Они просто разговаривали, забыв про закинутые удочки. Будь у жабы-наблюдателя более совершенный сенсориум, то есть совокупность путей, обеспечивающих поступление информации в мозг, подобающее количество извилин и нейронов, да ещё и модель мира, ими поддерживаемая и подобная или близкая к той, которой обладали эти сущности… Тогда бы любознательная жаба назвала одного из рассеянных рыбаков скептиком, а второго, – антропоцентристом. Жаба этими качествами не обладала, и сближало её с гостями водоёма только одно: желание познать окружающий мир.
"Что есть для нас вода? – не спеша, растягивая слова, говорит первый, – жидкость, и жидкость достаточно плотная, чтобы, например, в ней искупаться, держаться при незначительных усилиях на её поверхности, а при определённых обстоятельствах – получить чувствительный, а то и смертельный гидроудар. Это и есть ниша познания, о которой я тебе толкую. Природа не любит эксцентрики, у неё нет эмоций, она поступает целесообразно. Она наделила живые существа возможностью воспринимать информацию, необходимую для выживания в своей нише, и не более. Потому разные существа наблюдают, оценивают и познают разные миры".
"Уж не хочешь ли ты сказать, что познание масштабировано, – возражает ему второй, – и нашему пониманию доступны только те фрагменты мира, которые укладываются в телесные человеческие пропорции? Я понимаю, что, находясь между микро и макро, мы не можем похвастаться возможностью увидеть, так сказать, в натуральную величину, не применяя никаких приспособлений, молекулы и атомы, из которых состоит вода, или, к примеру, какую-нибудь Цереру или нашу старушку Землю. Но есть приборы, модели, экспериментальные образцы… С их помощью мы вполне можем познавать то, что не воспринимаем чувствами. И то мирозданье, которое мы храним в черепке своём, – он постучал себя по лбу, – значительно выходит за рамки формата, отведённого нам природой".
"Это вовсе не значит, – лениво возражает скептик, – что нечто, находящееся "за рамками", воспринимается нами непосредственно. Мы пользуемся приспособлениями, которые не всегда совершенны, мы строим абстракции, на основе которых рождаются новые абстракции… Но какая-нибудь лягушка, – он небрежно кивнул сторону водоёма, – не имеет в своём распоряжении мудрёной техники, а в черепке – умения строить абстрактны модели. И её мир – другой, совершенно отличный от нашего.
Представь себе существ, которые не знают, что такое свет. Я имею в виду гипотетическую популяцию, для которой вообще не было предусмотрено каких-либо устройств, аналогичных сетчатке глаза. Ведь свет – это фотон, попавший на сетчатку. Нет её – нет света. И не только света, но и даже понятия его. А, значит, нет и понятия фотона и многих других: рефракции, интерференции, яркости. Нет приборов и инструментов, работа с которыми требует визуального восприятия. Нет скорости света…. Надеюсь, фундаментальность последнего понятия ты оспаривать не будешь? Вот и объясни представителю этого мира – самому мудрому и обладающему величайшим воображением и удивительной широтой мышления, что есть визуально воспринимаемая красота или единая теория поля.
И встречаешь ты этой существо, удивляешься превратностям мирозданья, а оно тебя тоже воспринимает известным ему одному способом и думает: может же случиться такое гносеологическое недоразумение – про какой-то свет рассказывает…"
"Ну, дорогой друг, – заговорил второй, – от твоих симпатий и антипатий в этом мире мало что зависит. Я допускаю, что разность восприятий может породить разные модели окружающего мира. Но мир-то один, и различные его искажённые отражения в сознании его незыблемость не поколеблют".
Скептик раздражён, но отстаивает свою точку зрения:
"Ты сказал "искажённые"… Назвать что-либо искажённым можно только в том случае, если имеется выверенный, истинный, как хочешь, называй, образец. Но кто его видел, кто его воспринял этот образец? Ты и приверженцы твоей точки зрения почему-то убеждены, что, извините, всамоделишный мир – это тот, который именно мы непосредственно или косвенно воспринимаем. А всё остальное – это искажения. Так что же тогда делать нашему "слепышу"? Как мы ему объясним, что Вселенная сделана под нас? Особенно в том случае, если он убеждён, что – под них!
