* * *
Сидя на драной клетчатой кушетке со стаканчиком дешёвого кофе в руке, Каширин думал так себе, ни о чём, и в то же время обо всём, что успело случиться с ним за день. О том, почему, например, хорошие скромные девочки из приличных семей настолько пафосно и неумело жертвуют своей честью ради… а ради чего, собственно? Неизвестно… Кофе горчил и пах размоченным картоном; Каширин думал о Саше, который сейчас метался в бреду на огромной кровати в конспиративной квартире – Сашу надо было любым способом ставить на ноги и отправлять прочь из города… а зачем? Какое ему, Каширину, дело до этого Саши, примерно такое же, как и Насте Ковалевской до Зонненлихта, а вот поди ж ты: оба мечутся, делают всё, что в их силах, и ничего толком сделать-то и не могут.
Но хотя бы в одном дела шли на лад: он получил долгожданный кофе, пусть и настолько дрянной. Вообще, забавное дело этот кофе в бумажном стаканчике из автомата: ты сидишь с ним где-нибудь под дождём или на ветру, а не в гламурном заведении, и вы вместе словно бы проходите часть жизни – как с лучшим другом, рука об руку, и когда жизнь захочет тебя ударить, ты дашь ей сдачи как раз той рукой, в которой держишь картонный коричневый стаканчик.
Мысль о кофе додумать не удалось: в коридор вышел доктор Мельников, старинный знакомец Каширина. По выражению его лица Каширин понял, что произошло нечто экстраординарное: просто так, абы чем, смутить доктора Мельникова, матерщинника, бабника и профессионала потребления алкоголя, не представлялось возможным. Мельников сел рядом с Кашириным и вынул из кармана сигареты – на знак о запрете курения ему было плевать с самого высокого дерева.
– Интересный тип, – сказал доктор, затягиваясь. – Где ты его откопал?
– Сектант, – кратко ответил Каширин. – Что с ним?
– Инфаркт, что.
Помолчали. Каширин терпеливо ждал, когда Мельников докурит и начнёт рассказывать – подобную манеру он давно знал за приятелем: оставлять самое главное напоследок, чем выбешивать нетерпеливо ожидающих до крайнего градуса. Каширин, впрочем, на такие фокусы уже много лет как не вёлся, Мельников об этом прекрасно знал, но привычек, нажитых годами тренировок, не оставлял.
– А чем интересный-то? – спросил Каширин, когда окурок доктора отправился в цветочный горшок к груде товарищей.
– А ты его грудь видел?
Каширин даже подавился последним глотком кофе.
– Честно говоря, нет, – признался он. – Не имею такой привычки, у мужиков грудь рассматривать.
– Напрасно, – заверил его Мельников с таким видом, что Каширин понял: большая часть его жизни пошла псу под хвост. – Вот ты помнишь известные классические стихи – "Не бывать тебе живым, со снегу не встать…"
– "Двадцать восемь штыковых, огнестрельных пять", – продолжил Каширин. – Ну и что?
– Огнестрельных нет, врать не буду, – сказал Мельников, – а вот штыковых, точнее, ножевых – девятнадцать. Несовместимых с жизнью. И если ты мне объяснишь, откуда берутся такие сектанты, которые с подобными ранениями выздоравливают и ходят по улице, то вся совейцкая медицина в моём лице тебе будет крайне благодарна. А пациент жив. И даже шрамов не чешет.
Новость, конечно, была интересной, но не шокирующей. Каширин посмотрел на мутные подонки в стаканчике и поставил его на подоконник.
– Всякое бывает, – сказал он. – Вон в войну люди с пробитым сердцем до окопа доходили.
Мельников полез за новой сигаретой.
– Я не видел, куда они доходили, а у пациента сердце пробито, судя по шрамам, в трёх местах. Печень пострадала, почки. Левое лёгкое тоже легко не отделалось, – он усмехнулся неожиданному каламбуру. – Так что он просто не может быть жив, таких не успевают спасти. А ведь живой, хороняка! На работу ходил?
– Ходил, – кивнул Каширин. – Студентов учил.
