Антон облегчённо вздохнул, и, поднявшись с лавки, вошёл в пустой подъезд.
За его спиной рассыпались перьями белые крылья.
Колодец
Эдуард не помнил, как забрёл в этот полубогемный клуб в чёрно-красных тонах – был слишком пьян, несчастен и раздавлен. Помнил только, как упал за один из столиков, помнил алые кружевные салфетки и свечку-пловунок, помнил томительно-страстные переливы саксофона на небольшой сцене: седой негр в белоснежной жилетке играл "Блюз сломанных шей".
– Тёмного пива, – сказал он официанту, вопросительно изогнувшемуся возле стола. По лицу официанта скользнула тень, и Эдуард понял, что ляпнул что-то не то – как, впрочем, и всегда. Потому-то и Ирэн предпочла ему другого: тот был красноречив и не порол чушь.
– У нас нет пива, сэр, – проронил официант. – Это вне концепции заведения. Могу посоветовать "Шато Грюйон" пятьдесят шестого года.
Эдуард кивнул. Сознание начало проясняться: он понял, что занесло его в достаточно снобистское место, где он в его курсантской форме смотрится нелепо – такие клубы посещали люди искусства и студенты невоенных специальностей. Надо бы встать и уйти, но Эдуард почувствовал, что слишком устал для этого.
– Что-то к вину? Советую даландье и фрукты.
– Хорошо, – сказал Эдуард.
– Прекрасный выбор, сэр, – официант качнул головой и уплыл в сторону бара.
Некоторое время Эдуард сидел, уронив лицо на ладони и стараясь не расплакаться. В клуб прибывал народ, негра на сцене сменила танцующая пара, и официант принёс заказ. Даландье оказалось миниатюрным кусочком мяса с овощами и полностью поместилось бы на вилке, зато подали его на таком блюде, что впору сервировать обед на всю Эдуардову группу. Зато фрукты были хороши: Эдуард оторвал виноградинку и подумал, что, может быть, всё не настолько и плохо.
Потом ему ещё сильнее захотелось напиться. Он бы неминуемо выхлебал бутылку заказанного вина, выполз бы из клуба и отправился в какую-нибудь дешёвую тошниловку, где укушался бы до потери сознания, но тут на сцену вышел конферансье в полосатом костюме и с идеальным пробором в волосах, и проворковал:
– Дамы и господа, я рад вас приветствовать на сегодняшнем поэтическом вечере.
Эдуард обрадовался. Сам он не писал ни стихов, ни прозы (те вирши, которые они складывали с Максом на первом курсе, в трезвом виде и шляхетской компании читать не следовало), однако очень любил и поэзию и прозу, особенно поэзию, и частенько бывал на таких поэтических вечерах в городской библиотеке. История его несчастной любви наверняка бы растрогала любого стихотворца; впрочем, занятый своим неудачным романом, он давно не думал ни о стихах, ни о поэтических вечерах. И сейчас это было очень кстати: он посидит в приличном обществе (мужчины в дорогих костюмах, дамы в вечерних платьях, он – даже не в парадном, а в заношенной форме), послушает приятные вирши, и хоть немного, но отвлечётся от тягостных мыслей.
А потом он увидел её.
Кудрявая рыжеволосая девушка в чёрном платье (среди студенток в этом году была повальная мода на чёрный цвет и поясок под грудью) поднялась на сцену и встала возле микрофона, и некоторое время Эдуард видел только её зелёные глаза, кудри и россыпь веснушек на высоких скулах. Он не сразу понял, что она уже читает:
Любви и веры пламя укротив, я выбрал гнев и ярость многих битв,
И труб сраженья грозовой мотив мне был любезен.
Струною обращалась тетива – во славу огневого божества
Звучали умирающих слова, слагая песни.
Стихи были совсем не женские, Эдуард ожидал услышать от неё всё, что угодно, но только не касыду о войне. Он сидел и смотрел: светлая кожа, тонкие руки и фигура-гитара никак не сочетались с тем, что она читала:
И спотыкались кони о тела, и улетала в синеву стрела,
И, моего пугаясь ремесла, погасло солнце.
