* * *
Это был один ритуалов, который никому не нужен, но которого придерживались годами. Семейный ужин. Сара приносила две бутылки водки и наспех сделанный салат оливье. Мачеха жарила курицу и варила картошку.
Первую стопку отец всегда пил в одиночестве. Первым же пробовал еду, удовлетворенно крякал. После чего можно накладывать снедь.
Сара такими встречами тяготилась. Говорить им было не о чем, разве что обсудить последние новости в стране и мире. Отец, ярый националист, на все имел собственное мнение, суть которого сводилась к одному: во всех мировых катаклизмах, как политического, так и природного масштаба виноваты жиды. При этом он хитро посматривал на дочь: "Нут-ка, возрази, жидовское отродье!". После катастроф – тема воспитания: "И в кого ты такая, рыжая, уродилась? Может, и не от меня ты? Согрешила твоя жидовка-мать, пока я на заводе вкалывал! Правильно мне говорили – не женись! Послушал бы, жил бы сейчас как человек… где-нибудь в Америке". Отец был свято уверен: в Америке жидов нет.
К счастью, такие ужины проходили раз в месяц. В третий четверг месяца. И по праздникам. По праздникам – все реже. Мачеха скупилась на курицу.
К несчастью, сегодня третий четверг месяца.
Салат Сара купила в супермаркете, рассудив, что он ничуть не хуже, чем hand-made. Подумав, раскошелилась и на курицу-гриль. Не все мачехе у плиты стоять. Водкой затоварилась там же, даже со скидкой. Вяло дошла до родительского дома, вяло поднялась по ступенькам. Лифт не работал.
Отец дома был один. Пьяный и грустный. Старый потасканный Пьеро.
– Свезли мачеху твою в больничку, – сообщил, роясь в пакетах. – Второй день голодный сижу. Хорошо, дочь родил, не оставит батю.
– Что с ней?
– Гнилушка. Порежут и выпишут. Ты садись, доча, есть будем, пить будем, разговаривать.
– О чем нам с тобой разговаривать? Пойду я…
– Сядь! – И чуть тише, умоляюще: – Уважь отца. Страшно мне.
Пил он много. Сара только пригубила. В сумке – папка с годовым отчетом отдела. До утра требовалось проанализировать и внести предложения по оптимизации работы. "Надеюсь, вы справитесь, Сара Тарасовна", – язвительно сказал Вадим, тем самым поздравляя с назначением.
Она до сих пор не пришла в себя, ошеломленная столь быстрым и неожиданным развитием событий. Подозревала во всем Казуса. Но тренинг закончился, и теперь не спросить: он ли поспособствовал, или так все сложилось.
Сара вспомнила их первый и последний разговор. Весь тренинг она, как обычно, отсиделась в углу, уставившись на красный ноготь шестого пальца. Этот странный маникюр и беглый поцелуй Мары разбудил в ней что-то первобытное и нехорошее. И это что-то почувствовал Казус.
– Сара… Тарасовна… Вы не могли бы задержаться?
Они остались одни.
– Будете стыдить? – с вызовом спросила.
– За что?
– Ну, что я на тренинге не работаю, сижу в углу… прячусь за спины.
– Открою вам страшный секрет, Сара, – усмехнулся Казус. – Благо тренинги закончились, и через час я отдам господину Лемешеву рекомендации… Так вот, о секретах. Тот, кто получает от тренинга удовольствие, тот, кто выполняет все рекомендации коуча, на самом деле, весьма посредственная личность, ограниченная. Личностного роста ищут те, кому некуда и незачем расти. Любой тренинг есть иллюзия. Кажется, что, получая новые знания и разыгрывая бесчисленные ролевые сценки, растешь над собой. Ошибка. Топчешься на месте. Себя познать можно лишь наедине с собой. Помните, что было написано на храме в Дельфах? Познай себя, и ты познаешь Вселенную. Я вас поздравляю – за эти дни вы очень изменились, Сара.