– В ближайшее время он никого учить не сможет, – заверил Мельников. – Но случай интересный, весьма, – он почесал нос и предложил: – А может, доведём дело до вскрытия?
– Я те дам вскрытие, – буркнул Каширин. – Он нужен живым и здоровым, ну, относительно здоровым.
– Вай, какие громкие слова, – нарочито скривился Мельников, затем почесал нос и полез за новой сигаретой. – Антон Валерьевич Зонненлихт, значит. Ты о его прошлом что, совсем не в курсе?
– Преподаватель английского языка. Кандидат наук, доцент. К нам из Рязани переехал в начале года.
– Не ближний свет, – промолвил Мельников. Каширин неопределённо пожал плечами и поднялся.
– Вечером тебе позвоню, ага?
* * *
Оставив Зонненлихта под опекой Мельникова (тот, разумеется, поворчал, что в его обязанности не входит сидеть над пациентом в реанимации днём и ночью, но подежурить лично и известить о любых изменениях в состоянии всё же согласился), Каширин поехал домой: предстояло ещё объясняться с Лизой. Покидая епархию, та одарила его таким взглядом, что у Каширина до сих пор всё чесалось; теперь оправдываться, клясться, падать на колени, и она не будет верить ни единому слову.
"А сам бы я поверил? – подумал Каширин, сворачивая с проспекта на одну из тихих улочек. – Что, мол, так и так, пришла студентка просить за преподавателя, да так рьяно, что сама прыгнула. Нет, не поверил бы, бредни. Тогда почему? И почему я об этом думаю?" Он вынул мобильник и набрал номер следственного отдела.
– Антонина, пробейте по нашей базе Анастасию Ковалевскую. Адрес проживания, телефон – и перезвоните мне.
– Хорошо, – процедила секретарь так, словно с ней разговаривал колдун, некромант и упырь, и только врождённая вежливость не позволяла ей послать его куда подальше, а ещё лучше – проткнуть осиновым колом. Каширин только хмыкнул.
Необходимая информация поступила через несколько минут. Набирая номер Насти, Каширин думал о том, что выглядит во всей этой истории форменным придурком.
– Настя? Епархиальный следственный отдел, Кирилл Каширин, – представился он, когда Настя подняла трубку. – Я, собственно, что звоню-то – извиниться хотел, сегодня не очень хорошо вышло всё…
– Как Антон Валерьевич? – спросила Настя; Каширин отметил, что она с ним даже не поздоровалась. – Где он вообще?
– У него сердечный приступ, пока не пришёл в сознание, – произнёс Каширин. Настя всхлипнула. Каширин вспомнил, как днём она рыдала у него в кабинете, и поёжился.
– Настя, можно личный вопрос?
Он ожидал, что сейчас в трубке запищат короткие гудки, но этого не случилось.
– Можно, – прошелестела Настя. Каширин вспомнил, как в былые времена журналистских расследований задавал и не такие вопросы, и не таким людям, и подумал: интересно, почему сейчас ему неловко? Может, из-за общей бредовости ситуации? Или из-за того, что под капельницами в областной больнице лежит оживший мертвец? Или потому, что поступок худенькой растрёпанной блондинки не выходит у него из головы, а пальцы не избавились от ощущения прикосновения к ней?
– Почему вы его боитесь? – спросил Каширин, и сам удивился тому, что сорвалось у него с языка. Ну и оговорочка, спросить-то хотел про другое!
Однако выстрел вслепую неожиданно поразил цель. Настя коротко ахнула и замолчала, словно едва удержала вопрос: "Откуда вы знаете?"
– А вы его боитесь, – подтвердил Каширин. – Причём ваш страх полностью иррационален и никак не объясняется. Отсюда ещё вопрос: зачем вы пришли просить освободить его, когда должны бы умолять наоборот, законопатить подальше и подольше.
Он услышал, как в квартире Насти позвонили в дверь. Мелькнула мысль о том, что на пороге непременно окажется Зонненлихт в окровавленной больничной рубашке, сквозь прорехи в которой видны толстые нити шрамов.
