* * *
Ночью в штабе царил переполох из-за того, что пропал Драчев. Комдив закатился в Ялту гулять и испарился вместе с сапогами и комендантской ротой. Отражением атаки противника руководил (и хорошо руководил!) начштаба полковник Савкин, он умудрился даже собрать в боеспособную единицу те части мотострелков, что стояли в городе (а это было наверняка непросто – Резун на собственном опыте знал, что такое советские танкисты, так вот – мотострелки еще хуже).
Драчев появился под утро, ворвался в город на свежекраденном "мерседесе". От комендантской роты ничего не осталось, а если что и осталось, то оно сильно отстало, поскольку "мерс" развивает по хорошей крымской дороге сто шестьдесят, а БМД-1 – ровно на сто меньше. Драчев собрал заседание штаба, и Резун дорого бы дал, чтобы его послушать.
К тому времени, к утру то есть, у Владимира появилось, что сказать комдиву, и он ждал в приемной, пока заседание закончится.
И когда притомленные бурной ночью полковники разошлись, да еще после полуторачасовой мариновки, он предстал перед красные очи Драчева и сказал фразу, которая должна была принести ему майорские звезды:
– Я знаю, откуда идут помехи.
Но майорские звезды не спешили падать на погоны капитана Резуна. Поелику ни Драчев, ни его верный личарда полковник Семенов Резуну не поверили.
А ведь как все просто! Ну где, где еще можно установить передатчики такой мощности, чтобы накрыть сетью помех весь Крым? Да, обычно такие штуки устанавливаются на самолетах-постановщиках помех, потому что чем выше генератор радиоволн, тем проще им достигать цели. Но все аэродромы заняты советскими частями, и ни один самолет, кроме наших МИГов, не поднимался в воздух!
Но военные – народ консервативный. Привыкли – самолет. Да и некогда было особенно задумываться. А ответ лежал на поверхности: телевышка! Простая, обыкновенная телевышка. Мощности которой достаточно, чтобы ретранслировать сотню телеканалов на четыреста километров вокруг.
А посчитайте-ка, ребята, куда достанет телевышка с высоты 1600 над морем. Далеко ведь достанет.
– Исключено, – Драчев махнул рукой. – Помехи идут с самого вечера. Всю ночь. А вышку всю ночь контролировали спецназовцы и десантники. Спецназ, кстати, ваш, восьмая бригада.
– Фамилия командира группы? – быстро спросил Резун.
Драчев вскинул на него грозный взгляд: ты еще здесь? Но тон капитана ГРУ ясно говорил: отступать он не намерен, хоть позади и не Москва.
Резун все тщательно обдумывал и был уверен, что прав. На девяносто процентов был уверен.
Семенов наморщил лоб.
– Сейчас вспомню… Старший лейтенант… Характерная фамилия…
"Лошадиная", – вспомнилось Владимиру.
– Верещагин, – щелкнул пальцами Драчев. – Довольны?
Он надеялся, что теперь настырная спецура уберется с его глаз долой.
Но настырная спецура не убралась. Настырная спецура, умело сдерживая возбужденную дрожь в руках, подняла телефонную трубку и, сверившись со списком телефонов на столе, позвонила туда, где находился штаб восьмой бригады спецназа ГРУ.
И на его вопрос ему совершенно однозначно ответили, что офицера по фамилии Верещагин в бригаде нет, а на вышку посылали группу под командованием старшего лейтенанта Чернышова.
– Повторите, пожалуйста, еще раз, – злорадно сказал Резун, нажимая кнопку громкой связи.
Через десять минут в его распоряжении были три вертолета: два Ми-24 и один Ми-8. Генерал мысленно материл выскочку. Пришлось-таки позвонить в штаб фронта и получить вздрючку за сепаратистов – как будто он, Драчев, их здесь разводит в инкубаторе… Нет, но "спецназовец" каков! Ах сука! Так, значит, вот из-за кого Павла Андреевича сначала чуть не убили, а потом маршал его по телефону выдрал, как щенка… И ведь ни сном ни духом не сказал бы – спецура как спецура, ничем не хуже этого вот, Резуна… Драчев надеялся, что Резун зацапает стервеца живьем и все его кишки намотает на локоть.
