* * *
Всю дорогу они молчали. И только поворачивая к центру, Дэн произнес:
– В новостях говорили о природной аномалии. Кирпичный дождь прошел.
Тротуар был густо вымазан красно-коричневой глиной, словно обильно полит жертвенной кровью. Глиной же перепачканы дома, фонари и люди. Люди скользили по месиву, спотыкались, падали, с трудом поднимались, растерянно озираясь в тускнеющем свете утренних фонарей. У проезжей части рваными пучками пробивалась первая весенняя трава.
– Символическая картина, – ответила Мара. – Дали она бы пришлась по вкусу. И он сотворил бы что-то вроде "Коллективное пробуждение за секунду до смерти".
– Почему именно Дали?
– Он любил такие метафоры. Человек, как глина. Песок и земля, немного воды. Замешаешь хорошо и слепишь то, что хочешь. Пока глина мокрая, она живая – темная, мягкая и одновременно упругая, глиняные поры раскрываются, дышат – втягивая и выпуская воздух. Но стоит глине подсохнуть – сереет, трескается и… рассыпается. Пока кто-то другой не добавит воды, не замесит новое тесто и не сотворит новую форму.
Они вышли на улицу Рубинштейна и свернули в мрачный петербургский двор. Молчаливый каменный круг, окруженный ржавыми дверьми.
Мара постояла секунду, раскачиваясь на каблуках, вслушивалась в промозглую тишину, потом уверенно потянула Дэна за собой.
Пальцы в красных кожаных перчатках выбили дробь на кодовом замке, дверь закряхтела.
В подъезде пахло котами и старостью. Выщербленные ступеньки неудобные и кривые – нога так и норовит соскользнуть. Шаг за шагом, пролет за пролетом – пока они оба, с разбегу, не уткнулись в чердачную дверь.
– Замок, – разочарованно констатировал Дэн. В этот момент он был схож с Малышом, который повзрослел и понял, что Карлсон врал, когда обещал вернуться. И у него теперь другой Малыш. И совсем другая крыша. И вообще Карлсон совсем не тот, за кого себя выдавал. И его разыскивает полиция.
– Разве это преграда? – Черный замок упал в подставленную ладонь. – Ты со мной?
Они выбрались на крышу, покачнувшись от внезапного шквалистого ветра.
– Скользко! – Дэн пришел в полный восторг. Сбросил ботинки и в одних носках станцевал джигу, нисколько не заботясь о том, что может упасть. – Иди ко мне!
Ветер относил слова в сторону. Мара скорее догадывалась, чем понимала, о чем кричит ей Дэн:
– Сыро! Холодно! Хорошо! Где мы?
– Слева Фонтанка. Твой любимый Аничков мост.
Он подошел к самому краю крыши. Обернулся, улыбаясь:
– И высоко?! – вопрос-утверждение. И еще один как предвкушение: – Я ведь могу… да?
Мара кивнула:
– Все, как тебе хотелось! Хочешь полетать?
– Ты еще спрашиваешь?!
Раскинув руки, он стоял посреди неба, притягивал к себе ветер.
Позади, взметнувшись с крыши, полетели наспех прибитые железные пласты. Закружились, завальсировали, обнажив толстые старые гвозди и ржавое нутро. Дэн щелкнул пальцами (лишние детали его раздражали), железо камнем кануло вниз. Где-то далеко послышались крики.
Небо снова стало свинцово-чистым.
Ветер, подобно верному псу, угадывал любые пожелания господина. Вопросительно застыл, заюлил возле брошенных итальянских ботинок.
– Ко мне!
Ветер рванулся. Принимая хозяйскую ласку, приподнял над городом, наполняя человеческое тело силой и красотой. Пыльной воронкой рванулся к Аничкову мосту, поднатужился, закряхтел, оторвав двух знаменитых клодтовых коней с постамента. Подбросил, играючи, в темную воду. Тяжелые скульптуры проломили тонкую преграду весеннего льда и мгновенно ушли на дно. Синхронно.
Фалды черного пальто развевались крыльями. Подобно гигантскому нетопырю Дэн парил над Петербургом.
– Я всесилен, – сказал он. – И что мне с этим делать?
– Все, что ты хочешь.
– Иди сюда! – приказал он ей.
Мара медленно двинулась по краю, пожалев, что сапоги на шпильках. Шажок за шажком она продвигалась к Дэну, и ветер ревниво наблюдал за ней. Черные волосы покрылись коркой льда, на ресницах горошинами застыли соленые ледышки.
– Быстрее! – он был жаден в нетерпении. – Эй, я ее хочу! Дай ее мне! Сейчас!
