* * *
Эдуард и не предполагал, что на перроне будет столько народу.
Возле поезда словно разлилось бурное кипящее море. Цветы, воздушные шарики, шляпки, фуражки, флаги, девушки в лёгких летних платьях, молодые офицеры нового выпуска, родители, штатские друзья – всё слилось в мешанину красок, звуков и цветов, так что Эдуард выхватывал только какие-то фрагменты мозаики, а не общую картину. Вот на шее у его однокурсника Стива рыдает коротко стриженная блондинка в пёстром сарафанчике, а Стив гладит её по обнажённой спине и что-то успокаивающе шепчет на ухо – известное дело, говорит, что вернётся в орденах и славе, поступит в политех, и всё у них будет хорошо. Вот стоят непривычно сосредоточенные близнецы Бау, знаменитые баламуты и хулиганы Академии, которых несколько раз чуть не отчислили – стоят с матерью и подругами, удивительно нежные и заботливые, будто и не они. Вот Мария надевает на шею мужу, старосте курса Антону, какой-то амулет на цепочке, а их двухлетний белобрысый пацан стоит рядом, пытается засунуть кулак в рот, и размышляет: не зареветь ли для порядка…
Эдуарда никто не провожал.
Всё правильно, думал он. Так и должно быть. Он одинок, холоден и спокоен, и создан только для войны. Любовь, семья, дети – всё это не для него, к сожалению или к счастью, а он рождён для того, чтобы воевать. Такова миссия, и не надо этому мешать или пытаться исправить. И вот он стоит возле вагона: в офицерском мундире с иголочки, уверенный в себе, истинный воин, и нет ничего, что удерживало бы его от выполнения поставленной командованием перед ним задачи. Первым делом – тяжёлая бронетехника, а с женским полом он разберётся через два года. Если ему тогда захочется, конечно.
Но всё-таки Эдуарду было грустно. Одиночество и свобода означали только одно – ты никому не нужен, парень. Он слышал, что Ирэн уже родила мужу сына, а Ив то ли обручена, то ли помолвлена с какой-то банковской шишкой. Для обеих угрюмый молодой человек остался в прошлом; ну что ж, значит, так тому и быть. Война – самое лучшее лекарство от разбитого сердца: пора принять очередную порцию. Он постоял ещё немного, а затем поднялся в вагон и зашёл в своё купе.
Возле окна сидела девушка в скромном светлом платье и шляпке. Её руки в тонких кружевных перчатках покоились на небольшом свёртке. Эдуард хотел было сказать, что она перепутала поезд, но тут девушка обернулась, и он увидел Ив.
Эдуард закрыл глаза. Открыл. Действительно, Ив.
За полгода она нисколько не изменилась, только рыжие кудри были убраны в аккуратную причёску. Эдуард покосился на её правую руку: обручального кольца не было. Тогда он закрыл дверь и сел напротив.
– Я не ожидал, что ты придёшь, – произнёс Эдуард просто для того, чтобы нарушить тишину. С перрона летела музыка, шум, голоса, но все звуки словно разбивались о пространство купе. Их не существовало.
– И тем не менее, – улыбнулась Ив. Едва-едва, уголками губ: глаза остались серьёзными. – Как ты?
– Еду на войну.
– Страшно?
Эдуард усмехнулся.
– Нет. Нисколько, – и спросил в свою очередь: – А ты как? Слышал, что ты замужем…
Ив отрицательно качнула головой.
– Ты слышал больше, чем говорили.
Помолчали. Эдуард словно аршин проглотил: сидел и боялся пошевелиться. Он знал, что нужно сказать ей что-то хорошее, попросить прощения за неудавшийся роман, за первый зимний вечер, когда он ушёл, а она осталась одна, за то, что сейчас они не стоят, обнявшись, на перроне, не будут ждать друг друга, не будут писать, да и просто не будут…. Ему так много хотелось сказать, но он не мог подобрать слов. Совсем не мог.
По вагону пронёсся призывный гудок. Люди на перроне пришли в движение. Эдуард понял, что прозвучал сигнал к отправлению. За стеной его сокурсники с шутками и прибаутками размещались на местах и готовились пить всю дорогу.
– Что ж, удачи тебе, – промолвила Ив. – Постарайся вернуться живым. Не подумай: не ко мне. Просто постарайся. Я тебя простила, Эдуард, и не держу зла.
В купе сунулся было его сосед Мик, но, увидев девушку, закрыл дверь. Эдуард с невероятной отчётливостью ощущал, что его прежняя жизнь утекает, словно вода из пригоршни – не остановить, не удержать.