Резун, в свою очередь, надеялся, что на Роман-Кош кроме этой группы "спецназа" никого нет. Он надеялся, что сумеет захватить кого-то живым, вытрясти из него самые важные сведения и доложиться раньше, чем Варламов.
И эти надежды разбились о чугунный лоб лейтенанта Палишко.
* * *
Палишко не повезло: беляка ему подсунули бракованного, ненормального, чтоб не сказать – ебанутого. Дуплишь его – не колется, херню всякую несет; отливаешь водой – зуб выплевывает и опять за свое: готов принять условия сдачи. А время-то идет. А внизу стреляют.
– Надо по-другому как-то, – выдвинулся Степцов. – Потому что мы его скоро убьем на хрен….
Он между своими это сказал, но Палишко прицепился:
– Как по-другому? Знаешь – так давай рассказывай.
– Не, я просто так сказал, – Степцов аж попятился.
– Яйца дверью прищемить. Ну или руку там, – предложил Анисимов.
– И что ты тогда скажешь?
– Когда?
– Ну не когда, а в случае чего?
– Чего?
Все знали чего, и никто не решался произнести вслух. Шансы батальона таяли с каждой минутой, их могли еще взять в плен, и тогда… Синяки и выбитые зубы это одно, это можно сказать – сопротивлялся. А сломанные дверью пальцы – это уже… Палишко поморщился. Фашизмом каким-то отдает. Фанеру пробивать – нормально, солдата же надо воспитывать. На всю ночь молодого привязать к сушилке тоже нормально. А пальцы дверью ломать…
Нравственный закон тут был решительно ни при чем: просто и Палишко, и его подчиненные за пределами школьной программы ничего не читали, да и ту в них впихнули с великим трудом, но уж от "Молодой гвардии" никак было не отвертеться, и поэтому все, что затейливей кулачной практики, было в голове связано с эсэсовскими мундирами, а их примерять, даже мысленно, что-то не хотелось. Деды ж воевали!
– Остап! – обратился он к рядовому Остапчуку, любимой боксерской груше всего отделения. – Давай придумай че-нить.
– Я… попробую, товарищ лейтенант, – почти уверенно сказал Генка.
Палишко слегка удивился. Он думал, придется поднажать, чтобы Генку заставить сделать то, чего никто делать не хочет, – а тут вон как вышло.
– Что ты попробуешь? – переспросил он.
– Понимаете, товарищ лейтенант, – заторопился Генка. – ну, то есть, я думаю, что он сам не знает, какой код там включил этот. И приказов этот тоже не слушается, так? То есть он будет что угодно говорить, этому все равно. Но он же говорит в эту штуку, то есть тот, который там, его слышит, так?
– Ну, – сказал лейтенант. – Короче!
– Нужно, чтобы он кричал.
До Палишко сначала не дошло. Потом дошло. Но он так ничего и не сказал, и Генка кинулся уточнять:
– И сказать этому, который там, что мы не перестанем, пока он не откроет. Так?
– Делай, – сказал Палишко. – Давай, командуй, только быстро!
Гена был начитанный мальчик с развитым воображением. Он думал над решением проблемы и вспомнил, что видел на столе подходящую вещь.
Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился – назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется – пленник посмотрит на хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.
У Гены Остапчука было очень живое воображение.
Беляк лежал на полу, закрыв глаза, – с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.
– Ну? – спросил лейтенант. – Очухался?
Беляк открыл глаза. Насколько смог. И опять за свою шарманку:
– Да, я в сознании и готов принять вашу сдачу в плен…
Ну не ебнутый ли? Палишко кивнул Остапчуку: давай командуй.