– И что же во мне изменилось? Я все такая же серая толстая неудачница. Мне все так же неинтересно жить.
Казус коснулся накрашенного ногтя.
– Оказывается, у меня есть помощники. Мара. Так?
– А вам какое дело? – получилось грубо, подростково. И Сара смутилась.
Казус даже не заметил ни ее грубости, ни смущения. Когда он говорил о чем-то важном для себя, начинал ходить по комнате. Шаги всегда четкие и размеренные. Не жестикулировал, не играл интонациями. Просто ходил и разговаривал. Сам с собой. Но его хотелось слушать.
– Есть несколько непреложных законов жизни.
Закон бумеранга: все сделанное возвращается к тебе в троекратном размере.
Закон викки: делай то, что хочешь, но не причиняй своими действиями вред другому.
Закон отдачи и получения: все, что ты отдаешь с легким сердцем на благо другого, возвращается к тебе в многократном размере.
Закон благодарности: благодари за все, что ты имеешь, и мир услышит твою благодарность.
Закон притяжения: все, что есть в нашей жизни – плод нашего мышления.
– Вы верите в метафизику?
– В нее верит каждый из нас, но не каждый способен признаться себе в этом. Когда нам делают больно, мы требуем справедливости. Если мы уверены, что мир плох и наполнен проблемами, мир таким и становится. Метафизика, Сара, увлекательная штука. Она позволяет в каждом найти червоточину, которая мешает жить. Вот такие червоточины я ищу в людях. Не потому, что они плохие, а я хороший. Просто талант у меня такой – видеть червоточины. И указывать на них. А дальше дело человека – прислушаться к моим словам или нет. Такую червоточину я нашел и в вас, Сара. Вы мне с самого начала были любопытны. Сначала меня занимал только один вопрос: почему вы позволили себе сломаться. Каждый день тысячи мужчин бросают женщин. Каждый день происходят сотни разводов. Для многих это большая личная трагедия. Но, несмотря на боль, обиды, измены, люди продолжают жить. Они строят новые отношения, чувствуют себя счастливыми и свободными. С вами получилось иначе. Я ломал голову, пытаясь найти ответ, пока однажды все не встало на свои места. Все дело в вашей жертвенности, Сара. Вы взвалили на себя чужую вину, назвав ее своей, вы взяли чужой грех и присвоили его. Сколько вы живете с этим? Десять лет.
– Если быть точной, девять с половиной, – глухо ответила Сара. – Это был мой выбор и мое решение. Только мой.
– И вы отказываетесь признать, что этот выбор и это решение были неправильными? Вы когда-то совершили ошибку, которая пошла во вред не только вам, но и окружающим. Какая-то часть вашего "я" знает об этом, но вы все равно не готовы простить себя. Более того, вы даже сейчас ни за что не позволите Вадиму разделить вашу общую вину. Если это вина, конечно. Скорее, стечение обстоятельств, к которым привели его подсознательный страх и ваше стремление все брать на себя. Закон притяжения, хоть вы и не верите в метафизику.
– Он не сможет с этим жить.
– Вы не знаете наверняка. И не узнаете, пока не найдете в себе силы дать ему такой шанс. Самому решить, как он относится к тому, что вас гложет все эти годы.
– Вы сказали, что я очень изменилась. В чем именно?
– Вы готовы признать, что ошибались. И готовы отказаться от ложного чувства вины. Готовы удалить свою червоточину и начать жизнь заново. Вы по праву носите свое имя, Сара, – в нем жертвенность еврейских женщин. Кстати, никогда не спрашивали, почему вас назвали именно так? Для середины семидесятых это был довольно смелый шаг…
– Почему меня так назвали? – спросила она у отца.
Тот тупо смотрел. Бутылка водки была пуста на три четверти.
– Твоя мать так хотела. В честь ее матери.
Значит, бабушку звали Сарой.
– Как вы познакомились?