Когда ж луна взошла на небосвод, то, отразясь в кровавом мраке вод,
Увидела: копьё моё вот-вот её коснётся.Колени ни пред кем не преклоня, я брёл босым по острой кромке дня
И бейты, рассыпаясь и звеня, в закат срывались.
Но, обратясь к насмешнице судьбе, я понял вдруг, что заперт сам в себе
И смысла нет в отчаянной борьбе, где мир – лишь малость.
Эдуард смотрел в бокал и слушал. Ему казалось, что стихи написаны именно о нём – суровом неулыбчивом парне, который в самом деле заперт в какой-то тёмной душной комнате, потому что попробовал любить, и у него ничего не вышло: война – единственное, чему его учили, и больше он, к сожалению, не умеет ничего, а война и любовь хоть и похожи, да всё же разные… Ему стало грустно.
Я бросил меч, взял нищего суму и погрузился с головой во тьму,
В отчаяньи надеясь, что уйму в пути терзанье.
А ночь в крови тонула и звала туда, где со стены лилась смола,
Зола летела, и звенел булат на поле брани.Но отступили демоны беды, когда я встретил серебро звезды -
Среди пустыни кружево воды, что сердце лечит.
И путь закончен, стала ночь тиха, и мир поплыл в объятиях стиха,
И разлетелась боль, как шелуха, и стало легче…
Он не сразу понял, что стихотворение закончилось, и удивлённо вскинул голову, не сразу поняв, почему аплодируют, а девушка улыбается. Какой-то лощёный хмырь преподнёс ей букет маленьких роз; Эдуард с неудовольствием подумал, что такие выродки в дорогих шмотках и папашиных машинах уводят лучших девушек; вот и Ирэн предпочла такого же…
– Прекрасная Ив с "Касыдой язычника", – представил её конферансье, – открывает наш вечер. Отличное начало, тем более хорошее, что наши доблестные войска сегодня выбили противника из долины Ганды, а в нашем зале присутствуют достойные представители славной молодёжи, что приведёт нашу Родину к полной и окончательной победе.
Снова аплодисменты; Эдуарду захотелось спрятаться за бутылку: он не любил, когда на него обращали такое пристальное и массовое внимание, тем более сейчас, когда он пьян, расстроен и в общем-то жалок: нисколько не похож на отважных братьев по оружию. Ив спустилась со сцены и села за свой столик: она была одна, и Эдуард отчего-то этому обрадовался. Он сделал знак официанту, и, когда тот приблизился, спросил, ткнув пальцем в свою бутылку:
– Это ваше лучшее вино?
– Нет, сэр, – ответил официант, – это средняя ценовая категория.
– А какое лучшее?
– "Бёлль Вью", три тысячи, – произнёс официант, скептически разглядывая его форму, будто сомневался, сможет ли он оплатить хотя бы то, что уже заказано. Эдуард хотел было сказать, что полгода не тратил свою повышенную стипендию и сумеет купить всё меню четырежды, но не стал.
– Пошлите от меня "Бёлль Вью" вон той девушке, – он кивнул в сторону Ив, изучавшей какую-то книжицу за чашкой чаю и куском пирога. Официант проследил направление его взгляда и сочувственно промолвил:
– Для дамы лучше шампанское, сэр.
Эдуард кивнул и протянул ему банковскую карточку. Пока долговязый юноша с расчёсанным прыщом на скуле читал сонет о белом лебеде, зовущем погибшую подругу, заказ был выполнен. Ив удивлённо улыбнулась, пожала плечами, а потом посмотрела в сторону Эдуарда и благодарно кивнула, улыбнувшись уже ему. Пару минут он сидел неподвижно, изучая красные блики в бокале, а потом решительным залпом осушил его и направился к девушке.
– Эдуард Газоян, курсант Военной Академии, – представился он, коротко по-офицерски тряхнув головой. – У вас хорошие стихи.