Мы-то для него – тоже гносеологические недоразумение! И он не менее нас гордится своей вселенской исключительностью. Он уверен в том, что его способ познания, сенсориум, подарившие ему иную логику, математику, астрономию, как раз и есть самые совершенные и истинные. Как же он должен отнестись к нам? Я полагаю, что чем дальше мы выходим за пределы своей ниши, своего сущностного масштаба, тем реже мы должны произносить категорические "очевидно", "бесспорно"… Хотя бы потому, что многие теоретические положения противоречат одни другим, и в такой ситуации говорить о чьём-то искажённом восприятии, порождающем искажённое понимание, просто некорректно.
Мы забрасываем в далёкие миры математический зонд, а потом пытаемся перевести "язык" абстракций на "язык" нашей ниши, и, если у нас что-то не получается, не особо утруждая себя научной принципиальностью, сглаживаем шероховатости".
"Я понимаю твой максимализм, – продолжил разговор второй, – ты придерживаешься довольно шаткой мировоззренческой позиции: или всё или ничего. Но "ничего" меня, например, не устраивает. И потому подчёркиваю: понять – это ещё не значит согласиться. Я готов принять приближённую промежуточную истину, руководствуясь при этом надеждой, что на смену ей придёт другая – менее приближённая".
"Приближённая к чему? – спросил первый, – всё эти упрощённые представления содержат в себе не только серьёзнейшие теоретические заблуждения, они не ведут к объективности, а напротив, уводят от неё. И уводит не в сторону, а в тупик, находящийся в другом конце коридора. Где желаемого выхода нет вообще, потому что его там никогда и не было".
"Ты знаешь, коллега, – миролюбиво сказал второй, – наш разговор беспредметен, как "кухонная" дискуссия, например, о потусторонней жизни. Есть она – нет её? Оттуда ещё никто не возвращался. И если бы такое случилось, то многое пришлось бы пересмотреть. И, быть может, твой скепсис вызвал бы большее уважение и понимание. Я допускаю, что ниши могут не контактировать вообще! Найти бы нам некого "третейского судью", наделённого возможностью непосредственно воспринимать и наш мир, и микро, и макро. Может ли такой "судья" обитать сразу в нескольких сущностями? – такое даже представить трудно".
"Да, трудно, – задумчиво произнёс первый и замолчал".
Жаба заскучала. Она неуклюже перевалилась через примятую траву, ловко слизнула закопошившуюся и потому обнаружившую себя на стебле камыша муху и, издевательски квакнув, плюхнулась в воду. Она медленно проплывала мимо подводных частей прибрежного камыша. Вскоре повернула к открытой воде и даже слегка задела вертикальную рыболовную леску, тянущуюся от грузика и крючка к поплавку и затем уходящую за водную грань, отрезающую "невыездных" подводных обитателей от таинственной бесконечности. Эта прозрачная нить связывала два мира, две ниши, в которых молчаливая жаба чувствовала себя одинаково комфортно.
Если бы подводные обитатели могли разговаривать, то наша жаба, покинув учёных собеседников, уже б не в первый раз рассказывала разместившимся вокруг неё личинкам – будущим комарам, стрекозам, пребывающим на дне водоёма, о перспективе, ожидающей их в другом мире, описание которого с помощью "донного" языка – дело почти безнадёжное. Но эти нелепые, ползающие в иле создания не смогли бы понять, что такое воздух, солнце, крылья, полёт, утренняя роса…
Они бы не поверили в эту сказку. Они бы сказали, недоумённо переглядываясь, что будь в словах мудрой жабы хоть крохотная частица правды, то хоть одно из удивительных существ, в которые им, личинкам, было суждено превратиться, обязательно бы посетило дно водоёма и рассказало им, что там – за гранью. Но раз этого не происходит, сказали бы они, то всё, о чём так увлечённо рассказывает мудрая жаба, – это просто фантазия – наш искажённый и приукрашенный водоём. Ибо что может быть более гармоничное и доведённое до логического завершения, чем существующий донный мир?
