– Ваша реакция вполне естественна. Я точно так же реагирую на неприятные для меня слова и поступки. Однако вернемся к Саре. Фактически, вы уничтожили ее. Сделали из молодой, интересной, цветущей женщины закомплексованного, забитого урода. Возможно, то же самое предстоит пережить и Кире. За одним только исключением – она не беременна от вас, и с ней рядом буду я. Следовательно, процесс выздоровления пройдет менее болезненно.
– Почему вы так уверены, что Кира не в положении?
– Кира бесплодна. Предупреждаю на тот случай, если она все-таки решится шантажировать вас липовыми справками.
– Почему вы об этом говорите? Ведь она ваша дочь!
– Не люблю нечестных методов в достижении результата. Решение любой задачи должно быть безукоризненным и красивым. Шантаж и ложь – не метод. Мы с вами плавно перешли к другому вопросу: мое предложение повысить Сару. Что вас останавливает?
– У нее ничего не получится.
– Почему так думаете?
– Вы ее видели?
– Вы о внешности. Она для вас важнее сути, не так ли? Спешу вас успокоить – на внешность Сары внимание обращаете только вы, поскольку знали ее раньше. Для остальных данное обстоятельство не играет никакой роли. Рискните, и, возможно, у вашей компании появится второе дыхание. Она вас вытянет. Людей стоит оценивать правильно.
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Я дам ей эту должность. Разумеется, с испытательным сроком, – Вадим потер горячечный лоб. – Надеюсь, все на сегодня?
Казус отвесил шутливый поклон:
– Не смею задерживать. Надеюсь, вы больше не нуждаетесь в моих услугах? Счет я выставлю вам завтра. Всех благ.
* * *
Казус вышел из бизнес-центра и побрел по набережной к Дворцовому мосту. Как хороша середина марта в Европе, и как отвратительна и безнадежна в Петербурге! Хотелось тепла и успокоенности. Ветер швырял в лицо горсти снега, танцевал поземку. Этой зиме нет конца и края.
Сегодня утром Казус увидел, как рушится Эрмитаж. Он ехал на тренинг в фирму Лемешева, но автобус застрял в районе Большой Морской.
Казус вышел и пошел пешком. Дворцовая площадь была огорожена желтой полосатой лентой. Тут и там стояли полицейские. Прохожие бросали взгляд в сторону Зимнего дворца и норовили исчезнуть. Пропадали в тумане, словно прыгали в дыры времени. Разбегались и прыгали. Казус тоже попробовал, но у него ничего не получилось. Туман поперхнулся и выплюнул.
В какой-то момент Казус остался на площади один. Исчезло все: транспорт, люди, желтая ленточка, клубы дыма и гигантские сугробы снега. На Дворцовой площади остались лишь Эрмитаж, Александрийский столп и он, Павел Сергеевич Казус.
В последний раз он был в музее несколько лет назад. Кажется, под Рождество. Одиноко бродил по залам, отыскивая своих любимиц: вечно юную Гебу с кубком амброзии, высокомерную Анну Австрийскую с ее чуть тяжеловатым подбородком, гуттаперчевую девочку на шаре и несравненную Мадонну Литта, на чьих руках покоился упитанный и счастливый младенец. Каждой женщине Казус мысленно признавался в любви. От этих невысказанных, но искренних признаний становилось спокойно и тепло: ни одна не могла заменить любимую женщину, но все вместе служили гарантией того, что однажды он встретит ее, и тогда начнется совсем другая, всамделишная жизнь.
Он любил это слово "всамделишное". И все, что в тот момент происходило с ним, действительно было всамделишным.
Он не понял, как все началось.
Выстрелила ли пушка на Петропавловке, знаменуя полдень, или в Казанском соборе заплакали колокола, но Эрмитаж вдруг дрогнул и просел. Идеальные пропорции, задуманные Растрелли, исказились. Посыпались стекла, рухнула лепнина, здание крякнуло и, словно в замедленной съемке, стало рушиться. Утварь, статуи, картины, золоченые рамы, старинные гобелены – все это драгоценным потоком поплыло по снегу, пока гигантская гора не остановилась возле Казуса. К его ногам подкатилась голова юной Гебы. Геба больше не улыбалась.
– Это не я, – прошептал Казус. – Видит бог, это не я.
В воздухе мелькнуло крыло – рухнул золоченый ангел.
В первую минуту подумал, что опять пропустил нечто важное в новостях: наверняка, музей снесли, чтобы на этом месте построить гостиницу, бизнес-центр или стадион. Так уже бывало: власти сносили исторические здания и вещали о необходимости культурного наследия. А после строили гостиницы, бизнес-центры и стадионы. В конце концов, надо же где-то жить туристам, заниматься бизнесом и спортом. Не станешь же это делать в захудалом дворце.
