Толпа на другом конце здания, неожиданно, вскрикнула "Вау!" и "выплеснулась" на проезжую часть. Издавая громкое ржание, фыркая, встряхивая тяжелыми гривами, кони вырвались из фонтана и, стуча копытами, понеслись в сторону Трафальгарской площади, где под колонною Нельсона их ожидали чугунные львы.
Вернувшись в гостиницу, я выхлебал йогурт и, решив лечь пораньше, выполнил это решение.
Казалось, при моих отношениях с музыкой, я мог бы устраивать себе праздники отхода ко сну – этакие медленные, навевающие негу, концерты.
У Клода Дебюсси, например, есть вальс, который так и называется: "Более чем медленный вальс". Но классика, по природе, заряжена индивидуальностью автора, и усыпляет только того, кого не может растрогать.
Иными словами, в качестве колыбельной, музыка мне не подходит. У каждого свои способы погружения в эту бездонность.
11.
Азарт предчувствия – одно из значительных впечатлений локаторщика. Когда же отметка явно высвечивается на экранах, в права вступает рутина.
Но скверно, если цель сама тебя обнаружила и включила помехи. Тогда экран "воспаляется", покрывается пятнами, почти слепнет. Аппаратура не в состоянии полностью справиться с "отравлением", и ты ощущаешь себя больным.
Для работы в помехах существуют специальные сменные блоки и специальные методы. Техника периодически совершенствуется: то помехи уже никому не мешают, то от них не отстроишься. А между заменами блоков – работа на пределе возможного, на чутье, на отчаянных пробах, "тыках" и озарениях. Это – игра, истощающая нервные клетки, но дарующая, при удаче, счастье победы.
Жизнь в помехах и есть наша жизнь.
С этой мыслью я засыпал.
Пришел в себя в карабельной каюте. Меня выворачивало наизнанку, как будто опять была качка. Надо мной хлопотал суетливый раввин. Я гнал его от себя, как пьянчуги гонят, "чертей". Снова впал в забытье. А, очнувшись, снова увидел раввина.
Извините, зашел посмотреть, не нужна ли помощь.
Не нужна.
Тогда все в порядке. – Он повернулся, чтобы уйти.
Постойте, – я знаком попросил его сесть. – Объясните, зачем меня отравили?
Боже мой! Да с чего вы взяли!? – удивился священник.
А что это было?
– Вы еще не оправились. А эль оказался крепким, о чем вас, предупреждали. Но вы "полезли в бутылку".
Не вставая с койки, заплетающимся языком я поведал, раввину, как Мей высаживался на "Святую Терезию", и признался в своих подозрениях. Он рассмеялся: "Мы так и подумали!".
Кто – мы? – спросил я.
Да мы, с Александром.
Вы давно его знаете?
Очень! Вообще-то, он личность известная, по крайней мере, в Средиземноморье. Что касается красной рубахи, – это особая история. Граф возвращается домой, после участия в погребении Великого Мужа. Друзья покойного специально надели форму, в которой шли в бой… Когда-то их была тысяча… Остались десятки.
"Форма?" Что-то, вроде масонской ложи? А его нос? Что с его носом?
– Однажды, при штурме крепости раненый, он упал со стены лицом вниз, но, как видите, выжил. Большего сказать не могу. Остальное узнаете, если сам сочтет нужным вам рассказать.
Услышанное мало что прояснило: не очень-то я доверяю этому племени. Оставалось внимательно наблюдать, делая выводы. Объект наблюдения не заставил себя долго ждать. Не успел раввин выйти, как Мей заглянул в каюту.
– Господин лейтенант не будет против, если я войду?
– Не будет, – ответил я.
Я по-прежнему сомневался, что ночной гость – действительно, "граф Александр Мей". Он выглядел авантюристом… и не пытался это скрывать. Но как раз это меня интриговало.
– Так, значит, мы уже не сердимся? – Продолжал он, как бы испытывая мое терпение.
– Не сердимся, – сказал я, опуская ноги с койки.
– Хочу посоветовать вам, когда прибудем в Неаполь отправить письмо.
– Кому? – Спросил я, ожидая подвоха.
– Ну, не мне вам об этом рассказывать. В самом деле, разве вы не хотели бы сообщить Бесс, что, по крайней мере, до Неаполя добрались благополучно.
Меня поразило упоминание о Бесс. Но чтобы не выдать себя, я придрался к другому.
– Что значит "По крайней мере до Неаполя?" А потом? Со мной должно что-нибудь случиться?!
– Не обязательно. Может и не случиться.
– И на этом спасибо. А теперь ответьте, какое вам дело до Бесс?
– Мне не хотелось бы, чтобы девочка переживала. Видите ли, в ее положении…
– Что такое!? – я снова сорвался.
– Господин лейтенант, если будете так нервничать, не дотянете и до Неаполя.
