Земля усыпана сосновой хвоей, она бурая, толстая и мягкая. Даже ноги вязнут. Солнце пробивается сквозь далёкие вершины пучками света, словно с неба направлены прожекторы. Красиво. Утро в сосновом бору, Шишкин.
Поссала. Какое сильное и торжествующее русское слова - поссать! На всё поссать. На всех. Нет, не простаками были древние русичи. Знали яркие звуковые комбинации для рядовых действий.
Откуда-то сбоку - а не послышалось ли? - донеслась до чуткого слуха (два года в музыкальной школе, успехи, похвалы - нет-нет, мама, с меня хватит!) песня. Да, определённо песня.
- Родительский дом - начало начал, - исполнял кто-то и вроде бы на два голоса. - Ты в жизни моей надёжный причал…
Двинулась на звуки. Через пару минут очам предстала прелестная картина. Окраина кладбища. Самая-самая, даже на отшибе. На пеньке сидит вешнеключинский поп - как там его? отец Павел, нет? - в штатском, так сказать. Глаза осоловевшие, на устах улыбка чрезмерно жизнерадостная. Сидит и поёт. Перед ним, спиной ко мне - мужик могилу копает. Подпевает, но с перебоями, видимо все усилия на копку уходят. По характерным угловатым и неуверенным движениям узнала Егора Пахомова. Он и есть. Словно почувствовав меня, обернулся. Тоже взгляд хмельной.
- Све-е-ета! - потянул он, но как-то не особенно радостно. - Долго жить будешь, дочка! Паш, это дочурка моя!
- Да ты что! - удивился поп. - А-а, ну да, ну да, вы же с Надькой дружили в своё время. Вот ведь, а я и не знал.
- Наукой это не доказано, - подошла я к краю могилы и заглянула внутрь. Ну, работы ещё предостаточно. - А что, кто-то умер?
- Не-а! - хохотнул отец Павел. - Просто наш Егорушка с ума сошёл. Могилу себе роет.
- Может себе, - Пахомов, показалось, заработал усерднее, - а может и кому другому. Представляешь, Света, сорок лет прожил и никогда о переходе в иной мир не думал. Ну, так если, опосредованно. А сегодня вдруг проснулся и со всей очевидностью, с ужасом со всем осознал всю бренность жизни. Прямо как мешком по голове ударили! Жуткое ощущение.
- Просто к богу движешься, - объяснил отец Павел. - Меняешься. Раньше церковь за версту обходил, а сейчас - примерный прихожанин. Одноклассник он мой! - повернувшись ко мне, объяснил он зачем-то.
- Понял, - продолжал Пахомов, - что должен что-то сделать. Подготовиться как-то к расставанию с жизнью. Символически. Даже думать не пришлось - сразу осенило. Могилу надо рыть! Пусть она ждёт меня пять лет, десять, пятьдесят - а я за ней ухаживать стану. Присыплется если - расчищу, дождик пройдёт - воду вычерпаю. А если кому она нужнее окажется - пожалуйста, уступлю. Не жалко. Вырою себе другую.
- Это случайно не дедушка Солженицын завещал? - спросила. Старалась быть серьёзной, ей-ей.
- Да нет, доченька, это жизнь сама завещает, - выразительно и патетично ответил прозревший директор школы. - Ты читала хоть его?
- Не-а. Не смогла. Скучно.
Пахомов перестал копать, оперся на лопату и, выразительно посмотрев на меня, произнёс:
- Александр Исаевич - это совесть наша!
Я деликатно покивала.
- Да, да. А ещё Андрей Дмитриевич!
Он не отреагировал. Вновь принялся за копку.
- По-моему, это белая горячка! - наклонившись к попу, прошептала я ему на ухо.
Тот хохотнул, но тут же постарался заглушить исторгшиеся из груди децибелы.
- Да пьяный просто! - отозвался он так же шёпотом. И вновь затянул: - Роди-и-ительский дом, нача-а-ало начал…
- Ты в жи-и-изни моей, - подхватил дядя Егор, - надё-о-ожный причал…
Русские люди, у них такая логика. Ты ему говоришь - белая горячка, а он в ответ - а-а, пьяный просто. Словно одно из другого не вытекает.