– Обыкновенно. Пришла к нам на завод работать, наладчицей. Пичуга пичугой. Маленькая, смуглая, нос горбинкой. Волосы – факел. На заводе в комбинезоне бегает – чисто воробушек, а после выйдет – принцесса. Платья всегда носила эдакие… Вроде ничего такого, а вокруг шеи и на талии чего-то навертит, и глаз не оторвать. За ней все парни увивались, несмотря на… пятый пункт. Родителей посадили, уж не помню, что там было, ее – в детдом. Сама хотела врачом стать. Да где там! С такой биографией… Помню, привел ее знакомиться, мать только взглянула и – все… Так до конца ни слова ей не сказала. У меня в ногах валялась, чтобы жизнь себе не губил. А матери твоей – ни слова. Кремень бабка была. Кремень!
– Почему же она тебя выбрала? – Сара впервые внимательно вгляделась в отца. Что в нем такого? Ходит, дышит, пьет, работает. Интереса не представляет. Никакой. Среднестатистическая биологическая единица.
– Докочевряжилась! Сделал ребенка, куда деваться? Еще и "спасибо" сказала.
– Ты что, ее изнасиловал?
– Скажешь тоже… Что я, зверь? Прижал в углу как-то, дело молодое, нехитрое. Она сама хотела!
– Вот оно как! Всю жизнь ты меня упрекал, что мама из-за меня умерла родами! А выходит, что….
– Кто тебе сказал, что родами?!
– Ты же сам говорил: "Умерла, когда тебя, шестипалую рожала"…
– Так-то оно так. Да не так… Не совсем так.
Поднялся, подтянул старые треники, прошаркал в комнату. Долго там копошился, бормотал. Вернулся всклокоченный, с пожелтевшей папкой.
– Все равно узнаешь. На, читай, как дело было…
Сара раскрыла папку. Поверх всего – фотография молодой женщины в белом вязаном платье. На правой руке тяжелое обручальное кольцо. Мама. Фото в день свадьбы. Дальше ворох газетных вырезок. "Трагедия в начале мая… ведется расследование… виновные будут наказаны".
– Тогда много людей погибло, – сказал отец. – На дачу ехали. У нее с утра живот тянуло. Плохо было. Но ты же помнишь свою бабку: не приедешь грядки копать – враг народа.
– Они же не разговаривали. Сам сказал.
– Чтобы грядки копать, разговоров не нужно. Да и смягчилась она, когда узнала, что ребенок будет. Мать хотела, чтобы все как у людей. И к тебе потом неплохо относилась.
– Только не любила.
– Про любовь в песнях поется, в жизни она ни к чему. Мешает. Ты вот думаешь, зачем пью? Боюсь. За мачеху твою. Ну, как помрет? Что делать?
– Про мачеху мы в другой раз поговорим, если жива останется, – процедила Сара. – Ты мне вот что скажи… Ты-то, сволочь, где был, когда моя мать беременная живьем в том вагоне горела?
Отец пьяно дернулся:
– А там и был, доча. В лесочке ближайшем. Выпрыгнул, покатился, побежал, как тот самый колобок. Думала, за вас жизнью рисковать буду?
Она резко поднялась.
– Было бы чем рисковать. Не жизнь у тебя – дерьмо. И сам ты дерьмо.
– Ты куда, доча? – всполошился, засуетился, наливая в стакан и проливая половину. – Что о том говорить-то? Ты выросла. Вон красавицей какой стала…
– Не дочь я тебе, – тихо ответила. – Живи, как умеешь. Если умеешь, конечно.
Вышла в коридор, чувствуя, как дрожат локти, колени и губы. В охапку схватила сумку, пальто, сапоги. С грохотом закрыла за собой хлипкую дерматиновую дверь. На голову упал кусок штукатурки. И вместе с ним, где-то в глубине, лопнул узел-сосуд, запутанный десятилетиями. Она почти физически ощутила, сколько гноя и вони в нем было.