– Минутку, – выдохнула Настя, и трубка стукнула, опускаясь, должно быть, на тумбочку или подзеркальник. Каширин решил подождать, тем более до дому было ещё минут пятнадцать езды. Элитный коттеджный посёлок в дальних еменях – какому кретину пришло в голову и с какой радости он сам там поселился?
Щелчок открываемой двери.
– Саша? – услышал Каширин и вдарил по тормозам – он понял, какой именно Саша сейчас пришёл к Насте, он как-то сразу многое понял. – Саша, ты?
– Да, это я, – голос Николаева был слабым и едва различимым, но улавливалась в нём странная сила, наверное, именно та, которая и заставляла убитых бойцов доходить до окопов. – Мне нужно срочно уехать. Сегодня, сейчас. Настя, только одно слово, – ему было трудно говорить, и Каширин увидел как наяву, что Саша едва держится на ногах, и вцепился пальцами в косяк, чтобы не свалиться без сознания. – Ты со мной?
– С тобой, – ответила Настя без паузы. – Да, я с тобой.
Каширин не сразу понял, что произошло потом.
В глазах потемнело, а затылок отозвался такой болью, словно кто-то от души треснул по нему дубиной. Каширин откинулся на кресле, взвыв от боли и радуясь, что успел затормозить, иначе дело неминуемо закончилось бы аварией. Трубка, упавшая на колени, исходила противными короткими гудками. Радио заткнулось на полуслове и захрипело "белым шумом".
Через несколько минут всё кончилось. Радио и телефон умолкли, а серый занавес, сомкнувшийся перед глазами, развеялся, и Каширин увидел, что стоит на обочине в чистом поле и до коттеджного посёлка ему ещё ехать около десяти минут: вон, на горизонте возле леса теплятся огоньки вечерних окон.
– Твою-то мать… – проговорил Каширин просто для того, чтобы услышать голос. В зеркале он увидел красную полосу под носом, провёл по губам рукой – точно, кровь. Вроде рановато ему для инсультов, но, судя по внезапной и сильной головной боли, это он и есть. Так что вполне возможно, что придётся ему прилечь по соседству с Зонненлихтом.
Зонненлихт. Настя.
Поморщившись, Каширин взял телефон и выбрал повтор последнего вызова.
Гудки. Гудки.
Он прождал долго, но трубку Настя так и не сняла.
– Чёрт побери, – только и смог произнести Каширин.
Надо было ехать, но он не мог двинуться с места.
Мысли крутились в голове, словно мозаика, собираемая нетерпеливыми пальцами. Каширин откинулся на сиденье и отстегнул ремень безопасности. Казалось, ответ на все вопросы рядом – и надо всего лишь протянуть руку и взять.
А потом зазвонил телефон и вывел Каширина из состояния вязкого оцепенения. Он поднял вибрирующее тельце мобильника, и с удивлением увидел, что звонит доктор.
– Кирюха, это конец, – мёртвым голосом вымолвил врач, не затрудняя себя приветствиями. – Он сбежал.
– Кто сбежал? – спросил Каширин, уже зная ответ на вопрос, и не чувствуя ничего, кроме усталости и обречённого опустошения.
– Зонненлихт ваш, кто! Сам не знаю, как не доглядели. Нет его в палате.
* * *
Далеко сбежать ему, разумеется, не удалось.
Верхние этажи клиники проверять не стали: всем было ясно, что у умирающего просто не хватит сил подниматься по лестнице. Зонненлихта перехватили внизу, возле коридора, что вёл к моргу и запасному выходу; он двигался, хоть и покачиваясь, но весьма уверенно, и если бы санитар, увидевший высокого мужчину в больничной рубахе и босого, который брёл по коридору к моргу, слепо ведя рукой по стене, не завопил бы дурниной в ту же минуту, побег наверняка бы увенчался успехом. На крик сбежался народ во главе с доктором Мельниковым, и Зонненлихта перехватили, причём никакого сопротивления он не оказал, и, очутившись в руках двоих врачей, попросту потерял сознание.
Санитар продолжал визжать: он сполз по стене и забился в угол, закрывая лицо руками. Зонненлихта подняли, и, положив на каталку, отправили в палату, а Мельников со словами:
– Твою ж мать, Сёма! Заткнись! – отоварил визжащего крепкими оплеухами – вернейшим средством для прекращения истерик. День у доктора выдался не самый лучший, и церемонничать с психами он не собирался.