– Это тебе, – Ив протянула ему свёрток. – Книга моих стихов. Больше нечего подарить… так, на память.
Эдуард принял книгу и взял Ив за руку. Без всякого дружеского или любовного подтекста, просто для того, чтобы ощутить живое. Девушка взглянула ему в глаза, но тотчас опустила голову.
– Прощай, Эдуард, – сказала она. – Выживи.
– Прощай, Ив, – произнёс Эдуард, и рука выскользнула из его ладони.
Спалось Лене отвратительно.
Она долго не могла заснуть, ворочалась, сопела, пытаясь угнездиться поудобнее, пока Сергей не принялся ворчать, что он так больше не может, и вообще: даст она ему покой или нет? Лена хотела сказать, что безработные могут отоспаться и днём, но не стала, пихнула мужа задницей и закрыла глаза.
Снился ей далёкий-далёкий город, выжженный солнцем до белизны. Лена спускалась по узенькой улочке и думала: и наяву жарко, и во сне жарко… Тугой горячий ветер обдавал её тяжёлыми волнами духоты, но почему-то особо тяжко ей не было. Лена шла и замечала, что при её появлении стайки смуглых детей разбегаются по подворотням, две женщины в пёстрых восточных халатах и платках шарахнулись в сторону, делая знаки, отгоняющие нечистого, и даже шелудивая дворняга, заскулив, кинулась прочь.
Наконец Лена остановилась возле маленького домика в конце улицы и постучала. Ей открыл темнолицый скрюченный человечек в видавшем виды тряпье – настолько старый, что и представить трудно. Однако выцветшие бледно-голубые глаза смотрели весело, жёстко и молодо. Среди жары Лену вдруг пробрало январским холодом, и она едва не бросилась бежать.
– Точно решил? – спросил старик, обращаясь к Лене. – Не передумаешь?
– Не передумаю, – твёрдо сказала Лена.
Старик усмехнулся и отступил, пропуская Лену внутрь.
В низеньком домике было тесно так, что любое движение могло произвести катастрофу: все банки, пучки трав, разноцветные стёкла, какие-то корни, связки свечей, мешки, рухнули бы на пол, смешались, и последствия были бы ужасны. Старик смахнул с низенькой скамеечки вчерашнюю газету и жестом велел Лене усаживаться, а сам прошёл к столу, на котором горела, оплывая, толстая свеча, и принялся перебирать узловатыми пальцами светло-серые травяные стебли.
– Вазир-Мухтар не был гением, – говорил старик, – но он был великим человеком. А великим всегда чего-то не хватает, – отобрав нужные стебли, он потянулся к заваленной хламом полке и извлёк старое тёмное зеркало. Лена едва не вскрикнула: именно это зеркало она видела сегодня днём в квартире Божанского. – Джамил сделал для него зелье, Вазир-Мухтар выпил, и в кратчайший срок написал свою книгу. Он был великим, а стал бессмертным. Ты тоже хочешь бессмертия? Или тебе нужна просто пригоршня леденцов?
– Ты и так знаешь, чего я хочу, – проронила Лена. – Зачем объяснять снова?
Старик усмехнулся.
– Вазир-Мухтар всё сделал сам. А ты хочешь стать бессмертным за чужой счёт. Подумай ещё раз… не лучше ли отпустить того, кого ты хочешь использовать, и подарить ему покой?
Лена отрицательно качнула головой, и старик, хоть и стоял к ней спиной, увидел это. Чёрное грязное стекло зеркала стало наливаться огнём и светом, в воздухе запахло озоном, словно после сильной грозы, и в зеркальной поверхности мелькнуло чьё-то искажённое страхом лицо.
Лена открыла глаза: ровно четыре утра. Сергей уткнулся ей в плечо и храпел прямо на ухо: ему не снились настолько мутные сны. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Лена поднялась и отправилась на кухню – после таких видений надо покурить, чтоб успокоиться.
Несколько затяжек вишнёвой сигариллой привели её в себя, хотя курить в такую жару… и без того дышать нечем. А её сон имеет вполне логическое объяснение: Божанский жил в Ташкенте, потому и приснился восточный город, ну а зеркало есть зеркало – тоже запало в память.
– Я обманываю сама себя, – еле слышно произнесла Лена, потому что откуда-то совершенно точно знала: ей приснился не набор искажённых фактов действительности – она каким-то образом сумела заглянуть в прошлое.
Среди жаркой июльской ночи ей стало холодно. Как в квартире Божанского; кстати, кто же там был? Уж не тот ли, кого ташкентский колдун заточил в старинном зеркале? Зеркало разбилось, заключённый обрёл свободу, и первым делом рассчитался за своё пленение с Божанским, а потом, когда Лена дотронулась до осколков, решил полакомиться и ей. А что, версия неплохая и по-своему логичная.