Нет, Эрмитаж они не могли… Это Эрмитаж, это варварство…
Он повторял слово "варварство". Пока оно не стало всамделишным. Власти сказали снести Эрмитаж, и его снесли.
Другой версии происходящего у Казуса не было.
В отчаянии он оперся на Александрийский столп и почувствовал, как тот качается. Не оборачиваясь, побежал. И даже когда услышал за спиной грохот, не обернулся. Боялся, что его так просто не отпустят, и, обернувшись, он превратится в соляной столп, на смену прежнему.
Спустя несколько часов он шел по мосту, в алых всполохах мартовского заката и смотрел на идеальные пропорции Зимнего дворца.
Примерещилось. Ничего не было.
Казус присел на скамейку возле заснувшего фонтана.
Надо признаться самому себе: я псих. И все станет на свои места. Все тогда будет простым и понятным. Психи видят мир искаженным и сюрреалистичным. Нормальных людей такой мир пугает. Поэтому нормальным людям о нем рассказывать нельзя. Если будешь молчать, они будут думать, что ты тоже нормальный, и все будет хорошо. Даже если что-то видишь, надо сделать вид, что ты этого не видишь.
Казус потер виски. Сейчас он чувствовал себя довольно сносно – как человек, который только что нашел выход из долгого и мучительного тупика.
Сейчас он встанет и поедет домой. И будет вести себя отныне как все.
В сгущающихся сумерках ожил дворцовый фонтан. Никто из прохожих этого не заметил. Казус сделал вид, что и он ничего такого не видит. Сидел, одеревенев, и наблюдал, как струя набирает силу, рассыпаясь мириадами брызг. Капли падали на мраморные края и тут же замерзали. Казус подошел поближе.
Вода играючи подбрасывала и ловила какой-то округлый белый предмет. Жонглировала.
Казус подслеповато прищурился.
Это была голова Гебы.
* * *
Мара любила питерские трамваи, так не похожие на своих европейских собратьев. Старые, дребезжащие, они неторопливо кружили по северным улицам, ныряя в дыры городских пустырей. В них терялась конечная цель путешествия. Можно войти в вагон на западе, выйти на севере, а остаться на востоке.
Села в хвост второго вагона, чтобы видеть всех пассажиров. Трамвай шел на конечный круг, и она с удивлением почувствовала полузабытое возбуждение. Как у охотника, выслеживающего добычу.
– Ведьма может забрать энергию из всего живого, – учила ее бабка. – Живое – это камни, растения, стихии, люди. Камни отдают нам все, что имеют, но затем и они нуждаются в подпитке. В каждом заключено время. Только в городе камни мертвые, отравленные. Как и растения. Прикоснешься – хуже будет… Остаются люди. Чистая энергия.
– Они умрут?
– Не сейчас. Чуть позже. Потому старых выбираю. Пожили свое, пора и честь знать. Они мне силы дарят, я им – чистую и мягкую смерть. Все честно. По счетам.
Она действительно выбирала стариков. Выхватывала жертву, присаживалась рядом, брала нужное и отпускала в последний путь.
Мара стариков не любила. Неправильно лишать человека последних месяцев жизни. Да и энергия была нулевой: может, Софье и хватало, но Маре было недостаточно. И вкус был не тем – старым, с запахом нафталина и духов "Красная Москва".
Мара любила молодых, только-только познавших секс и первое разочарование. Любила чужие мечты, надежды и упрямство. И еще тот юный цинизм, который прилипает к сознанию, как первый загар прилипает к телу. Цинизм, засеянный выдержками из книг Ницше, удобренный разговорами в Интернете и обильно орошенный будничным онанизмом. Единственное, что ей не нравилось, – вкус мятной жвачки. Но с этим, в конце концов, можно было примириться.
Девочка вошла в трамвай, чуть покачиваясь. В правой руке банка пива. В левой – пакет чипсов. За спиной белые крылышки из промышленных перьев. Девочка играет в ангела. Что ж…
Как и все подростки, она не носила шапку. И теперь снег таял на темных, рвано стриженых волосах. Мара пересела чуть ближе. Ноздри раздулись. Дешевые духи, помада чуть дороже, тональный крем, румяна. Девочка влюблена и несчастна. И как все влюбленные и несчастные, не хотела жить.
Теперь они были рядом, на соседних сиденьях. Мара чувствовала вкус пива и соленую приторность чипсов.
Сколько взять? Этот вопрос всегда предшествовал подпитке. По сути, вариантов всего два: после сеанса жертва могла долго болеть, но в конечном итоге поправиться, или же спустя несколько часов умереть. Мара всегда действовала крайне осторожно: тщательно взвешивала оба варианта. Рискуя, что жертва ускользнет и придется начать все сначала.