– Увольняюсь на хрен… – прошептал санитар, дыша так, словно только что пробежал пару километров. – Увольняюсь… Мертвяки ходят.
– Сём, ты дурканулся? – поинтересовался Мельников. – Какие мертвяки? Опять, что ли, нарезался?
На ночных дежурствах Сёма действительно любил пропустить стаканчик-другой, но сейчас спиртным от него не пахло. Сейчас от него пахло только страхом: доктор Мельников отлично знал этот острый запах, режущий скорее не обоняние, а мозг.
– Ни хрена я не нарезался, – промолвил санитар. – Он обернулся на меня, смотрю – а рожа трупными пятнами уже пошла. Был бы я бухой, так ладно, да я ж трезвый, как стекло. Трупак по коридору вышагивает. Зеленеет уже! И это бы ещё что!
Он кое-как поднялся, утёр сопли рукавом халата, а затем выдал:
– Не один он тут был. Идёт себе, за стенку держится. А рядом с ним такой же в точности шагает, только такой, – Сёма перебрал пальцами по воздуху, пытаясь подобрать подходящие слова, – полупрозрачный. Через него стену видно. И вот тут страх так страх: мохнатый какой-то, тощий.
– Ага, с копытами, – буркнул Мельников. Слушать бредни ему не хотелось, тем более надо было спешить к беглецу, проводить осмотры и звонить Каширину. – До белки ты допился, Сёма. До зелёных чертей.
* * *
Каширин добрался в больницу только к часу ночи. Несколько раз он останавливался на обочинах, когда головная боль становилась совсем уж нестерпимой, отдыхал, а затем ехал дальше. Во время одной из таких остановок он позвонил Лизе – это была уже не давешняя фурия, а встревоженная отсутствием мужа женщина: он кое-как успокоил её, сказав, что едет в больницу к Мельникову по поводу арестованного сектанта, а Лиза сказала, что уже три часа не может дозвониться до Саши.
– Я знаю, – ответил Каширин. – Он уехал из города со своей девушкой.
– У него есть девушка? – голос Лизы звучал с искренним удивлением.
– Я так понял, что да, – сказал Каширин. – Так что это приключение для нас закончено.
Мельников стоял на пороге больницы и курил: судя по всему, это была далеко не первая сигарета после побега пациента из-под капельницы. Каширин встал рядом и тоже вынул пачку сигарет.
– Не советую, – произнёс Мельников. – Вид у тебя что-то неважный.
– Меня, кажется, кондратий приобнял, – вздохнул Каширин. – Хреново, если честно.
– Сейчас посмотрим, – сказал Мельников и загасил окурок в выбоинке в стене. – Нашёлся беглец-то. Лежит в палате, глазами лупает. Даже разговаривать изволит: мол, кто я, да где я, да что случилось. Тихий да смиренный – и не скажешь, что ваш фигурант.
– Это Зонненлихт тихий и смиренный? – Каширин вопросительно изогнул бровь: уж больно такое описание не состыковывалось с тем Зонненлихтом, которого он допрашивал несколько часов назад. Однако Мельников кивнул.
– Именно.
Несмотря на общую усталость и разбитость, Мельников не мог уснуть.
По большому счёту, дежурный врач и не должен спать, однако на практике Мельников любил прикорнуть в ординаторской до рассвета. Но сегодня, хотя тело взывало о сне и покое, мозг лихорадочно работал, не позволяя даже задремать. В конце концов доктор перестал бороться с собой, встал с диванчика, и, налив в свою кружку с отколотым краем кофе покрепче, включил компьютер.
Каширин, которому дали несколько таблеток и в целях профилактики оставили на ночь в ВИП-палате, явно чего-то недоговаривал. Мельников прекрасно знал, что епархиальный следственный отдел всегда обладает самой подробной информацией о фигурантах собственных расследований. В конце концов, доктором двигало врачебное любопытство: интересный пациент по всем законам природы должен был быть мёртв, причём довольно давно; однако он лежал в палате и даже разговаривал.
