровати как-то сама собой сползла - она даже не скрипнула ни разу, хотя за ней такая черта водилась - пригнулась и к окну подползла. Приподнялась малость - пошатывающийся Егор Валерьевич стоит в паре метров от кухонного окна. Луна и впрямь хороша, да ещё сбоку удачно так заглядывает - даже выражение лица у него разглядеть можно. Сосредоточенный, злой. Преисполненный скорби к миру, а более всего - к самому себе. Тревогу вызывает. Что опасное вряд ли выкинет, но на мелкую пакость вполне способен. Пьяный, да. Потому и храбрый.
- Ничтожество вызывает вас на разговор! - сосредоточенно глядя в окно, выдал Пахомов. - Неужели у советского героя и совести народа не хватит духа перемолвиться парой слов с говорящей обезьяной?
И вправду, а где же дед? Спит разве?
- Что тебе? - раздался из соседней комнаты дедовский голос, а перед ним донёсся звук открываемого окна. Как дед вставал с кровати я не услышала.
- О, браво! - Егор беззвучно поаплодировал и состроил гримаску благодарного презрения. - Вы достойны всемерного уважения за вашу храбрость. И восхищения. Разумеется, восхищения.
- Егор, - прервал его словоизвержение дед, - мы с тобой не одни тут. Ребёнок спит, да и вообще нас за километр слышно. Шёл бы домой, а? Ну а завтра всё с тобой по-человечески обсудим. Подраться хочешь - подерёмся. Я даже сопротивляться не буду. Отведёшь душу, будь уверен.
- Помолчи, Никита Владимирович! - махнул рукой Пахомов. - Помолчи! Слушай меня лучше.
Дед и вправду возражать не стал, а Егор, выждав секундную паузу, которая сопровождалась глубокомысленным вдохом-выдохом, вдруг опустился на колени.
- Просить прощения я пришёл, - заговорил он, не поднимая головы. Взор устремлён в землю. - За себя, за Людмилу свою глупую, за всех нас таких, униженных и оскорблённых, отверженных. Прости меня, просветлённый, гармоничный человек за то, что рядом с тобой проживают такие тараканы. Прости, что мешаем мы вас, избранным, в устремлениях своих дерзких к высотам духа. Прости, что заслоняем вам солнце, что отравляем ваше существование собственным ничтожеством и никчемностью.
- Егор! - подал голос дедушка.
- Ты уважаемый человек, Никита Владимирович, герой войны, а я червь ползучий и даже в армии не служил. Меня женщины за это презирают. Так и говорят: тот, кто не служил - не мужчина. И ведь правы они, дорогой ты мой Никита Владимирович, правы! Не мужчина я, не муж, не отец! Алёшка мой - он ведь не от меня. Никому никогда не говорил об этом, а тебе признаюсь как на духу. Он от другого, какого-то благородного и проворного, который не стеснялся залезать к жене-покойнице в постель. От демона какого-то. Он и не похож на меня нисколько - ни лицом, ни характером.
- Егор, успокойся!
- Была жена. Без любви, без уважения - но была. Тихо сошла на нет, болезнью подточенная - так и не понял, что она за человек. А она, уверен, во мне не разобралась. Как в разных мирах с ней жили, она об одном молчала, а я о другом. Одно воспоминание победное, хоть и гаденькое - дочь твоя, Никита Владимирович. Каюсь, соблазнил её школьницей, к интимной близости склонил. Без сопротивления с её стороны, мог бы сказать в своё оправдание, но кого это сейчас волнует? Главное - что близость была, а, значит, по советским законам заслуживаю самого строгого наказания. Готов его принять, потому что освободился сейчас от страха. Рад его принять буду! Будь ко мне суров, будь жесток, не вздумай забывать и прощать. Это недопустимо!..
Эге, а не из Достоевского ли монолог?
В дедовской комнате раздались бормотания и какие-то торопливые звуки перемещений. Похоже, старик наскоро одевался. Егор на окно не смотрел, а потому продолжал горестно лицедействовать.
- Только об одном тебя прошу, доблестный ты мой Никита Владимирович! Оставь мне шанс на дочь! Один малюсенький, крохотный шансик! Пусть я изверг рода человеческого и гореть мне на том свете в геенне огненной за моё преступление похотливое, пусть не по-божески эта девочка родилась и без отца растёт, но даже самые последние из последних заслуживают снисхождения. Позволь мне до того, как покину я этот мир, стать для Светы настоящим отцом. Ведь это ж всем видно и понятно: дочь она моя, дочь! Одно лицо мы с ней! Пусть запишут меня в документах как отца её, я всё ей готов отдать - и дом, и сбережения, что всю жизнь на книжку откладываю. Не бог весть там сколько, но всё же. В помощь ей эти деньги будут. Подари ты мне это право, любезный Никита Владимирович, называться отцом и быть им хоть немного, потому что не осталось у меня ничего в жизни. Ты же старый человек, умнее меня и опытнее, ты знаешь, как это важно - иметь после себя продолжение. Кровинушку свою живую. Только об этом тебя прошу: дай мне отцовство - а потом делай со мной что хочешь, хоть расстреливай, хоть четвертуй.
- Так, Егор! - дед в каком-то горестном и досадливом нетерпении вышел из-за угла дома и, приблизившись к ещё стоявшему на коленях Пахомову, попытался за воротник рубашки поставить его на ноги. - Быстро встаёшь и чешешь отсюда! Понял? Мне твой бред надоело слушать. Знать я тебя не желаю. Проспись, приди в себя, но не вздумай больше сюда приближаться.
Он тянул и тянул Егора за ворот, но подниматься тот не желал и лихорадочно продолжал произносить какие-то фразы, уже потерявшие общую связность и смысл.
- А если к Свете приблизишься, говорить ей что-то будешь, пугать станешь - то я тебя застрелю. Слышишь, понимаешь?! Зас-тре-лю! Хоть ты приблизишься, хоть библиотекарша твоя. Я старик, мне всё равно. Гады! - отчаянно выкрикнул он вдруг. - Откуда ж вы такие гады ненормальные берётесь?! Кто вас делает?
Пахомов и не думал подниматься с коленей.
- Я его отведу, - раздался вдруг из ниоткуда голос, и как-то сам собой на пятачке у дома возник Алёша. Мой милый Алёша. Дед вскинул на него удивлённые глаза, но вроде бы обрадовался его появлению. Алексей и вправду излучал спокойствие и понимание того, как нужно в этой странной ситуации действовать. - Не волнуйтесь, идите домой. Перепил он. Завтра всё забудет, что наговорил.
Дед отступил на два шага, предоставляя парню свободу действий, а дорогой мой и нежный Алёша, слегка пригнувшись, спокойно и уверенно, словно всю жизнь так делал, врезал отцу (который статус этот только что поставил под сомнение) в живот. Видимо, в солнечное сплетение, потому что после этого короткого движения бормотания из директорских уст прекратились, а раздался лишь хрипло-свистящий стон. Пахомов сразу как-то опал, безвольно позволил Алексею поднять себя на ноги, закинуть руку на плечо и повести в сторону родного дома.
Дед ещё с минуту постоял у дороги, а когда ночные визитёры скрылись из вида, вернулся в дом. Я услышала, как он неторопливо и рассеяно укладывается в кровать.