Рой, поддавшись теме и отстранив из воображения учёных собеседников, задал вопрос себе: может существовать наш гипотетический слепыш? Встречаешь такого, смотришь на него неприязненно, и тут в твой мозг, минуя всё выставляемые тобой барьеры, помимо твоей воли поступает поток разъяснительной информации. И разговаривает с тобой таким далеко не либеральным способом некто.
Голос медленно поясняет, а ты внимательно слушаешь. Слепыш этот может быть результатом отличной от нашей, движущейся по другому вектору эволюции, ибо непростительной нелепостью будет утверждать, что Вселенная только для того и возникла, чтобы удовлетворять потребности и сумасбродства существа, амбициозно именующего себя вершиной разума.
Хочется возразить, но решимости не хватает. А голос продолжает. В бесконечном пространстве нашей Вселенной могли задержаться фрагменты другой более древней, чем эта, Вселенной, в которых рудиментарно могут действовать даже иные законы природы.
И опять зреет, хаотично формируется возражение и горит желание позвать на помощь математика, физика, астронома… А голос беспристрастно вещает. В любой системе, просчитываемой и потому предсказуемой, могут быть исключения – флуктуации. Флуктуация оставляет след. След этот материален, и при определённых обстоятельствах может получить самостоятельное развитие…
И поток, который ты при всей его тяжести всё же воспринимаешь и пытаешься рассматривать как спасительную альтернативу охватившему тебя уже который день смятению, обрывается.
…Вчера Рой решился. Для порядка сам перед собой покапризничал и направился в санитарную часть. Открыл дверь и зашёл в вагончик. Пересёк маленький коридор и осторожно приоткрыл вторую и единственную дверь. В комнате возле металлического шкафа со стеклянными дверцами стояла рыжеволосая девушка. Она слегка потряхивала поднятыми кистями рук и внимательно разглядывала свои пальцы.
На лице не было недовольства. Пахло растворителем, и Рой сделал вывод, что маникюр удался. Мысленно он хотел ретироваться: от только сейчас сообразил, какой букет запахов внесла в эту обитель чистоты и уюта его пропотевшая насквозь одежда. Да здравствует ацетон! Инерция уже завела его в комнату. Девушка вопросительно посмотрела на него. Он молчал.
– Заходите, не теряйтесь, – сказала она, – здесь нет ни врагов, ни друзей. Есть только постоянная забота о здоровье наших доблестных поисковиков.
Яркий свет, эта рыжая, инструменты всякие блестящие… Рой замялся.
– Вода у нас привозная, климат, сами знаете… Желудок? – и через пару секунд уточнила: – Кишечник? Давно началось?
Далее молчать было нельзя. Рой очнулся:
– Снотворное… – и замолчал.
– Содержательно. Бессонница? Кошмары? – И опять: – Давно началось?
– Недели две, – ответил Рой.
– Сны навязчивые? – девушка подошла к Рою и посмотрела на его лицо, затем в глаза. В её глазах Рой прочёл жалость. Это раздражало. Она добавила: – Насчёт снов – я серьёзно. Более, чем серьёзно. Если есть, прошу, не скрывайте. Это важно…не только для вас. Особенно, если вы видите то, чего не было. Присядьте.
Рой не хотел присаживаться. И уходить тоже не хотел – даже с полными карманами таблеток. И что же ей рассказать, подумал он: о древнем городе, том из сна, о цветах среди руин, о стенах древних, о шёпоте теней? А потом о глазах её зелёных? Да и всё остальное…
Взгляд Роя был рассеян, но он видел всё, а что не видел, дорисовывал. И только сейчас Рой вдруг подумал и осознал. И испугался, действительно испугался, что девушка прочтёт его мысли. Он с удивлением признал: у меня несколько месяцев никого не было. Ему даже стало неловко. Перед кем, он определить не мог. Просто неловко. И немного смешно: а я и не заметил! И о том, что проблема не из неразрешимых, он подумал только сейчас. И о том, что он её не решил за всё это время, тоже подумал только сейчас. И о том, что Пригост только здесь, в этой комнате с этой зеленоглазой, его немного отпустил, он тоже подумал только сейчас.