На сей раз все оказалось просто. Девочка не просто не хотела жить – у нее не было будущего. Мара с легкостью скользнула на развилку судеб: беременность в шестнадцать лет, скороспелая свадьба, рождение больного ребенка. Пьянство мужа и, как следствие, собственное пьянство. В тридцать – нож под ребро, реанимация, смерть.
Есть люди, а есть – расходный материал. Люди-потолки. Непонятно, зачем рождаются, и непонятно, зачем живут. В период катастроф, войн, пандемий природа жертвует ими без всяких сожалений. В обычное время они составляют ядро статистики по бытовым преступлениям. Впрочем, случаются и исключения. Но эта девочка исключением не была.
– Чо смотришь?
– Ты ангел? – Мара зачем-то повторила давешний вопрос Сухопарова.
– Чо? – глоток пива и хруст чипсов.
– Хочешь, исполню любое твое желание? – еще одна проверка. Иногда они говорили: "Хочу"… И она исполняла эти маленькие смешные желания. У маленьких людей всегда маленькие смешные желания.
– Да пошла ты…
Мара прикинула, сколько остановок осталось до кольца. Успеет.
– Прости …
– Чо?
Сфокусироваться на зрачках было проще простого. Пьяный человек поддается влиянию намного быстрее. Тонкие пальцы по мысленному приказу сжали банку пива, а пакет с чипсами положили на сиденье. Вот так, хорошо.
Теперь медленно, медленно…
– Расслабься. Я не сделаю тебе больно.
Взглядом нащупала яремную вену и припала к ней. Никаких укусов – достаточно воображения. Кровь у ангела была густой и горячей, с привкусом пива. Вместе с ней в Мару втекала живительная влага, наполняя все тело восхитительной юношеской легкостью. Она вкушала ее смакуя, ощущая каждый толчок чужого сердца и, скорее, почувствовала, чем осознала – еще немного, и девочка упадет.
Нехотя отстранилась, поддерживая тряпичное тело. Как всегда, испытала горькое сожаление: все могло сложиться иначе.
Теперь осталось внести последний штрих:
– Как бы ты хотела умереть? – спросила Мара и тут же увидела ответ. В школе, на глазах у него. Упасть красиво. Пусть он пожалеет! Что ж, исполнение чужих желаний, это так мало за полученные силы. – Все так и будет. Он будет очень жалеть. Потому, что на самом деле влюблен в тебя. И почему вы, молодые, не можете просто поговорить?
Мара вышла на остановке: девочка-ангел отправилась дальше. Напоследок Мара подарила ей несколько сладких фантазий. Пусть оставшиеся дни будут окрашены в нежные тона.
Оглянулась и поняла, что находится возле дома Данилы.
* * *
Дэн танцевал аргентинское танго в черных шелковых носках. Почему танго надо танцевать именно в черных шелковых носках, Дэн не знал. Но так повелось давно, и не изменять же традиции!
Вместо партнерши стул в стиле хай-тек – пластмассовое красное сиденье и масса изогнутых алюминиевых трубок. Тоже традиция. Ни одна женщина не сравнится с этой конструкцией. В руках Дэна женские тела деревенели, теряли пластичность и гибкость. Он не понимал в чем дело, пока маман Алиса не объяснила:
– Слишком быстро двигаешься, дорогой… Они за тобой не поспевают. Сбиваются с ритма, пугаются и перестают танцевать.
Стул за Дэном поспевал, и они вместе сочиняли новую историю о том, что когда-то жил-был мальчик, любил деньги, славу и одну симпатичную девчонку из соседнего двора. Но, как выяснилось, деньги и славу любил намного больше, и девчонка однажды ушла к другому… Простенькая, в общем-то, история, но ему нравилось.
Звонок в дверь раздался, когда между Дэном и стулом происходило страстное объяснение под плач пьяцолловского аккордеона.
Дэн досадливо выплюнул розу, зажатую в зубах, поставил на место "партнершу". Выключил музыку и пошел открывать.
– Принимаешь, дружище? – в массивной дубленке и волчьей шапке Вадим был похож на Рогожина. Только свиты не хватало. Вот свиты не надо!
– Все равно пришел, не гнать же тебя… – Дэн стащил с друга шапку и закинул на полку в прихожей. Шапка чуть качнулась, устраиваясь поудобней, и замерла, свесив пушистый серый хвост. – Где такую раздобыл?
– На охоте. Два дня его гнали. Матерый… – Вадим гремел принесенными бутылками. – Где пьешь?
– В кабинете.