– Значит, так, – в голосе солдатика даже металл какой-то появился, – тащите сюда, на середину, это кресло и привяжите его.
С кресла все подушки уже поснимали для раненых, остался только железный костяк, рама. И эту раму Анисимов и Степцов, как зайчики, вытащили на середину, не дожидаясь пинка со стороны лейтенанта.
И тут-то Палишке стало страшно. Только деваться-то уже некуда.
– Сколько у вас раненых? – гнул свое беляк. – Сколько из них уже умерло?
Его подхватили под руки, перетащили на останки кресла и, перекинув локти через спинку, привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе, – спинка была слишком широкой. Спохватились, что сначала одежду снять надо было – ладно, разрезали, стянули на локти.
– Четверо, сука, – сказал Палишко. – И ты за каждого ответишь, понятно?
Беляк повернул голову. Налитые кровью глаза выглядели жутко.
– Знаешь, от чего умирают большинство раненых, если не оказать помощь вовремя? От шока. Ты вообще знаешь, что такое шок? В медицинском смысле, а не то, что у тебя было вчера, когда ты в магазине увидел тридцать сортов пива?
И тут Палишко окончательно убедился, что перед ним нелюдь. Человека бы или совесть прохватила, или страх за свою шкуру, а этот…
Он взял радио, включил рычажок в режим передачи.
– Ему скажи. Человеку своему, который там сидит.
– Я тебе скажу, лейтенант Палишко. И твоим быкам. Шок отличается от других… сосудистых состояний… тем, что его запускает центральная нервная система. Мозг, – беляк запрокинул голову для длинного, какого-то мучительного вдоха, – или то, что вам его заменяет… получает болевой сигнал предельной мощности…
Остапчук взял его этой блескучей хреновиной за ухо и сначала проколол, а потом рванул на себя.
Звук получился такой, что Палишко чуть не вытошнило – но крик тут же заглушил его. И видно было, что беляк старается сдержаться – а ничего не выходит, само из горла рвется, все тело вопит. Палишко хотел ему под самый нос радио сунуть, но он головой мотал, пришлось за волосы придержать.
– Нет, – простонал гад. – Нет… нет…
Ага, сломался, паскуда.
– Давай, проси, – сказал лейтенант. – Проси теперь!
– Нет, – беляк выдохнул. – Не такая. Эта вызовет максимум коллапс… а шок… шок – это сигнал о массированной кровопотере. Ты понимаешь… что значит "массированной"… лейтенант?
Палишко мигнул Остапчуку: продолжай. Тот поддел зубчиками тонкую кожу над ключицей, щелкнул, рванул…
Анисимова вывернуло.
На этот раз беляк орал громче и дольше, но, когда выорался, снова уставился Палишке в лицо щелочками подбитых глаз:
– Мозг… выбрасывает в кровь… а-адреналин и эн-ндорфины. Пери… ферийные… сосуды резко сжимаются. Человек бледный, как простыня. Но он может двигаться… бежать… даже драться… какое-то время. Это – эректильная фаза…
Остапчук снова поддел, сжал, рванул… На этот раз эректильная фаза у беляка продолжалась недолго: повыл чуть-чуть, подергался, сник и тут же заблевал себя какой-то коричневой жижей. Кофе, наверное.
– Воды, – скомандовал Остапчук. Старослужащие понеслись выполнять команду.
Беляка трясло, у него стучали зубы.
– Вторая фаза, – проговорил он, еле ворочая языком, – называется… торпидной. Теперь… организм бросает все ресурсы… на самое главное. Сердце. Легкие. Мозг. При шоке… человек не теряет сознания… Мозг работает до конца. Остальные органы… как получится. Запускается порочный круг…
Какой именно – он так и не договорил: Остапчук снова взялся за дело.
* * *
– Красные покинули Евпаторию и проследовали на северо-запад! – доложил, откозыряв, командир разведвзвода.