Побрела обратно - и тут меня принакрыло всё же. Смерть, распад, отсутствие… Бррр. И с чего вдруг, вроде такой бодрой была? Не надо себя испытывать кладбищами, против человеческой сущности не попрёшь. Страх не победить.
- Вы всё? - дед с тётей Мариной сидели в сторонке от прибранной могилы, умиротворённые, стаканы уже пустые. - А то я пошла.
И они как-то чересчур послушно зашевелились, поднялись, собрались. Даже слова поперёк не произнесли.
НЕТ ПОКОЯ ГРЕШНИЦЕ
Весь вечер сердце ныло. И на следующий день. Вроде всё как прежде - а что-то поменялось. Напряжение в воздухе. Тоска. Откуда она берётся?
Пыталась заглушить чтением - только хуже. Допоздна смотрела телевизор - на фильме "Один и без оружия" вроде успокоилась. Бандиты, перестрелки, очень простое, чёрно-белое понимание мира, от которого приободряешься и чувствуешь, что жизнь ещё не исчерпана пытливым сознанием, что она не против твоего существования. Лица освежающие.
А потом зачем-то взялась смотреть по областному телевидению "Пять вечеров" - и захотелось удавиться. Сдавленные пространства одной-единственной квартиры, два с половиной персонажа, постоянная ночь или как минимум сумерки. Спутанная геометрия эмоций и понимания жизненных задач. Каждый кадр вопит тебе в лицо: "Жить незачем!"
И зачем-то до конца пялилась. Храбрую изображала. Сильную. Справлюсь, думала.
Не хотелось, сдерживалась, но всплакнула. Все пятнадцать лет своей чёртовой жизни борюсь с жалостью к самой себе - и не могу победить. Слишком юна - поэтому - организм не тренирован. После тридцати должно стать лучше. Если доживу.
Я истеричка и психопатка, это понятно. В этом и плюсы свои, однако. У меня больше путей к отступлению, я вариативна. Когда совсем плохо станет - могу родить новые, совершенно невиданные желобки для откачки эмоций. Так обнадёживаю себя.
Но вообще-то ничего хорошего в этом нет. Любая ерунда способна выбить из колеи. Как сейчас. Даже не могу разобраться, в чём причина. Какая-то периферийная мысль, отголосок забытого чувства, оттенка его - и всё, я в ауте.
- Что-то не так идёт! - растирала глаза на толчке. Специально в туалет спустилась, чтобы дед не заметил. Сама не понимала, что имела в виду - то ли нынешнюю авантюру, то ли жизнь целиком. - В чём-то ошибаюсь. И ещё хуже будет. Я плохая. Я грешница. Природа совершила ошибку, произведя меня на свет.
Тут же пыталась себе возразить, найти объяснение и выход, быть сильной, но очередная беспощадная волна накрывала с новой силой. Разрыдалась в голос. Лишь бы дед не услышал.
Плач очищает организм от шлаков. Снимает напряжение. Я читала.
И полегчало. Хоть на чуток - но и то хорошо.
А глубокой ночью, когда дед вовсю храпел, поднялась с кровати и на цыпочках пробралась к холодильнику. У него там початая бутыль с самогоном, старик время от времени отхлёбывает. Ни разу не напиваясь - он молодец и редкий по деревенским меркам тип. Так вот, налила себе чуть ли не половину гранёного стакана и залпом накатила. Пошло нормально.
Повеселев, заснула и спала до обеда.
"МЕНЯ УБИЛ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ"
А могла бы и дольше. Но день этот вместе с умиротворяющей безветренностью принёс один раздражающий аккорд. Впрочем, забегая вперёд, должна признаться, что я только сейчас почувствовала в этих резких вторжениях запредельности раздражение, до этого подобные вмешательства лишь возбуждали.
Деда дома не оказалось. За окнами, на деревенских улицах, царило странное напряжение. Даже пустая дорога, на которую открывался вид из окон дедовского дома, уже произвела на меня странное впечатление. Что-то в ней было не то. Возможно, не в ней самой, а в воздухе, который тужился от напряжения и почти искрил им, но когда по улице, чудно раскачиваясь из стороны в сторону - гораздо чуднее, чем обычно - пробежал Вася-Ворон, а через минуту прогарцевала стайка взбудораженной ребятни, я поняла, что в селе что-то случилось.