У писателей слишком много воображения, подумала Лена, выбрасывая окурок в форточку. Особенно ночью. Ночью вообще слишком много таинственного; ты возвращаешься из туалета, обходя извивающиеся на полу тени, и, прыгнув под одеяло, радуешься, что тебя никто не съел. Но приходит утро и обнаруживается, что тени отбрасывала штора, колеблемая ночным ветром… И привязывать события сна к действительности так же разумно, как приклеивать к рыбе крылья: авось полетит.
Но как Лена ни уговаривала себя, чувство уверенности в увиденном прошлом не исчезало.
* * *
С утра Лена занялась дневниками Божанского. Первая же запись была следующего рода:
"25 июня. Витя разбился на мотоцикле. А ведь говорили ему – не гоняй, так ведь нет. Словно в голове что-то перемкнуло. И из-за какой-то дурацкой ссоры… Да взял бы я его в долю, взял! И всё было бы нормально, жил бы да не тужил. И что теперь будет? Что теперь со мной будет?"
Лена пожала плечами. Короткая запись дышала отчаянием и горечью потери, причём потери не помянутого Вити, а каких-то пока неизвестных ей возможностей. И о какой доле шла речь?
"25 июня. Вечер. Получил авторские экземпляры "Полудня". Ходил к Витьке – там воет мать, ей несколько раз вызывали скорую помощь. На обратном пути свернул в Косой переулок и прошёл мимо дома Джаныбая. Хотел зайти и уже занёс руку, чтобы постучать, но тут Джаныбай сам вышел на улицу и спросил:
– Твой друг умер. Вы занавесили зеркала?
Я кивнул. Мать Витьки строго блюла все приметы. Джаныбай усмехнулся и сказал:
– Сойдёт даже полированный стол. Пойдём, поговорим.
Мы прошли во внутренний дворик. У Джаныбая, оказывается, там сад и собственный колодец. Старик усадил меня на лавку и качнул головой в сторону колодца:
– Он глубокий. Мои дураки соседи болтают, что этот колодец – вход в преисподнюю, и по ночам можно услышать, как там воют согрешившие перед Аллахом, у которых демоны выгрызают кишки. Но хотя он и глубокий, но не до такой сте…"
Следующая страница была вырвана. Лена потрогала торчащий корешок, подумав о том, что же содержал уничтоженный лист, и чем закончилась беседа Божанского и Джаныбая.
"Ты знаешь, – заметил внутренний голос. – Ты сама зашла во сне в дом колдуна и прекрасно видела всё, что он сделал". Лена помотала головой, отгоняя наваждение, и принялась читать дальше.
"1 июля. Кричит. Постоянно кричит. И эти вопли не звучат в моей голове, я не сошёл с ума. Они реальны, их слышат соседи, и сегодня пожаловал участковый. Ничего не нашёл, разумеется, но осмотрел всё, даже в сортир заглянул. Но как же он вопит…"
"15 июля. Две недели ничего не записывал. Он, кажется, смирился со своей участью – во всяком случае, крики прекратились, и он задал несколько вопросов о том, какой сегодня день и что происходит на свете. "Полдень" дико популярен, весь тираж уже раскуплен и будет допечатка. У меня спрашивают, когда ждать второго романа, но что я могу ответить, если все душевные и физические силы направлены на то, чтобы держать себя в руках и не сорваться".
Дальше семь страниц были исписаны арабской вязью. Лена хмыкнула и отправилась за чашкой кофе, размышляя по дороге: уж не черновик ли это? На дневник нормального адекватного человека не тянет – а Божанский был кем угодно, но только не психом. Может, вписывал наброски в дневник, а со временем разделил: путевые заметки туда-то, афоризмы сюда-то, бытовые зарисовки – в третье место.
Отхлёбывая кофе, она принялась читать дальше.
"25 августа. Это уже не он.
Тот, кого я знал, сорвался в бездонный колодец Джаныбая и сгорел в адском пламени. Сказал бы мне кто-нибудь, что я, атеист, комсомолец, буду заниматься подобными вещами – куда бы я его послал? Вестимо, что очень далеко.
Он задаёт мне множество вопросов. Я читаю ему газеты и журналы, а сегодня он попросил мифологический словарь и потребовал зачитать раздел про древнегреческих богов и героев. Я спросил, к чему это, и он ответил:
– А ты знаешь, что Эвридика шла впереди Орфея?