На улице шел дождь. Обычный мартовский дождь из снега, воды, влажного воздуха и грязи. Больше всего сейчас Саре хотелось, чтобы ее не трогали.
Сунула мокрые ноги в сапоги, накинула пальто и вернулась все в тот же местный супермаркет. Купила бутылку дорогого шампанского.
– Водочка не пошла? – спросила давешняя кассирша.
– Водочка на поминки была. Теперь у меня праздник. День рождения. Гулять буду.
Кассирша пробила чек и отвернулась, перекрестившись.
Сара засмеялась.
Она прошла в парк, выбрала самую удаленную скамейку и открыла бутылку. Пробка залихватски подпрыгнула в воздух, и она прильнула к пенной жидкости. Шампанское было соленым. От слез.
Она праздновала свое рождение. Новую жизнь. Себя.
Мама умерла не из-за нее. Мама умерла из-за мужской трусости. Из-за того, что ей никто не смог или не захотел помочь. Но она все же нашла в себе силы прикрыть ребенка, зачатого в насилии, своим телом, спасая от огня. И не винила дочь ни в чем. Приняла ее рождение как данность. Как сверившийся факт. Как предопределенность. И имя ей дали особенное, в нем жертвенность всех еврейских женщин и вся их власть. Сара – знатная, властная, госпожа.
* * *
– У тебя не спальня, а нора, – зарылась Мара в лисий мех.
Они лежали, сплетясь, на полу в мягких шкурах. Лица подсвечивала золотистая луна.
– Ты первая, кого сюда впустил.
– Знаю.
– Стоило догадаться, что Мара Вадима – это ты. Спала с ним?
– Да.
– Так и думал. Твое тело изменчиво, как время. Принадлежит всем и никому.
– Кажется, ты только что назвал меня шлюхой.
– Кажется, я только что признался тебе в любви.
Мара провела пальцем по его щеке.
– Ты немного постарел.
– Ты стала еще моложе. Ты такая же, как и в тот день, когда мы с тобой познакомились. Это было в Нюрнберге? Или в Дрездене?
– Это было в Праге, – улыбнулась. – Нюрнберг, Дрезден, Вена и еще десятки городов были потом. Сначала была Прага. Ты тогда решил жениться и выбирал кольцо для невесты. Я увидела тебя у Карлова моста и пошла следом… В ювелирном магазине я примерила кольцо для твоей невесты и сказала, что ей оно понравится.
– А я ответил, что ты самая странная женщина из всех, кого я когда-либо знал.
– И в чем, по-твоему, моя странность?
– Ни тогда, ни сейчас тебя не волнует внимание людей.
– Почему ты так решил?
– Я не решил, я знаю. Я знаю, как ведут себя женщины, которые хотят секса, или женщины, которые хотят замуж. Я знаю, как ведут себя люди, которые хотят нравиться. А ты ведешь себя так, будто тебе не нужен ни секс, ни замужество, ни любовь, ни любовь окружающих. И это ставит людей в тупик. Ты ведешь себя так, будто тебе не нужно ничего и вместе с тем нужно все сразу. Завидую.
– Так скучно жить?
– Никак. Только не говори, что мне надо влюбиться, и сразу все станет на свои места.
– Не буду. Ты ведь тогда и жениться от скуки решил.
– Блажь. Кольцо не купил.
Мара положила ладонь на его сердце. Оно билось лениво и спокойно.