Квартиру Дэн обставлял сам. По современным меркам не слишком большая и не слишком роскошная, но ему нравилось. Светлая гостиная с удобным диваном и плазменным телевизором. Здесь отдыхал, иногда предавался любви с временными пассиями. Кабинет: компьютер, собственная библиотека, зимний сад, бар. Наконец спальня, куда доступ закрыт всем без исключения. Временные пассии называли ее "комнатой Синей бороды".
В кабинете Дэн больше всего любил зимний сад. Собственно, и квартиру эту купил, когда увидел большую утепленную лоджию. Окна выходили на Неву, и в зимние вечера здесь особенно уютно и хорошо.
– Развел дендрарий, – проворчал Вадим, но все это влажное тропическое изобилие в двадцати сантиметрах от весенней стужи определенно впечатлило. – Дом у тебя странный. Без наворотов. Даже консьержа нет. Еле квартиру нашел, запутался в подъездах.
Да уж! Каприз архитектора. Подъезды путаные, как и нумерация квартир. Без хозяина не найти. Вадим – нашел. Чутье, однако! Или эта прислала…
– За что пьем?
– Какая теперь разница?
Замолчал, не пригубив.
И то верно – не до разговоров. Время на исходе. Настирало за окном белых саванов. Каждому в окно.
– Зря, наверное, пришел, – под глазами залегли черные тени. – Чужие. Не враги, не соперники, а так… Два камушка на развилке. Разве что на посошок? Знаешь, кому сейчас завидую? Тому, кто умрет. Кто знает. Чуть-чуть осталось, и надо потерпеть, там, глядишь, и развиднеется – другие миры, переходы, боги в шахматы играют. Если верить, конечно. Или ничего. Вот если бы ничего – было бы лучше, правда? По-человечески. Прожил жизнь – плохую, хорошую, хоть какую – и довольно. Не могу, когда за веревочки. Тошно.
– И страшно?
– И страшно. Скажи, что тебе не страшно! Страх ведь он разный, сука… Он по-разному бьет. Кого-то в спину. Кого-то – в живот. А мне пить хочется. Горло скрутило, и словно шарик в нем, как в фонтанчике, чуть-чуть прокручивается. Жажды никак не утолить. Воды хочу, а пить не могу – захлебываюсь. После старухи началось. У тебя она была?
– Была.
– Что обещала?
– Все, что захочу.
– Вот и мне того же. А я ничего не хочу. Обидно, да? Щелкни пальцем – мир к ногам. А ничего не хочется. Разве что воды. Но за глоток воды как-то странно в этом участвовать.
Добрел до прихожей, надел шапку:
– Волка еле взял… Был бы он сам по себе, хрен бы его догнал. Мощный, быстрый. В прыжке загрызет. А с ним – волчица. На лапу хромает. Он ее носом подталкивает в чащобу, собой прикрывает. И такое зло меня взяло, что в сердцах и пристрелил. Его. А ее в живых оставил.
– Ее-то зачем?
– Чтобы мучилась. Чтобы знала: из-за нее он… шапкой стал. Нельзя в мужике слабину взращивать. Мужик через это ломается. А если ломается – то уже не мужик. Меня так учили. Зря, наверное. Может, и не дурак тот волк, что собой пожертвовал. Знал ведь, что убью, а все равно любил.
Наконец, тишина.
Дэн вдруг вспомнил отца – вечно испуганного, нервного человека. Уходил рано, возвращался поздно. По воскресеньям пил чай и листал газету, не обращая внимания на колкости деда. Иногда приносил конфеты – мятые дешевые ириски. Дане было за них стыдно, он тайком выбрасывал их в мусорное ведро, опасаясь насмешек матери. Когда мать повышала на отца голос, на правой щеке у того проявлялись густые алые полосы.
Однажды отец исчез. Сошелся со своей секретаршей, и она забеременела. Времена были еще суровые, партийные. Отца (не без помощи Алисы) погнали с работы, и он уехал с любовницей в деревню. Своего рода самоубийство из-за любви, пусть символическое.
Мать отреагировала со свойственным ей цинизмом:
– Хочешь быть во власти, держи себя в штанах.
Много позже Дэн понял, что она ничуть не ревновала и не была расстроена, скорей, стыдилась, как он стыдился тех ирисок. С исчезновением мужа в ее жизни одной проблемой стало меньше.
Он пощупал пульт и включил музыкальный центр. Закрыл глаза, вслушиваясь в музыку.
Аромат духов появился чуть раньше, чем он услышал шаги.
На лицо легли прохладные ладони. Твердые подушечки пальцев прошлись по скулам, слегка коснулись век. Наклонившись, она поцеловала его.
И он узнал восхитительно порочный, жаркий рот. Узнал бы его из тысячи.
– Здравствуй, милый… Я скучала…
– Мара…