У меня хватило ума не выбегать из дома голодной. В чугунке обнаружился тёплый суп, под полотенцем на столе нашлась тарелка с нарезанным хлебом - я на скорую руку перекусила. Голова не болела, но называть её свежей я бы не стала. Впрочем, отсутствие кучки зловредных клеток, вокруг которой и группировалась вся депрессия, ощущалось и радовало. Алкоголь порой полезен. Лишь бы не влюбиться в него как в универсальный антидепрессант.
Суетливые сельчане обеспокоенно и напряжённо пересекали уличные пространства в разнообразных векторах. Как правило, по одному. И совсем не часто. Но выражением лиц действительно озадачивали. Не было в них той летней повседневной беззаботности, что сопровождала их ещё вчера. Посерьёзнели они - и совсем неожиданно.
Пару раз я пыталась поинтересоваться у мелькавших мимо меня граждан о том, что произошло, но выудить чего-либо ценного не удалось. В ответ раздавалось сплошное мычание, сопровождавшееся лишь отдельными осмысленными фразами. Собственно их оказалось всего две: "тело" и "председатель". Они, надо заметить, наводили на достаточно определённые выводы.
- Не беги, там всё уже убрали! - поймал меня за руку выскользнувший из придорожного кустарника растрёпанный Алёша. Тоже взбудораженный.
- Уфф! - выдохнула я, не то от страха, не то от радости. - Что случилось, расскажи ради бога!
Алёша зачем-то огляделся по сторонам, словно нас могли подслушать, потом втянул меня в кусты - внутри оказалась крошечная полянка. На ней мы и примостились на корточках. Я уже пылала от напряжения.
- Кондакова нашли, - сообщил он мне шёпотом. - Прямо у здания сельсовета. Мёртвого.
Сердце отозвалось на новость коротким сжатием. Вполне безобидным. Нечто подобное о судьбе участкового я была готова услышать. Но не была готова к тому, что прозвучало потом.
- Он голый лежал. На спине. И на груди у него чем-то чёрным, углём видимо, сделана надпись.
- Надпись? - почти взвизгнув, не выдержала я. - Какая надпись?
Волнение в груди разом возросло до таких масштабов, что готово было захлестнуть с головой. Словно я сама эту надпись сделала и сейчас ожидала разоблачения.
Алёша будто почувствовал это и посмотрел на меня чуть более странно, чем обычно.
- "Меня убил председатель". Такая.
- Что за чушь! - я нервно ухмыльнулась. - Как человек сам себе может написать такое? Мёртвый человек?
Алёша молчал, чуть прищурился. Изучал нелепый человеческий образчик.
- Чёрт возьми! - дошло до меня. - Ну конечно, это же не он её сделал. Он не мог, он труп. Это сделал тот, кто нашёл тело и хочет указать на Елизарова как на убийцу.
- Или тот, кто хочет Елизарова подставить. Хотя тот так и напрашивается быть обвинённым в убийстве.
- Почему?
- Потому что он успел вызвать из района прокурорских работников. И когда те грузили тело в свой транспорт, никакой надписи на нём уже не было.
- Откуда знаешь?
- Знаю. Видел.
По улице кто-то шёл. Скорее, бежал. Сквозь кусты мелькнули ноги в сапогах. Это вполне себе по-деревенски - ходить летом в сапогах. Ещё одно хаотичное перемещение аборигена. Мы молча переждали.
- Почему ты уверен, что это он стёр надпись?
- Больше некому.
- Так ты видел тело без надписи, так? А с надписью не видел? Так может, никакой надписи и не было? Вдруг придумал кто-то?
Алёша вроде как рассердился.
- Ты можешь думать так, как тебе хочется. И слова мои искажать так, как тебе угодно. Но всё, что надо, я видел - и надпись, и её отсутствие.
Мы в кустах сидели недолго. Не больше пяти минут. Целоваться не тянуло.
- Да, и кстати! - сказал он мне напоследок. - У Кондакова на жопе родимое пятно есть. Хитрое такое, словно крылья бабочки. Представляешь?
Я не успела и рта раскрыть от удивления, как Алексей собственное предположение опроверг:
- Но, скорее всего, это просто пятно грязи. Он вообще с головы до ног грязным был. В земле, видать, лежал. Такие дела.
Да уж, такие.