– Спасибо, – улыбнулась Ив. – И за комплимент, и за шампанское. Составите мне компанию?
– С удовольствием, – смущённо ответил Эдуард, обрадовавшись тому, что она сама предложила, и больше не надо стоять столбом среди зала. А если бы она так не сказала… ну тогда бы он вернулся за свой столик, допил вино и ушёл бы куролесить дальше, а завтра в казарме сказал бы майору Террану: "Да, майор… я потратил увольнение на брагу, поэзию и шлюх", а Терран бы ответил с изумлённо-восторженной интонацией: "Это ж сколько надо пить, чтоб до поэзии допиться?!" и отправил бы его на губу – но отнёсся бы с уважением.
– Любите поэзию?
Официант принёс ещё один бокал и открыл шампанское. Эдуард смотрел, как оно весело шипит в бокалах, и чувствовал, что почему-то ему очень спокойно – видимо, он уже допился до философской умозрительности, за которую майор Терран дал бы ему день карцера: он не любил философов и спокойствия.
– Очень люблю, – признался Эдуард, – но сам писать не умею.
– Зато вы отлично слушаете, – заметила Ив. – Я видела, как вы слушали, это редкость.
– Было неожиданно, – сказал Эдуард, – потому что девушки не пишут про войну. И будто про меня написано. Будто вы очень хорошо меня знали, и написали такое… и именно так. Только я сейчас застрял где-то на середине касыды…
Ив вопросительно изогнула бровь.
– Почему?
– Думаю, вам не слишком захочется услышать ещё одну историю несчастной любви, – Эдуард уже пожалел о том, что вообще стал отвечать на вопрос. Какое ей дело до того, кто кого бросил, тем более в случае человека, которого она знает всего несколько минут. Однако Ив ободряюще улыбнулась:
– Не поверите, у меня сейчас в точности такая же история. Так что давайте выпьем, Эдуард, за то, чтобы всё наладилось.
– И за поэзию, – добавил Эдуард.
– И за знакомство, – сказала Ив, и бокалы мелодично звякнули.
Всего два месяца назад Ив рассталась с мужем, знаменитым танцором, которого Эдуард видел пару раз на городских патриотических концертах, поэтому вполне понимала состояние нового знакомого. Впрочем, он не заметил, чтобы Ив как-то переживала или мучилась по поводу своего развода – она вообще производила впечатление оптимистичного человека, и Эдуард заметил, что впервые чувствует себя рядом с девушкой спокойно и непринуждённо, и не думает о том, куда деть руки и что сказать. Шампанское пилось легко, словно газировка, и Эдуард почувствовал, что его развезло только тогда, когда поэты уступили место танцорам, и несколько пар вышли из-за столиков для медленного танца. По всем законам вежества следовало пригласить Ив, однако Эдуард чувствовал, что сейчас танцор из него никудышный. Да и вообще он танцевал из рук вон плохо – в Академии был курс хореографии, чтобы господа офицеры не чувствовали себя не в своей тарелке на официальных приёмах, однако как ни бился танцмейстер над Эдуардом, ничего у него не выходило. Знал бы он, что через два года будет этот вечер с Ив, то не вылезал бы из танцзала, чтобы сейчас лихо закружить девушку в самых невероятных фигурах и па. Знал бы он, что вообще её встретит, нарядился бы сегодня в парадное, так ведь нет, собирался нынче вечером упиться в доску и валяться в канаве, потому и надел затрапез; вот и сидит теперь вахлак вахлаком и не знает, как справиться со внезапным смущением. Да и потом, танцевать с пьяным вряд ли понравится барышне…
– Я не люблю танцевать, – сказала Ив, будто прочитав его мысли. – Мой муж сумел отбить мне всю охоту.
– Честно говоря, я никогда не танцевал, – признался Эдуард. Что ещё он успел рассказать ей сегодня? Про своё разбитое сердце, про стихи, про то, что он неуклюжий и неловкий… Ив снова ему улыбнулась; отчего-то Эдуард подумал, что на самом деле она улыбается очень редко, просто сегодня такой день.