Я что-то кричал, но слова заглушил рев паровичка. Мы замолкли одновременно. В дверь просунулась голова Стюарда. Он объявил: "Господа! Господа! Неаполь!"
– Слава Богу, дотянул, – улыбнулся Александр, выходя на палубу. Я вышел следом.
Навстречу нам, как облако, поднимался Везувий.
"Святая Тереза" входила в Неаполитанский залив (длина около десяти, ширина около пятнадцати миль). У восточного берега громоздились, как бы вставленные один в другой, три конуса вулкана. Наружный конус Везувия (Монте-Сомма) сильно разрушен. Его склоны на две трети высоты покрыты виноградниками и сосновыми рощами.
Город у подножия невысоких гор сверкает, точно горсть выброшенной на берег соли.
Александр тащил меня за собой. Подозреваю, что раввин был бы рад прогуляться с ним по Неаполю, но, чувствуя мое неприятие, уступил его мне, хотя я о том не просил.
Примиряющая прогулка с Меем вообще не доставляла мне удовольствия: один вид обезображенного лица графа вызывал содрогание и мое, и прохожих. Уродство не очень вязалось с пышностью южного города. Впрочем, и сами горожане производили странное впечатление.
Александр показывал мне достопримечательности бывшей столицы Королевства обеих Сицилий (континентальной и островной), – Национальный музей и знаменитую галерею Каподимонте. Мы осматривали старинные замки, многочисленные готические церкви и дворцы в стиле барокко.
Граф рассказывал о Неаполитанской оперной школе, о бельканто, о Скарлатти и Перголези, но сами создатели всего этого – итальянцы – казались мне слишком болтливыми, смуглыми и темноволосыми – больше похожими на бродячее племя торговцев, фокусников и воришек, чем на творцов шедевров.
Времени было достаточно. И граф предложил побывать на руинах погребенной под вулканическим пеплом Помпеи или совершить морскую прогулку на островок Капри. Но я отказался, сославшись на неважное самочувствие.
Мне в самом деле было не по себе.
У графа Мея в Неаполе оказалось много знакомых. На улицах, почти каждую минуту его окликали. Он останавливался, чтобы перекинуться приветствиями: парою слов и каскадом энергичных жестов.
Мне приходилось стоять в стороне и глупо улыбаться, прислушиваясь к непонятной речи. Всякий раз он передо мной извинялся. Но все повторялось.
Я чувствовал себя в этом городе совершенно чужим.
Когда мы отчалили, я уже понимал, что общение с Александром требует особой стратегии.
Чтобы не оказаться смешным, из него нельзя ничего выпытывать: со временем он сам все расскажет. Мей был полон загадок и тайн. В то же время – не чужд легкомыслия. В карточной игре, как и в жизни, он любил блефовать, хотя не редко проигрывал. Но не так, как проигрывают завзятые шулеры (чтобы "втянуть" в игру дилетанта). Он проигрывал, как – игроки, которым наскучило следить за игрой. Он был похож на притворщика, забывшего роль, которую играет.
На корабле, и в гаванях, куда заходило судно, Александр разговаривал с каждым на его языке: с итальянцем – по-итальянски, с греком – по-гречески, с евреями – по-еврейски, даже с русскими он объяснялся по-русски.
Он был всегда бодр, шумен, сорил деньгами и везде чувствовал себя, как дома. Его фамилиарность и менторский тон бесили меня. Ему нравилось опекать и подначивать. Я не знал, куда мне от него деться, но, когда оставался один, когда тоска доводила меня до отчаяния, появлялся он. И я успокаивался.
Постепенно складывалось впечатление, что наше знакомство – не простая случайность, а воля шутницы-судьбы, уготовившей мне сюрпризы. Предчувствия были самые мрачные, но временами охватывала злость, и я сам бросался в атаку, чтобы увидеть, как он выкручивается. Расспрашивал, например, о корнях его куцей фамилии.
– Вам не нравится моя фамилия!? – удивлялся он. – Видите ли, мне, действительно, пришлось ее сократить: длинные – нынче не в моде.
– Конечно, обрезали кончик? – ехидничал я.
– А вам не терпится знать?!
– Обидно. Вы обо мне уже знаете все. А я о вас – почти ничего.
– Будете себя хорошо вести, – узнаете.
– Откуда вы, граф? Где ваше графство? Кто вы?
– Башибутянин.
– Это как понимать?
Очень просто. Если в Англии живут англичане, то в нашем графстве – сплошные "башибутяне" – он надо мною смеялся.
Чем ближе я узнавал Мея, тем сильнее поражался его знаниям во всех областях, включая и медицину, где, по молодости, я считал себя достаточно сведущим.