Ветер, как куклу, бросил Мару к Дэну. И на секунду они застыли над городом, сорвавшись с крыши. Потом Дэн притянул Мару к себе и поцеловал. И ей, как и прежде, понравились и его поцелуй, и его прикосновения. И то возбуждение, которое она в нем вызывала.
– Ты ведь знала об этом, – укорил Дэн. – Знала это про меня.
– Конечно.
– Почему молчала?
– А ты бы поверил?
– Тогда нет, сейчас – да.
– И что ты чувствуешь?
– Свободу.
На ее правом безымянном пальце оказалось кольцо. Рунная пластина из черненого серебра, закрывающая две фаланги.
– Откуда?
– Я тоже про тебя кое-что знаю, – прошептал Дэн. – И, может быть, даже больше, чем ты сама. И я знаю, что все мы доживаем последние дни. Мы обречены. Но это неважно.
– А что важно?
– Вот это!
Он подхватил ее, нежно прижав к себе, и они поплыли над городом подобно последним влюбленным, у которых нет ни прошлого, ни будущего – только настоящее.
* * *
– Доча…
– Я слушаю, – Сара прикрыла трубку ладонью, словно кто-то мог услышать голос отца.
– Доча… Мамка твоя померла. Сегодня утром. Должны были выписать. А она взяла и померла. Отмучилась.
Короткий всхлип.
– Мои соболезнования.
– Плохо мне, доча. Приходи. Помянуть надо.
– Не приду.
– В пятницу придешь?
– Я никогда не приду.
– Но ведь ее хоронить надо, мамку-то твою.
– Твоя жена – ты и хорони.
– Так денег нет.
– Твои проблемы.
Она выключила телефон и убрала в сумку. Закурила сигарету, хотя с ранних лет не выносила запаха табака.
Умерла, значит. Господь примет и обласкает. Таким всегда дорога в рай.
Сара вспомнила прошлый ноябрь. Мачеха затеяла обмен и решила выписать падчерицу. Каждый день звонила Саре и говорила, говорила, говорила… Сейчас Сара уже не могла вспомнить слова, помнила только монотонный, равнодушный голос. Угрожающие интонации. После каждого звонка глотала горстью успокаивающие таблетки.
Как-то, попав под дождь и сняв в офисе ботинки, вдруг уловила сильный запах валерьяны. Он шел от ее промокших ног, из подмышек, промежности. Коллеги морщились и норовили сесть подальше, Сара чувствовала себя прокаженной.
Именно этого не могла простить мачехе. Того запаха. Страха. Ощущения беспомощности.
Умерла.
Ее настоящая мать умерла в мае 75-го. Все заметки на эту тему Сара прочитала миллион раз. И каждый раз задавала себе один и тот же вопрос: была случайность, или была трагедия? Она даже позвонила Казусу.
– Какой вариант для вас лучше? – спросил он. – Случайность или трагедия?
– Случайность.
– Но вы делаете ставку на трагедию?
– Слишком все срежиссировано. Так не бывает в жизни.
– В жизни бывает по-всякому. Режиссеры мало что придумывают. Все сюжеты из жизни.
– Моя мать погибла.
– Погибла не только ваша мама. Было много жертв.
– В том вагоне погибли все, кроме меня.
– И вам это кажется знаком?
– А разве это не знак?
– Вам стало еще хуже, правда? – после паузы спросил Казус. – Ваша мать поступила так, как вы не смогли. Ваш же поступок сродни поступку отца – трусость. Говорят, тяжело быть героем. Не так. Тяжело иметь свой моральный кодекс и чувствовать себя подлецом. Ведь это не дает вам покоя, Сара?
Она повесила трубку. Но знала, что он прав. Чертов Казус, как всегда, прав. Именно это ей и не давало покоя. Как и запах валерьянки из прошлого.
* * *
– Поужинаем сегодня?
– Другие планы. Извини. Еду за город.
– С молодым любовником?
– Угадал.
– Приятных выходных.
– Тебе того же.
Алиса раздраженно бросила телефон в бардачок. Звонки всегда невпопад. Постаралась сосредоточиться на дороге, но в голове вертелась неприятная мыслишка: наверное, Казус приведет сегодня в их номер кого-то другого. И будет заниматься любовью на их кровати. И вести разговоры о Мамардашвили и превратностях любви. С Димой о Мамардашвили не поговоришь. У того другие читательские предпочтения. Впрочем, зря она так. Дима чуток. Уловил ее настроение и теперь делает вид, что дремлет.
– Хочешь за руль? – внезапно спросила.