Он стоял в растерянности. Но, видимо, что-то вполне понятное женщине и воспринимаемое женщиной всё же промелькнуло в его глазах, накатилось упрямой прозаической волной на собеседницу, и она тихо сказала:
– Солидарна. – И затем: – Не по адресу. – Пауза. Добавила: – Валентина.
Рой взял протянутую ему пачку таблеток и, тихо простившись, вышел. Добрался до своей обители, сжевал три таблетки и завалился спать. Получилось.
…Рой посмотрел на воду, и ему показалось, что движется не вода, но берёг и он вместе с ним. Пусть так. Пусть будет, что угодно. Он чувствовал себя затравленным. Не зверем – затравленным человеком. Есть же предел? Похоже, есть. Он присел на песок, принял удобную позу и, сосредоточившись, задержал дыхание. Он не считал секунды, просто не дышал. Говорят, помогает. Вскоре в висках застучало, от лёгких и сердца передался мозгу решительный протест, и он жадно и глубоко вздохнул. Да, помогает. Затем глубоко вздохнул ещё и ещё раз. Он встал, прикинул, насколько он далеко ушёл от лагеря, учёл, что звук над водой распространяется беспрепятственно, а так же тот факт, что здесь никого и ничем не удивишь.
Он зацепился взглядом за точку на противоположном берегу и что есть сил заорал: "Гос-ти! Гос-ти!!! Отвалите от меня!" И рванул вдоль берега.
Трудно бежать по песку, вообще трудно бежать. Дыхание сбилось, виски бунтуют, слёзы градом. Да, силы не те, не те. Но он прибавил скорость и со свистом выдавил из себя: "Хва-тит!" Голос сорвался, призывный клич захлебнулся. Он продолжал бежать на нервах. С утра Рой выпил лишь чашку кофе и потому почти не потел. Упрямо бежал и понимал, что обезвоживание организма может привести к потере сознания. С реки потянуло прохладой, он продолжал бежать, испытывая жгучий стыд за свою физическую и умственную немощность. Стыдно. Он хотел ещё раз заорать, но силы его покинули. Пробежал ещё десяток шагов вразвалочку, встряхивая руками, и плюхнулся на берёг. Ослабевшие руки не удержали тело, и он ткнулся лицом в мокрый песок. На зубах захрустело. Ему хотелось выгнать, вытолкнуть наружу бьющееся внутри: "будь оно всё проклято, всё, всё, всё…" И… сдержался. Не имея сил встать, Рой подполз на четвереньках к воде, упёрся о локти и погрузил лицо в спасительную прохладу. Отпустило.
Глава 24
Нехорошо подглядывать и читать чужие письма. Но есть джентльмены, которые обязаны это делать. Просто обязаны.
Крыша добротная, уложена цветным еврошифером. Что там ниже? Густые ветки. Что на них? Груши? Действительно груши. Вкусные, наверное, сочные… Вот брешь среди листвы, заглядываем. Кусок чистого голубого неба, вдали облачко, и что-то даже промелькнуло – птица. Птица? На, да – здесь можно. Но не это важно. Что там, ниже? Клумба, цветы. А вот и дом. Вернее, часть дома. Хорошо виден вход, неказистое крылечко. И дом не новенький, и крылечко старенькое. Что-то есть в это архаичности привлекательное и грусть вызывающее. Вспоминается то, чего не будет уже никогда – детство. Но и это сейчас не главное.