Александр был силен в естественных науках, и душными вечерами, сидя на корме, я слушал его рассказы об океане, о земной тверди и "тверди" небесной, о жизни, которая кишит вокруг нас, под нами и в космосе. И обо всем он имел особое мнение.
"Святая Тереза" обогнула западный берег Апеннинского "сапога", и, миновав Мессинский пролив, шла теперь вдоль восточного побережья Сицилии.
12.
Где-то на пол дороге между Мессиной и Катанией там, куда уходило солнце, нашим взорам открылась гора, над которой дрожало облако теплого воздуха. Ее заснеженная вершина по форме напоминала колпак китайского кули, с картинок из Чайна-Тауна (в Сохо). Вершина не то упиралась в лазоревый свод, не то протыкала его и уходила в неведомый "опрокинутый мир".
Белый "колпак" лежал на широких темно-синих "плечах", покрытых дубовыми, каштановыми и буковыми лесами. К морю спускалась зелень оливковых рощ в красно-белых прожилках селений. У кромки прибоя из лазурного моря торчали огромные глыбы. По преданию слепой великан Полифем бросал их вслед Одиссею, дерзнувшему его ослепить.
Я был потрясен. Меня поразила мысль. В волнении оглянулся на графа.
– Мунджи бедду, – сказал Мей – так зовут эту гору на местном наречии. А Пиндар – поэт древней Греции – называл ее "Небесной колонной".
– Простите! Но это же "Этна" – самый высокий вулкан Европы! Я знаю, так как заранее изучил весь маршрут… Я хочу сказать о другом…
– О чем же!?
В его голосе звучало сомнение: "А можешь ли ты вообще сказать что-то стоющее?"
Но я уже привык к его дерзости, и торопился высказаться:
Когда слышу великую музыку, когда глазам открывается нечто подобное этому – по спине пробегают мурашки, и я слышу голос: "Нет, не зря ты явился на свет! Ты видишь? Ты чувствуешь? Какие еще нужны доказательства, что Я существую? Красота – вот мой знак для тебя и для всех, кто еще сомневается?"
Граф, а вам приходилось такое испытывать? Вы когда-нибудь слышали "голос"…?
Эвлин, я рад, что вы тонко чувствуете красоту, – отвечал Мей, с улыбкой. – Люди с неразвитым вкусом находят в прекрасном только соблазн, а то и просто боятся его. Воспитанные в религиозных традициях, ищут в красоте откровение, земной отголосок рая, посольство небесного царства на бренной Земле. И лишь для очень немногих прекрасное – выход к творчеству, приглашение поразмыслить о самой красоте, о природе, о жизни, о человеке – без ссылок на небеса. Что касается, голоса, о котором вы говорите, с ним я согласен в одном: вы, действительно, не напрасно явились на свет.
Что вы этим хотите сказать?
Говорить пока рано. Можно только догадываться – продолжал он, явно любуясь Этной.
– Еще в Неаполе, когда нам открылся Везувий, я заметил, граф, вы пытаете слабость к вулканам. Или я ошибаюсь?
Странная вещь. Понимаете, Эвлин, их судьбы напоминают мне судьбы цивилизаций…
– Не понимаю.
Цивилизация представляется мне культурным вулканом среди равнин прозябания… Впрочем, вам это не интересно.
– А все же…
Возьмите Египет. Тысячи лет известна полоска жизни вдоль Нила (шириною в несколько миль). Были уже и сфинксы, и пирамиды. Жрецы знали толк в астрономии и математике, но страна все равно оставалась скучным "бугром" на "культурной равнине". Лишь в третьем веке до рождества Христова, когда Александр Великий возвел на престол династию Птолемеев, сделал столицей Александрию, основал Мусейон (Храм муз), при котором возникла знаменитая библиотека, хранившая около миллиона рукописных книг, – только тогда проснулся дремавший "культурный вулкан" и началось "извержение". О Египте заговорили, как о стране выдающихся математиков, зодчих, ваятелей, астрономов, философов. Мудрецы всего света устремились сюда, чтобы обогатить свои знания, сделать копии бесценных трудов. В порт заходило большое количество кораблей. Для их безопасности на острове Фарос явилось новое "Чудо Света" знаменитый Александрийский маяк высотою 400 футов. В Мусейоне одна за другой возникали научные школы.
Просуществовавшая полторы тысячи лет теория Клавдия Птолемея (центр Вселенной – Земля) уживалась с пришедшей на смену ей теорией Аристарха Самосского (центр Вселенной – солнце). И заметьте, никого не отправили на костер, как, спустя восемнадцать веков, за это же самое, поступили с Джордано Бруно.
Библиотека была средоточием Мысли. И благодаря ей, окружающий "культурный ландшафт" стремился возвыситься до уровня "Александрийского пика…"
На горизонте уже растаял мыс "Изола-делле-Корренти" (южная оконечность Сицилии). Мы вышли в открытое море, вернее, в широкий Мальтийский пролив.