– А вы? То есть ты? – в их редкие свидания он долго и мучительно переходил на "ты". В первые минуты ужасно стеснялся и "выканья", и вполне заметного возбуждения. За это Алиса была готова простить ему очень многое.
– Не мой день, а тебе видно, что хочется.
Он пересел за руль "Бентли", и мгновенно преобразился. В любом возрасте в мужчине сидит мальчишка. И этот мальчишка любит красивые машины, хорошее оружие и дрянных девчонок, пусть они и намного старше.
– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она. – Только либо что-то очень хорошее, либо что-то необычное.
Он уверенно выехал на Октябрьскую набережную и прибавил скорости.
– Ты сегодня удивительно хороша. Я люблю тебя такую – сонную, капризную, с накрашенным ртом. Все мои мысли о том, как сотру помаду с твоих губ. Хочу тебя! Ты, конечно, сейчас захочешь это проверить. Ну, что я говорил… Если не уберешь с него руки, мы куда-нибудь врежемся. Убедилась, что я не вру? У нас впереди три дня, беллиссима. И все три дня я буду заниматься с тобой любовью.
– Сколько тебе лет, Дима?
– Тридцать шесть.
– А мне пятьдесят четыре. Ты ровесник моего сына.
– Я помню про нашу разницу. Тебя это волнует?
– Может, ты пьешь "виагру" перед свиданием со мной?
Он рассмеялся:
– Дурочка. Сейчас ты скажешь про мою молодую и сексуальную жену, а потом про то, что у меня свой интерес в твоей фирме. Давай снова пройдемся по всем запретным темам и расставим все точки над "i". Пока мы не приехали.
– Давай!.. У тебя молодая жена…
– И я ее не хочу. И она не хочет меня. Секс ее вообще не волнует. У каждого давно своя жизнь. Мы существуем, как параллельные пути – не пересекаясь. Достаточно?
– Вполне.
– Теперь перейдем ко второму вопросу. Твоя фирма и мой корыстный в ней интерес. Мне не интересен твой бизнес. Я ничего не понимаю в архитектурных и дизайнерских решениях, а денег по жизни мне и так хватает.
– Денег охранника?
– Денег охранника. Ты не обидела меня. Хоть и старалась.
– Тогда что? Зачем ты встречаешься со мной?
– Потому, что я тебя хочу. Искренняя близость примиряет и с разницей в возрасте, и с разницей в социальном положении. Когда мы близки, я дышу. И я знаю, что ты чувствуешь то же самое.
– А что будет через несколько лет?
– Через несколько лет, может, и нас с тобой не будет. Зачем об этом думать?
– Подумаем об этом завтра, – с легкостью согласилась. – Точнее, вечером в воскресенье. А сейчас расскажи мне что-нибудь…
– Не все живо, что кажется живым. Многое из того, что мы испытываем, что мы думаем и делаем, – мертво. Мертво потому, что подражание чему‑то другому – не твоя мысль, а чужая. Мертво, потому что – это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, которое ты испытываешь сам. Нечто такое, что мы только словесно воспроизводим, и в этой словесной оболочке отсутствует наше подлинное, личное переживание. Жизнь каждое мгновение переплетена со смертью. Смерть не наступает после жизни – она участвует в самой жизни. В нашей душевной жизни всегда есть мертвые отходы или мертвые продукты повседневной жизни. И часто человек сталкивается с тем, что эти мертвые отходы занимают все пространство жизни, не оставляя в ней места для живого чувства, для живой мысли, для подлинной жизни. "Моя подлинная жизнь" – сама интенсивность этого оборота, потребность в нем говорят о том, что очень трудно отличать живое от мертвого. Для каждого нашего жизненного состояния всегда есть его дубль. Мертвый дубль. Ведь вы на опыте своем знаете, как трудно отличить нечто, что человек говорит словесно – не испытывая, от того же самого, но – живого. Почему трудно? Потому, что слова одни и те же. И вы, наверно, часто находились в ситуации, когда, в силу какого‑то сплетения обстоятельств, слово, которое у вас было на губах, не произносили, потому что в то же самое мгновение, когда хотели его сказать, чувствовали, что сказанное будет похоже на ложь.
– Что это?
– Неужели не узнала? Твой любимый Мамардашвили. Дальше рассказывать?
Она помотала головой, чувствуя, как рассыпается тщательно уложенная прическа. Стерла помаду с губ:
– Лучше поцелуй. Философия подождет.