К тому же Мельников, несмотря на показной атеизм и гусарскую браваду, верил в ряд вещей, которые не объяснялись научным материализмом. Врачи народ жёсткий и циничный: профессия накладывает отпечаток, знаете ли; но Мельников на своём веку повидал такого, что научился не отметать сразу самые странные и невероятные версии. В молодости, работая в детской больнице, он не раз, будучи абсолютно трезвым, слышал ночью детские шаги в коридоре, что вёл из реанимации к моргу. Топ-топ-топ – шаги раздавались чётко и ясно, словно настоящие дети шли из жизни в смерть, но коридор был пуст – как-то чересчур пуст. Все реаниматологи попадают в ад, думал тогда Мельников, и уволился из больницы, однако ему пришлось и повидать и услышать ещё и не такого.
Итак, Антон Валерьевич Зонненлихт. Рязань. Мельников решил взять за основу сентябрь прошлого года: как раз тогда доцент Зонненлихт променял родные пенаты на турьевские хлеба. Тоже мне, выбор, думал Мельников, что Турьевск наш – болото болотом, что Рязань. Первое упоминание о преподавателе он нашёл на сайте одного из рязанских университетов: кандидат наук, доцент, автор таких-то и таких-то монографий – однако информация там не обновлялась уже три года. По следующей ссылке Мельников нашёл научные труды Зонненлихта, которых, кстати, было немало: преподаватель в самом деле вёл научную работу, а не просиживал штаны на кафедре, ожидая окончания рабочего дня. Далее были ещё какие-то публикации в прессе, упоминания в списках прочих преподавателей, и Мельников уже начал скучать, когда наткнулся на газету "Мещера" со статьёй "Жестокое убийство преподавателя".
Антон Зонненлихт возвращался домой, имея при себе крупную сумму денег. В шесть часов вечера в собственном подъезде на него напали трое подростков и нанесли ножевые ранения, не совместимые с жизнью. Причиной нападения было, разумеется, ограбление; преподавателя нашли возле лифта в луже крови, и он скончался по пути в больницу, не приходя в сознание. Статью украшала фотография Зонненлихта: обаятельный тёмноволосый мужчина смотрел с неё с доброй и лукавой улыбкой; также был снимок с места преступления – грязный подъезд, лифт, небрежно затёртая кровь на заплёванном полу.
Значит, в палате на втором этаже лежит мертвец, подумал Мельников, если только убийство не было инсценировкой и преподаватель не скрывается от кого-то. По большому счёту, всё объясняется вполне реально: решил Зонненлихт исчезнуть, причём так, чтоб концы в воду, и инсценировал собственную смерть на глазах у свидетелей, строго задокументированную, и с трупом.
Труп обнаружился ещё и по следующей ссылке: "Рязанские вести" в крохотной статье сообщали, что тело убитого преподавателя иностранного языка исчезло из морга. Ведётся следствие.
Что и требовалось доказать, подумал Мельников, закрывая вкладки. Не укладывается в вариант концов в воду только то, что раны пациента были настоящими. Ножевыми, нанесёнными очень глубоко, и не оставлявшими несчастному преподавателю никаких шансов выжить. Он в самом деле умер в родном подъезде возле лифтов, только и успев, наверно, что удивиться: за что это случилось с ним. Мельников плеснул в чашку уже остывший кофе и откинулся в кресле.
Итак, Зонненлихт действительно умер. Скорая помощь довезла его тело до больницы, и там, подтвердив факт смерти, его отправили в морг. А дальше в дело вступает тот факт, что у патологоанатомов есть неписаное правило: не проводить вскрытие в течение трёх часов после смерти. Патологоанатомы народ суеверный, и утверждают с совершенно серьёзными лицами, что, пока тело не остыло, резать его нельзя: может случиться всякое. Знакомый Мельникова однажды нарушил правило, и в морге погас свет, а дверь неведомо как оказалась запертой намертво, и долго в помещении раздавались стуки, шорохи и шаги. Поэтому вскрытие Зонненлихта отложили до утра, а ночью мёртвый преподаватель встал и нетвёрдыми шагами покинул морг.
Кофе стал горчить.