– Меня учили, что главное в жизни – это свобода, – тихо сказал Дэн. – Для семьи, в которой я вырос, весьма крамольная мысль. Дед всю жизнь мучился, что не может шаг в сторону ступить. Он до язвы тюрьмы боялся. Однажды ему предложили купить мешок валюты. По шестьдесят копеек за доллар. Бросовая цена. Представляешь, целый мешок долларов! Деда тогда уже сместили, тактично понизили, и пенсия не за горами. А тут такое предложение! Как отказаться? Но принять еще страшнее: статья расстрельная. Старикан неделю не спал, мучился, переживал, чуть до инфаркта себя не довел. И так мне его жалко стало, что я тайком сам пошел менять. Сгреб советские рубли из серванта и пошел… Шел и думал: вот я, свободный советский человек иду менять валюту. Если меня поймают, тут-то вся моя свобода и кончится. Все случилось, как в лучших шпионских фильмах: стороны встретились, обменялись паролями, явками, товаром и пустились наутек. Не поверишь – обратно на трамвае ехал, и все было нипочем. Дед увидел доллары – заплакал. Мать за ремень схватилась. Так за нами и бегала по квартире. То меня лупила, то деда. Потом мы их на даче зарыли, до лучших времен. Кто ж знал, что лучшие времена настанут так быстро? Вот тебе и стартовый капитал для бизнеса.
Только знаешь, в той стране я был намного свободнее, чем сейчас. Там у нас мы были. Собственное "я" лучше растить в условиях запретов: оно быстро учится, как их обходить и быть счастливым. Человек жиреет, если знает, что все доступно. Ему становится скучно. Все эти модные течения: даун– и ап-шифтерство – от скуки. Суррогат. Какая разница, где жить – в Москве, в Питере или на Гоа, если сам с собой ужиться не способен. Я вот на своих сотрудников смотрю. Зарабатывают они у меня хорошо, в отпуск два раза в год ездят, как и положено: зимой на горнолыжные курорты, летом – на море. Сытые, довольные, медленные. Мне иногда кажется, если я по их лицам пальцем проведу, след останется. До того залоснились. Любые изменения воспринимаются как катастрофа. Я – главный злодей.
В понедельник обязал всех за неделю написать план по увеличению продаж и продвижению продукции на рынке. Заметь, ничего сложного не потребовал: их этому учили, они за это деньги получают. И что ты думаешь? В пятницу четверо принесли заявление об уходе. Им стало "некомфортно" работать. Мать засуетилась: мол, я команду разваливаю, бизнес по швам трещит… Так это и не бизнес, среднестатистическая шарашкина контора. Свобода – это ответственность. Это твоя совесть. Но получается, что куда проще жить не по совести и без ответственности. Скучно.
– Если человеку скучно, он скучен сам по себе.
– Так и есть. Мы вообще до омерзения предсказуемы. Одни и те же мысли, потребности, чувства. И это при всей восхитительной разнообразности человеческой породы! Куда ни повернись – этого нельзя, того нельзя. А кто сказал, что нельзя? Кто, к примеру, сказал, что нельзя любить двух женщин одновременно?
– Есть такое мнение.
– Вот скажи мне, почему двух, трех, четырех детей можно любить одновременно, а двух женщин нет? Где логика? Или эта любовь такая разная?
– Считается, что да.
– Но если не брать сексуальный аспект, чем любовь к ребенку отличается от любви к женщине? Ведь в основе все равно лежит желание заботы, нежность, стремление быть рядом… Что там еще в набор входит? И ведь лишь единицы могут признать, что детей любят по-разному. Или вообще детей не любят. Своих, родных по крови. Не признаются потому, что стыдно. Принято рожать и любить детей. И точка. Не принято любить двух женщин. А ведь бывает и так, что одну любишь, а другую хочешь. И без обеих жизнь не мила.
– Это парадокс, Дэн.
Он притянул ее к себе, прошептал на ухо:
– Люблю парадоксы. И людей, которые поступают так, как они хотят, вне социальных табу, тоже люблю. И тебя люблю. Люблю, пока ты снова не исчезнешь. Только любовь у меня какая-то поверхностная, мимолетная. Как ветер. Сегодня человек мне нравится, а завтра я его уже забыл.
– Меня не забыл.
– Ты – это ты. И этого достаточно.
– Есть хочу!
Дэн мельком взглянул на часы. Пять утра.
– А вот это забыл, что в пять утра ты на удивление прожорлива. Давай завтракать!