– Слава Богу! – Главнокомандующий перекрестился. Шеин неодобрительно покосился на него. Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.
Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце-концов, он – главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый Крымский фронт…
– Итак, Дэвидсон, – сказал князь. – Что мы решаем с Дэвидсоном?
– Что мы решаем с Кымыл-Муруном, разберемся для начала.
– По-моему, с Кымыл-Муруном все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон "Воевод", усиленный эскадроном "Витязей".
– Почему не "Святогоров"? – возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. – Танки и "Воеводы" не смогут их нагнать.
– Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, – сказал князь. – Кымыл-Мурун наш, казаки их встретят. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?
– Пока что они держатся, – сказал Шеин. – Я совсем недавно выходил на связь. Силы равны, система обороны на авиабазе поставлена разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.
Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.
– Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, – сказал он. – В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы – пускай сдаются, чтобы выиграть время.
– Они не сдадутся, – подал голос Лобанов.
– Почему это?
– А вы не знаете? – спросил Шеин. – Красные пытают пленных.
– Бросьте! – отмахнулся князь. – Какой-то любитель золотишка разорвал Гусарову ухо, Денисову подбили глаз – и уже вся дивизия в панике.
Брови Шеина поползли вверх.
– Гусаров ни при чем, – сказал полковник. – Красные пытали кого-то из наших и передавали это по радио.
– Что?
– Это так, сэр, – подтвердил Лобанов. – Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…
– Когда это было?
– Почему "было"? – мрачно усмехнулся Шеин. – Хотя, возможно, уже и "было". Штабс-капитан, включите радио…
Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.
С минуту они слушали молча…
– Он, наверное, медик… – Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло.
– Выключите! – Князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. – Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?
– Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? – спросил полковник.
– Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация? Инсценировка?
– Побойтесь Бога, ваше сиятельство… – проговорил Шеин. – Побойтесь Бога.
Ну, в общем, в конце концов даже психованный беляк дошел до ручки, и про декомпенсированный шок Палишко только и узнал, что одно название. Хотя понял, что ребята от него умирают. Декомпенсированного. Велел греть им воду и давать теплую, с сахаром. Может, кто вычухается. Но уж не беляк, это точно. Этот пускай сдохнет. Особенно после той подлянки, что подкинул напоследок: код от генераторной сказал, а что аппаратура заминирована – нет.
Там ерундовый был заряд, никто не погиб, даже не ранило никого, но вышка сдохла насовсем. Весь ток погас, везде.
Беляк, увидев разъяренного лейтенанта, только и сказал:
– Упс.
Вот это Палишку и доконало. И пришла бы беляку полная пизда, но тут в кабинет ворвался майор – и, ни слова не говоря, зацедил Палишке в ухо.
– Что это за филиал гестапо? – Как, откуда он узнал?
– Товарищ майор, вы же сами сказали…
– Я сказал, чтобы ты устранил помехи, еб твою мать! – прогремел майор. – Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!
– Товарищ майор…
– Я уже два года товарищ майор! Ты знаешь, что твои художества слышал весь Крым? Нас теперь в плен не возьмут! И скажи спасибо, если других будут брать!
Палишко похолодел. Теперь же и помощь не придет, никак ее не вызвать, все обесточено…
– Только не говори, что он помер, а то я тебя сам убью. Нет, я тебя живым белякам отдам.
Палишко не смел спорить. Он понимал, что накосячил, нарушил главную заповедь: делай что хочешь, только не попадайся.
Беляк, по счастью, оказался живучий. Палишко его приложил раза два – ну, за "упс", – и он в память так и не пришел, но ничего, дышал.
– Перевяжите его, – велел майор.
– Так нечем, – вякнул было Анисимов.
– А ты поищи. – У майора уже и глаза побелели от ярости. – Бегом!
Анисимов вовремя смылся на поиски перевязочного материала.
Остапчук не успел. Палишко поймал его в коридоре и начал бить.