МАЛЫШ НА ПЛОЩАДИ
На площади у сельсовета - я всё же прогулялась туда - меня ожидало нечто неожиданное. Прямо на земле сидел малыш. Карапуз месяцев десяти от роду. Ну, год максимум. Сидел, блаженно улыбался на солнышке, вертел в ладошках пластмассовую рыбку зелёного цвета и жизнерадостно гулил.
И больше никого. Ни единой души.
- Чей ребёнок? - огляделась я по сторонам, потерянная совершенно.
И у кого спрашиваю? Село словно вымерло.
- Чей ребёнок? - закричала в голос.
Тишина в ответ.
Нервная, психованная, схватила я порывисто ребёнка на руки и зачем-то начала укачивать. Баю-баю, бормотала, баю-бай. Тот поулыбался ещё несколько секунд, а потом состроил кислую физиономию и заревел. Я его всё сильнее укачивала - а он увеличивал децибелы. Я качаю - он вопит. Я оглядываюсь по сторонам - никого.
Наконец увидела девушку - та бежала ко мне от поворота на улицу Тихую. Бежала своеобразно - сделает рывок, потом притормаживает и ковыляет.
- Это наш, - приблизилась она наконец ко мне, улыбнувшись неровными зубами. - Забыли.
- Как же так, дорогая моя! - негодовала я. - Как можно ребёнка своего забыть? Вы не задумывались о том, что таких запросто материнских прав лишают?
- Он не мой, - приняла та на руки младенца. - Мамкин.
Ребёнок тотчас притих, девушка - вполне себе взрослая для такого младшего братца - не спеша зашагала с ним к тому же повороту на Тихую, а я стояла и чего-то ждала. Ничего, слава богу, не происходило. Площадь оставалась пустынной.
- Леонид Дербенёв, - громко, словно отгоняя невидимых призраков, произнесла я. - "Плоская планета". Апрелевский ордена Ленина завод грампластинок. Сборник песен на стихи поэта. Дербенёв заслужил, он отличный, проникновенный поэт. Сторона один: "Гадалка", "Сердце не спит", "Ведьма-речка", "Городские цветы", "Ты на свете есть". Сторона два: "Кентавры", "Всё пройдёт", "Если ты уйдёшь", "Сивка-бурка", "Плоская планета". По просьбам трудящихся исполняется песня Максима Дунаевского на стихи Леонида Дербенёва "Гадалка". Ежедне-э-эвно меняется мо-ода, но поку-уда живё-от белый све-эт у цыга-а-анки со ста-арой коло-одой хоть один да найдё-отся клие-энт…
"Ну так если у Кондакова пятно, - оформилась вдруг где-то в уголочке головного мозга мыслишка, - так что же выходит: я его дочь что ли? И как такое возможно?"
ГАДКАЯ ДЕВУШКА КАТЯ
- Привет, сучка!
Изливавшийся звериным воплем мотоцикл притормозил в паре метров от меня, а сидевшая позади водителя девушка в цветастом платье обернулась и, не снимая красного шлема, насмешливо заглянула мне в глаза.
Катя!
Что-то слишком жизнерадостная и борзая на фоне новостей об её отце. Впрочем, новости-то скользкие, ничего не объясняющие.
Парень, тоже в шлеме, только сине-белом одарил меня не менее высокомерным взглядом. Ничуть не симпатичный, нашла тоже ухаря. Катерина эффектно так поместила ладошку ему на плечо - мой, говорила, у тебя нет такого с мотоциклом.
- Что вам угодно, женщина? - поинтересовалась я холодно.
Катя коротко хохотнула.
- Слышал? - спросила у хахаля. - Вот такая она вся. Гнилая.
- Угу, - отозвался тот.
Э-э, дружище, да ты тупой как кирпич. Хотя какого ещё Катерина найти может?
- Это сын председателя соседнего колхоза, да? - поинтересовалась я импульсивно. - Вам с ним по статусу положено якшаться?
Теперь хохотнули оба. Но что-то совсем уж нервно. Видимо, попала в цель.
- Ты знаешь, коза драная, - вроде как рассердился паренёк, - что гнилых наказывают. Везде и всегда.
- Спокойно, спокойно, - похлопала его по плечу Катя. - Не стоит на неё так реагировать.
- Да, - поддержала я её, - послушай подружку. А то мало ли.