Пафос Мея едва до меня доходил, но я сам в этот раз напросился. И Мей продолжал свой рассказ:
– Разорение библиотеки началось еще при Юлии Цезаре (за пол столетия до рождества Христова). Потом ее не раз поджигали христиане-копты, ненавидевшие Мусейон, как рассадник языческой мысли. Окончательно его превратили в руины арабы-кочевники – по той же причине.
А потом о ней просто забыли.
Идеям Христианства предстоял длинный путь от любимой формулы мракобесов: "Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…" до откровения Уильяма Блейка о том, что глупец никогда не взойдет на небо, каким бы святым он ни был.
Пройдут еще сотни лет, прежде, чем "проснется" новый "вулкан", имя которому – "Возрождение".
13.
Меня слегка разморило. Граф продолжал говорить, но голос его уплывал, сливаясь с плеском волны.
Неожиданно, Александр объявил: "Земля! По правому борту!" и приник к окуляру маленькой трубки, которую всегда носил при себе.
"Гоцо", – сообщил он, когда на траверзе судна появился зеленый остров. А впереди его маячил еще один – совсем крошечный, который Мей назвал Комино.
Уже легли сумерки, когда справа по борту потянулись темные берега с тусклыми пригоршнями огней острова Мальты.
На море был штиль. Паруса не могли поймать ветер, и судно "тянул" паровик.
Уже совершенно стемнело, и низкие крупные звезды казались диковинными плодами юга. Мы ориентировались на самую яркую звезду, которая то гасла, то вспыхивала на краю горизонта. То был маяк Валетты. Приблизившись к нему, мы бросили в темноте якорь на внешнем рейде у Большой Гавани.
Утром нашим взорам открылась панорама столицы Мальтийского архипелага – Валетты.
"Большой Гаванью" назывался широкий залив. Севернее находился залив поуже. Их разделял полуостров шириною около мили и длиною в несколько миль, называвшийся по-арабски "Иль Белт" (город). Это и была Валетта (Ла Валетта).
На острие полуострова щетинился пушками форт Святого Элмо, прикрывающий подступы со стороны моря. Вход в северный залив прикрывал с острова форт Мануэль. Правый фланг Большой гавани закрывал форт Рикасоли. Из-за выгодного положения, многие государства не одну сотню лет боролись за обладание Валеттой, а значит и Мальтийским архипелагов в целом.
Миновав форт, мы вошли в гавань. С правого борта тянулись крепостные стены, башни, крыши домов, парки, сады, колокольни соборов.
Судно входило в порт, и часа через полтора, после обычных формальностей, мы с графом уже были на главной улице, называемой по-английски "King's way" (Королевская дорога). Раньше она называлась по-итальянски "Страда Сан Джиорджио" (Дорога Святого Георгия), но сегодня над Валеттой развевался британский флаг.
Остров, в основном, населяли арабы-католики. Мальтийский рыцарский орден каленым железом "выжигал" иноверцев.
Я несколько раз пытался заговорить с аборигенами. Тщетно. Они или не понимали… или не хотели понять. "Арабский литературный – здесь мало кто знает, – напомнил граф. – В Египте будет другой диалект – другой арабский язык, которым, Эвлин, вы тоже, увы, не владеете". Он говорил с улыбкой, чувствуя, что меня это бесит.
Зашли в небольшую тратторию выпить кофе. Посетителей было немного, но мне показалось, что, прислушиваясь к их голосам, Александр насторожился. Из траттории мы направились в сторону форта. Вдоль улицы стояли двух-трех этажные особняки, гостиницы, магазины, кофейни с итальянскими и английскими названиями. Облик людей и зданий отличался от того, что я видел в соседней Италии. Нечистоплотность тут соседствовала с набожностью – по количеству храмов мальтийцы, как будто, силились переплюнуть сам Рим.
Граф был молчалив и встревожен. Когда мы пересекали сквер, я спросил, что случилось. Он ответил, уводя разговор:
Я куплю газету…
Зачем!?
В самом деле, что-то случилось…
Где?
Он усмехнулся одними губами:
В Башибутании… Посидите здесь, Баренг. Я только дойду до угла и вернусь.
Я с вами!
Лучше останьтесь.
В чем дело!?
Скорее всего, нам пора убираться…
Да что происходит!?
Потом. Потерпите…
Откинувшись на скамейке, я видел, как на углу граф торговался с газетчиком.
Но, стоило на секунду отвлечься, как я потерял Александра из виду. В то же мгновение перед глазами что-то мелькнуло. Хотел, было, встать, – горло сжала удавка (тонкий ремень). Явилась свирепая рожа. Ее обладатель что-то быстро затараторил. Два слова мгновенно дошли до меня: "Англичане" и "Смерть" – это был приговор. Блеснул кривой нож.