Плетёное кресло-качалка. В нём молодая красивая женщина в лёгком платье, на плечах большой платок – цветастый, яркий, создающий режущий глаз контраст. На лице улыбка. Нерадостная, восковая, но улыбка. Выражение лица почти не меняется. Из дома выходит мужчина средних лет. Весёлый мужик. Тоже улыбается – естественно, широко, но видно, не актёр он – натянуто как-то, деланно. Лицо дамы не меняется. Мужчина ходит по двору, иногда пропадает из поля зрения, ограниченного зелёными листьями и ветками. Поднимает лежавшую в траве стремянку, аккуратно прислоняет к стене и довольно громко, чрезмерно громко, словно подчёркивая своё желание привлечь внимание женщины, радостно сообщает:
– Урожай соберём, домик подремонтируем… А там, может, и на море… Тепло, чайки, винцо, креветки. Экскурсий в открытое море, может, на дельфинов нарвёмся…
Расстояние есть расстояние, но и техника не промах. Подкручиваем слегка резкость, регулируем громкость. Он не улыбается, нет, он изображает улыбку. И в глазах – тревога.
Дама поправляет сползающий платок, кладёт удобнее руку, слегка поворачивает голову в сторону собеседника. На лице просматривается внутренне усилие – она пытается что-то понять или сказать. И ей, наверное, есть, что сказать, и, возможно, собеседник даже не представляет, какой поток мыслей и переживаний уготован для него. Но женщина молчит и только шевелит губами. Что это – тень? Нет, не тень – по щеке катится слеза.
Мужчина пропал из зоны наблюдения, он где-то рядом – слышен его голос. Но разобрать можно отдельные слова: "грядки", "по весне", "ремонт"… И это понятно: хочет он настроить собеседницу на лирический дачный лад Её? Может себя? И режет ухо и душу простая фраза: "Мы же с тобой об этом мечтали?.."
У Антона, расположившегося на чердаке дома напротив, сжалось сердце. Он опустил мощный монокль с записывающим устройством и тяжело вздохнул. Затем ещё несколько раз – выбрасывая с потоками воздуха тяжёлое, слишком тяжёлое чувство тоски и безысходности.
Джинсы, лёгкая рубашка – не привык ещё – на правом боку висит небольшая спортивная сумка – почти свободный гражданин почти вселенной. Но не получается ни первое, ни второе. Уж как-то всё жёстко отформатировано, вяжет по рукам и ногам, не отпускает. "Они об этом мечтали?" – с грустью подумал он. Или господин этот мечтал и яростно, мучительно желал? Когда желал и просил? Всю жизнь? В лагере? Когда уходил в Огни? Или когда она ушла – навсегда! Или уже в Огнях? Домечтался! Допросился! Все планы к чёрту!
Антон снял камеру с монокля, положил в сумку. Бесшумно двинулся к выходу из чердачного помещения.
Глава 25
В домике жарко, но не душно: воздух сухой, что свойственно этим широтам. Дожди необычно щедро освежали лагерь, но не напоили землю. Да и что её поить – растительность здесь убогая, живности почти никакой. Да и знаем мы – "как вода в песок". Природа зря силы расходовать не станет. Она мудра, она целесообразна. Но, интересно, могут у неё быть, как у дитя её, человека, капризы, вольности непозволительные, причуды всякие? Игривое или мрачное настроение? Могут быть взлёты, паденья, депрессии после неудач? А попытки начать всё сызнова: ну, не повезло, не получилось…
И вроде бы бежать надо, думает Рой, развалившись на солдатской кровати и меланхолично водя пальцем по стенке опостылевшего сборного домика. Вот он, пусть временный, но – дом, кров. Но что значит временный? Сколько эта "временность" продлится? Из всего временного рано или поздно возвращаются. Но куда возвращаться? К обычной нормальной жизни? Но кто сказал, что она нормальная?
Как мы любим ставить границы. Был здесь, а теперь – там. Перевернул страницу в дневнике жизни, и прошлого как не бывало.
А можно ли перевернуть, пролистать вчерашний день и даже не оставить в нём закладки? А если этот вчерашний день – Город и всё с ним связанное? Ведь мы сами, часть нас, и есть закладка этого дня, и останется эта часть здесь навсегда – там, где прервалось чтение. И если этот день, эта прочитанная страница растворится, исчезнет как мираж, покинет нас как сложный, тяжёлый длинный сон, что станет с этой закладкой – с нами?