Парнище сделал попытку снять шлем и одновременно слезть с мотоцикла. Чтобы типа наказать меня. Каким это образом, интересно?
- Да сиди! - бросила ему раздражённо Катерина и звучно хлопнула кавалера по спине.
Тот послушался. Ай какой милый мальчик!
- Света! - Катя вдруг посерьёзнела и позволила себе нотку этакой непроизвольной интимности. - За что ты нас не любишь? Что мы тебе сделали?
Говоря это, она слезла с мотоцикла и повернулась ко мне всем атакующее-патетичным фронтом. Прислонилась попой к сиденью.
- Вас - это кого? - уточнила я. - Мотоциклистов что ли? Вот уж неправда! Я не такая зашоренная, чтобы не любить технический прогресс. Я и мотоциклистов уважаю, и картингистов.
Катя, на которую явно опустилась чрезмерная эмоциональность, порывисто вздохнула и как-то горестно повела головой.
- Ты ещё совсем юная, - продолжала она осёдлывать эту неврастеничную струю, - и многого в жизни не понимаешь. Я вижу, что Куркин и его банда тебе симпатичнее, он твой отец скорее всего, тебя к нему тянет и всё такое… Но ты посмотри на вещи непредвзято, ты же умная девчонка! Оцени, что такое хорошо и что такое плохо. Ты сможешь, я знаю. Отец старается, борется, чтобы всю эту нечисть вывести - а они всё изобретательнее, всё циничнее, всё больше гадостей делают. Почему ты на них работаешь? Ты знаешь, что будет, если они его одолеют? Знаешь? Настоящий воровской бардак будет - вот что! Они всегда по норам сидели, а сейчас вылезают. Если они таких честных людей, как отец, сметут, никому мало не покажется, помяни моё слово!
Я была в полном восторге от её слов. Должно быть, рот открыла от удивления. "Почему ты на них работаешь?" - ошалеть можно от такого.
Катя же, приняв в этом необязательном эмоциональном порыве столь несвойственную для себя роль проповедника добра, как-то переусердствовала. Шмыгнула вдруг носом, прикрыла лицо руками, а затем принялась растирать непрошенные слёзы.
Я такого от неё не ожидала и была впечатлена столь неожиданной для неё сменой образа. Она и раньше ничуть не казалась мне настоящей стервой, а сейчас я и вовсе симпатию к ней почувствовала.
- Катя, дорогая, - я сделала пару шагов к мотоциклу и взяла её за руку, - ты слишком строга ко мне! Я ни на кого не работаю! Если я обидела тебя чем-то, прости меня, пожалуйста. Я же вижу, что ты хорошая, я зла никому не желала - ни тебе, ни твоей семье.
После этих слов Катя и вовсе сорвалась в громкий и разудалый плач. Она обняла меня, прижала к себе, положила голову на плечо (что было непросто, она выше) - и затряслась в мелких и частых всхлипах. Я торопливо гладила её по спине и чувствовала, что сама начинаю плакать. По крайне мере глаза уже намокли. Катин парень косился на нас удивлённо и непонимающе. Так продолжалось несколько минут.
Потом Катерина деликатно отстранила меня, вытерла с щёк влагу, и я почувствовала, что она застеснялась своего срыва. Впрочем, совсем нивелировать его всё же не собиралась - особый узелок между нами определённо завязался. Странноватый он какой-то и вовсе не обещающий долгой дружбы, но чувственный, горячий. С таким не только расплакаться на пару можно, но и целоваться друг на друга броситься.
- Береги себя, - произнесла она, не глядя на меня. - Сейчас чёрти знает что может начаться. Никто уступать не хочет. Меня отец из села отправляет. Ты бы тоже уехала куда-нибудь! - стрельнула она в меня ещё блестящими от слёз глазами. - Мало ли что произойти может.
- Ну, в ближайшие недели точно не получится, - отозвалась я, больше для того, чтобы подтвердить нашу внезапную близость. - Я ведь на всё лето приехала.
- Ну ладно, - вздохнула девушка. - Может, и обойдётся. Поехали, Борь!
Мотоцикл завёлся, Катя улыбнулась мне печально, сделала ручкой - а я в ответ - и удалилась вместе со своим некрасивым парнем (и нос у него кривой, и веснушки по лицу) за поворотом.