– Думаю, ещё будет возможность, – сказала она.
– Хотелось бы…, – Эдуард представил, как, одетый в белый парадный мундир, будет танцевать в сияющем зале, держа в объятиях партнёршу – да, это было бы очень неплохо. А партнёршей вполне могла стать и Ив – ей пришлось бы к лицу голубое бальное платье и россыпь бриллиантов по шее и груди. И они скользили бы по паркету, и звучала бы удивительно красивая музыка, и все бы сказали: прекрасная пара…
Он замечтался так, что прослушал слова Ив и очнулся только когда она тронула его за руку.
– Задумался?
– А… прости, – Эдуард потёр висок и повторил: – Прости. Замечтался. Представил, как можно было бы потанцевать.
– Романтично, – сказала Ив, – и вообще вечер замечательный, но мне пора.
Эдуард расплатился по счёту, и они вышли на улицу. Была яркая звёздная ночь, подморозило, и мостовую покрыл ледок; чтобы не упасть, Ив взяла Эдуарда под руку, а тот думал только об одном: что ноги рвутся повыписывать вензеля, и надо как-то не шлёпнуться. Он в красках представил себе майора Террана на завтрашнем построении – тот, не щадя лексики, рассуждал о делах воспитуемых.
"И что же ты, Газоян, напился, как свинья?"
"Так точно, напился", – отвечал Эдуард, глядя в пустоту.
"А потом пошёл провожать бабу?"
"Никак нет, господин майор, барышню". Терран ткнул его стеком в грудь.
"Даже так! Барышню! Слышите, вы, выкидыши природы, – обратился он к строю, – он пошёл с барышней. И что потом, Газоян?"
"Было скользко, господин майор, и я упал", – сказал Эдуард, желая провалиться куда-нибудь на экватор.
"Упал! Он упал! И уронил честь Гвардии, ибо что?"
"Гвардеец падает только мёртвым!" – рявкнули сорок глоток курса, и Эдуарду захотелось плакать.
– Всё в порядке? – спросила Ив.
Сергей завозился в кровати и перевернулся к Лене. До этого он демонстративно храпел, а теперь смотрел сердито и обиженно.
– Лён, два часа ночи. Я спать хочу вообще-то.
– Спи, – Лена улыбнулась и попыталась его поцеловать, но он отстранился. Ну да, Сергей не любил спать при свете, и даже слабенький ночник с Лениной стороны кровати его раздражал и лишал покоя.
– Ленка, блин! Ты с этой макулатурой весь вечер возишься! – брезгливо фыркнул он, будто Лена возилась в мусорном ящике.
– Серёж, это не макулатура, а черновики Божанского, – заметила она. – И между прочим, я ему многим обязана. И между прочим, если я всё разберу и подготовлю к печати, то издательство мне заплатит. И между прочим, немало.
О том, что они уже два месяца живут за счёт её зарплаты в "А-принте", Лена предпочла промолчать: не стоит наступать на больную мозоль, да к тому же тогда и скандала до утра не избежать. Сергей был отличным парнем, но поиски работы его успели измотать, и потому малейшей искры было достаточно для того, чтобы прозвучал взрыв.
– Ладно, – сказала Лена и улыбнулась так ласково, как только могла. – Спим.
Она отложила листки на тумбочку, щёлкнула кнопкой ночника и снова потянулась к Сергею – и на сей раз он не отстранился от поцелуя.