* * *
Кира знала, что поступает глупо, но ничего не могла с собой поделать. Целый день следила за Марой, ни на что не надеясь и не преследуя никаких целей. Было стыдно и противно, но все же это лучше, чем следить за Вадимом. Такого вмешательства в свою частную жизнь он бы не простил. А Мара… Маре, похоже, на все наплевать. Оставаться в офисе после утренней стычки с Вадимом невыносимо, и Кира час за часом кружила по городу, делая остановки в тех же местах, что и Мара.
Утро началось по-дурацки. Она пришла на работу и обнаружила, что на месте нет ни Вадима, ни Мары. Стараясь держать лицо, Кира прошла в кабинет. Открыла окно и, наплевав на сигнализацию, закурила.
Раньше думала, что сближает любовь, но теперь поняла: право собственности на человека возникает после того, как предашь его. Они стали ближе с Вадимом в тот момент, когда Кира положила конверт с деньгами в сумочку. Он и сейчас был там, слегка обтрепавшийся. С каждым днем ее предательство становилось старше и мудрее, обретало новые черты и подробности, а еще оно вызывало ревность. Кира не хотела ни с кем делить человека, который ей был не нужен, но которого она предала.
Однажды они с отцом разговаривали о старости. Сразу после того, как Кира застала своего моложавого родителя с любовницей. Ситуация из анекдота: приехала на уик-энд в санаторий и столкнулась с папой при входе в ресторан. Кира была не одна, и папа собирался отобедать в приятной компании.
Кира не стала устраивать пошлых истерик: "Как ты посмел предать маму?!", и они провели вчетвером замечательные выходные. Пикантности добавил тот факт, что спутница Павла Сергеевича была моложе его в два раза, а любовник Киры в два раза ее старше.
По возвращении из санатория отец и дочь неожиданно сблизились и взяли за привычку время от времени устраивать ночные посиделки. Мать не принимала в них участия, у нее давно была своя жизнь и свои интересы, казавшиеся Кире пошлыми и обыденными.
– Почему ты не разведешься? – спросила отца. – С ней же скучно.
– Ты считаешь это достаточной причиной для развода? – отец любил отвечать вопросом на вопрос. – Твоя мать – удобное приложение к нашей квартире. Лишних вопросов не задает, особого внимания не требует. У нас сепаратные отношения. Со временем начинаешь это ценить особо.
– Но вы не смотритесь вместе. Она такая старая, а ты молодой.
– Ты жестока. Мама прекрасно выглядит.
– Выглядеть и быть – разные вещи. Можно сколь угодно часто ходить к косметологу, делать пластические операции и быть старой.
– А с чего, по-твоему, начинается старость?
– Со скуки. Тот, кто скучно живет, не может быть молодым.
– Ты не только жестока, но и категорична. Со временем поймешь, как ты сейчас не права.
Кира почему-то вспомнила об этом именно сейчас. Может, потому, что сейчас она чувствовала себя старой. В ней поселилась скука. Скука к себе.
По Неве шел ледокол, оставляя желто-черный след – взрезанные льдины уродливо громоздились друг на друга, а между ними быстро застывала темная полоска грязной воды. Бессмыслица. Минус двадцать, проход снова затянется льдом, однако ледокол таранил себе путь уверенно и спокойно, словно в том-то и заключался смысл его существования. Кире хотелось стать таким же ледоколом и пробиваться вперед, невзирая на трудности и сомнения.
Неужели уже свершилось?
Глаза набухли слезами – в последнее время она плакала часто и без особых причин. Вадим вел себя подчеркнуто безупречно, и Кира постоянно уговаривала себя, что его физическое и эмоциональное равнодушие к ней – плод больной фантазии. Просто кризис. Кризис в отношениях. Если быть терпеливыми и внимательными, рано или поздно пройдет. И все будет хорошо… Но аффирмация почему-то не срабатывала. Кира плакала и ревновала.
А сегодня они оба, Вадим и Мара, не пришли на работу. И Кира не знала, что ей теперь делать. Позвонить и нарваться на автоответчик? Не звонить и мучиться новыми подозрениями?
– Доброе утро, Кира Павловна, – голос Мары она ни с кем не спутает. – Вадим Александрович просил передать, что задерживается. Совещание переносится на завтра.
Кира рванула на голос и теперь старалась найти на лице Мары следы бессонной страстной ночи.
Мара выглядела, как обычно – безупречно. Одета была иначе, чем вчера.
Но когда другой костюм был стопроцентным доказательством того, что девушка ночевала у себя дома? У самой в машине три комплекта с одеждой. В кабинете еще два – на все случаи жизни.
– Он вам звонил?
Понимающая улыбка в ответ:
– Да. Если у вас есть вопросы, можете ему перезвонить. Он дома.