Тогда я впервые подумал, что это не он. Совсем не он. Потому что не вязалась с ним эта хищная безумная ухмылка.
– Откуда бы ему знать, где выход из царства Аида? – продолжал он. – Орфей был живым. А живым такие вещи знать не положено. Поэтому Эвридика и пошла впереди, но он обернулся. И она вспыхнула и рассыпалась пеплом по лугам асфоделей.
Меня морозом пробрало. Я бы убежал, да ноги отнялись.
– Почему Орфей обернулся? – спросил я. Он тихо рассмеялся и ответил:
– А вот это нам и предстоит выяснить".
Кофе закончился как-то уж очень быстро. Прикинув по срокам, Лена поняла, что знаменитая "Арфа под яблоней" вышла спустя всего три месяца после этой записи.
Ей не верилось, что это настоящий дневник Божанского. Скорее уж фантастический роман на основе реальных событий. Ну не вязалось никак написанное со всем образом Божанского – циника и умницы, который ни о чём не жалел и никого не боялся. Лена почесала нос: а что, если настоящий Божанский был совсем другим? И все они знали совершенно иного человека…
Лена налила ещё кофе и погрузилась в чтение.
* * *
Вечером в лазарете был концерт.
Это были, конечно, не столичные артисты, простая странствующая труппа, но для раненых музыка, песни и стихи, пусть и не слишком профессиональные, стали воистину радостным событием. Эдуард сидел на подоконнике и думал о том, что почти забыл свою прежнюю мирную жизнь – сейчас она добралась до него прохладным дуновением. Слушая незатейливую джазовую песенку, он будто воочию увидел родной город, сияющие улицы, богатые витрины магазинов, гуляющий вечерний народ – ему не было грустно, так, лёгкий укол тихой печали.
В операции "Сирокко" погиб весь его отряд. Налетевшая авиация противника смешала с землёй и танки, и пехоту. Врачи в лазарете удивлялись: по всему прошлому опыту и физическим законам никого из наступавших не могло остаться в живых, настолько всё было перепахано, а вот Эдуарда нашли: оглушённого, раненного в руку, но живого. И теперь он был в лазарете, довольно быстро шёл на поправку, и планировал через несколько дней покинуть богоугодное заведение.
Кстати, когда он пришёл в себя, то врач – немолодой, сухощавый, в пенсне из чистого золота, явно подарке какого-нибудь важного пациента – принёс ему книгу Ив, которая раньше была у Эдуарда в нагрудном кармане. В двух местах книга была пробита осколками.
– Она вас спасла, – заметил доктор. – Интересная книга… всего один экземпляр. Спасла, капрал Газоян, можете её поблагодарить…
Джазовую песню сменили забористые частушки, приправленные лёгкой матерщиной. Больные хохотали от души; Эдуард вынул книгу из кармана больничного халата и раскрыл на странице с выходными данными – действительно, один экземпляр… Наверно, простая опечатка, хотя вдруг Ив издала её только для того, чтобы подарить ему? Ив…
Эдуард раскрыл книгу впервые – до сих пор он не прочёл из неё ни строчки и сейчас медленно перелистывал страницы. Какие-то стихотворения он слышал в исполнении Ив раньше, какие-то были для него новыми, но с каждой строфой в его душе поднималось странное, неведомое прежде чувство. Эдуард не мог его описать, но оно пугало; он закрыл книгу и убрал её. Не хотелось думать, не хотелось вспоминать…
Он опустил веки и стал слушать, как актёры пародируют "Комедийный квартет". А в лазарете пахло дешёвыми лекарствами, болью и смертью, и смех казался здесь чуждым и неуместным.
– Ленка! Ленка, горим!
Лена с визгом выскочила из ванной в чём мать родила. К чести Сергея, он не поддался панике, хотя испугаться было от чего.
Горели дневники Божанского. От стола в потолок бил столб ярко-оранжевого пламени; Сергей успел набрать воды в ведро и выплеснуть в огонь, но пожар не унимался, и Лена откуда-то знала, что он не остановится, пока не погибнут тетради. Наверно, если наклониться над колодцем Джаныбая, то можно увидеть на стенах отблески именно этого огня, идущего из невообразимых глубин, о которых лучше не думать.
– Твою мать! – и Сергей вылил на горящие тетради ещё воды. – Да твою же мать!
То ли вода сыграла свою роль, то ли тетради сгорели окончательно, однако пламя потеряло силу, и вскоре о пожаре напоминала только куча пепла на столе да мерзкий запах гари. Сергей стоял, опустив руки, и вид у него был крайне ошарашенный.
– Слушай, мать, – сказал он. – Ты что такое в дом-то притащила?