* * *
Артур Андреевич Божанский был легендой литературы. С семидесятых его читали все, и это не было журналистской метафорой: в романах и повестях Божанского был и лихо закрученный сюжет, и правильный русский язык, и искромётный юмор, и проблемы, действительно волновавшие каждого. "Материк Альбы" получил несколько престижных премий в области детской литературы, и был включён в школьную программу, "Арфу под яблоней" несколько раз экранизировали и у нас и на Западе, причём фильм принёс создателям "Оскара", а "Мальчик и рай" был любимой книгой Лены Княжичевой: на двенадцать лет мама подарила ей этот роман о Корчаке, и Лена пережила подлинный эмоциональный прорыв: её словно вынули из кокона, и она, посмотрев вокруг обновлённым зрением, увидела и жизнь, и любовь, и одиночество, и творение, и жертву.
С двенадцати она начала писать сама – рассказы, стихи, какие-то бытописательские заметки, писала почти постоянно' это было для неё сродни дыханию. Отец, глядя на кипу бумаг и тетрадей на столе, скептически ухмылялся: дескать, незачем тратить время на писанину, поучилась бы лучше стряпать да шить, а вот мама была не столь прямолинейна и отвела дочь в детскую библиотеку, где располагался литературный кружок. И если "Мальчик и рай" пробудил её ото сна, то занятия в кружке дали направление и отточили мастерство: статьи Лены стали появляться в детских газетах и журналах, а когда ей исполнилось семнадцать, то рассказ "Крестоносцы" опубликовали в "Юности", и судьба Лены была прописана окончательно: в литературу и только туда!
Однако, закончив Литинститут, она с удивлением обнаружила, что рынок перенасыщен молодыми и талантливыми, стать постоянным автором толстых журналов примерно так же легко, как слетать в космос на пинке, а в издательствах к ней относятся не слишком благосклонно. Писать с псевдоэлитной заумью ни о чём она не умела, кропать погонные метры текста про драконов и баронов на потребу массовой незатейливой публике не хотела, а кушать было надо – так Лена оказалась на должности корректора в "А-Принте", где тратила зрение на вычитку рукописей, а силы души – на язвительность по поводу хлыщеватых авторов, которым романы-опупеи про драконов и баронов приносили многотысячные тиражи и многотысячные же гонорары. Чем бы всё закончилось, предсказать нетрудно: Лена бы превратилась в ворчливую и всем недовольную старую деву, однако её судьба снова сделала поворот.
В "А-Принт" пришёл Божанский.
Раньше он сотрудничал с крупнейшим российским издательством "Книгомир", но отчего-то не поладил с новым владельцем – вероятнее всего, из-за гонораров и прав, пресса смущённо именовала разрыв Божанского и издательства "конфликтом интересов"; как бы то ни было, но в один прекрасный день Божанский – огромный, седой, громогласный – возник на пороге "А-Принта" и поинтересовался с места в карьер:
– А можно у вас роман напечатать?
Говорят, генерального от счастья едва не приобнял брат Кондрат – конечно, не каждый день среднее издательство вытягивает такой билет, как сам Артур Божанский. Живой классик получил все мыслимые и немыслимые условия договора – издание полного собрания в нескольких видах, подарочные варианты, избранное, и в качестве бонуса – ежеквартальный журнал под патронажем легенды. Именно туда, дрожа и робея, Лена отнесла свою повесть "Чудотворная".
И повесть Божанскому очень понравилась. Настолько, что карьера Лены сделала рывок из корректорской в отдел развития: редактор счёл, что перспективному автору престижного журнала негоже ломать глаза над чужой графоманией, и Лена стала менеджером по продвижению, начала носить чёрные юбки-карандаши и лодочки на высоченных каблуках, и хотя иной раз сама не могла объяснить, чем занимается, но её деятельность была намного ближе к литературе, чем раньше. Божанский здоровался с ней в коридорах, несколько раз они вместе обедали, и очередной рассказ Лены вышел в "Яблочной Арфе" в разделе "Постоянные авторы".
А потом…
Всё случилось на выходных. Лена с Сергеем валялись на диване, спасаясь от безумной жары 2010 в кондиционированном раю квартиры, и смотрели новости, когда на экране вдруг выплыл портрет Божанского, и изящная дикторша произнесла:
– Только что к нам поступила информация о том, что скоропостижно скончался известный писатель Артур Божанский.