И все равно - Император видел разное. Странное разное. Однажды глубокой ночью в Китайском квартале по улочкам вился дракон, сотканный из тумана. А еще раз, очень ранним утром, у пекарни "Бодин" на Гирарделли-сквер из ливнестока выползло что-то похожее на голую женщину, измазанную моторным маслом, схватило из мусорной урны картонный стаканчик, где еще плескался латте, и нырнуло обратно в канализацию, едва из-за угла вывернул полицейский на велосипеде. Император твердо знал: он такое видит потому, что чувствительнее многих, потому что живет на улице и способен ощутить мельчайшие оттенки перемен. А кроме того - потому что он совершенно, бесповоротно, до лая на луну ебанут. Однако все это не освобождает от ответственности за подданных, да и легче ему не становится: природа того, что он видел, крайне его тревожила.
Особенно Императору не давала покоя белочка в фижмах, но он не мог сказать наверняка почему. Белочки ему нравились - вообще-то он часто водил свою армию в парк Золотые Ворота за ними гоняться, - однако прямоходящая белочка, что копалась в мусорном баке за "Эмперией Эмпанад" в розовом бальном платье XVIII века, - ну… это несколько обескураживало.
Император был уверен, что Фуфел, спавший, свернувшись калачиком, в огромном кармане царственного пальто, согласился бы с ним.
(В душе крысятник, Фуфел имел менее чем просвещенное мнение насчет уживаемости с любыми грызунами, и уж подавно - с грызунами, разодетыми ко двору Людовика XVI.)
- Не хочу критиковать, - произнес Император, - но ансамбль могли бы дополнить и туфли, как ты считаешь, Лазарь?
Тот, обычно вполне толерантный ко всем непеченюшным существам, большим и малым, зарычал на белку - из-под юбки у нее торчали цыплячьи ножки, что, сами понимаете, выглядело дико.
От рычания заерзал и проснулся Фуфел - и вылетел из шерстяной своей опочивальни, словно Грендель из берлоги. С терьером незамедлительно приключился апоплексический припадок лая - он будто хотел сказать:
"Если вы вдруг не заметили, друзья мои, в помойке роется белочка в бальном платье, а вы тут сидите, как библиотечные каменные львы!"
Прогавкав сие сообщение, он запустился: мохнатая ракета с системой наведения на белочек, в главный мозг которой введена только одна программа - поголовное уничтожение грызунов.
- Фуфел, - окликнул его Император.
- Постой.
Поздно. Белочка попробовала вскарабкаться по кирпичной стене, но зацепилась юбками за водосток и рухнула обратно в канаву, как раз когда Фуфел вышел на расчетную скорость и траекторию. Тогда белочка схватила дощечку, оторванную от сломанного ящика, и замахнулась на своего гонителя, который успел отпрыгнуть и тем самым уберег свой пучий глаз от гвоздя.
Последовало рычанье.
Тут Император заметил, что ручки у белки по природе своей рептильны, а ноготки на пальчиках выкрашены приятным розовым лаком в тон платью.
- Такое не всякий день узришь, - сказал Император.
Лазарь согласно гавкнул.
Белочка бросила доску и пустилась наутек, изящно и споро перемещаясь на цыплячьих ножках и подхватив юбки ящеричьими лапками.
Фуфел опомнился после первого шока от вооруженной белки (прежде он встречал такое лишь в собачьих кошмарах, вызванных поздним потреблением пиццы с чорисо от благодетеля из "Домино") и бросился в погоню. За ним по пятам спешили Император и Лазарь.
- Нет, Фуфел, - кричал Император.
- Это не нормальная белка.
Лазарь, не знавший, как сказать "а то", замер и посмотрел на Императора.
Белочка пулей вылетела из переулка, спрыгнула в канаву и понеслась дальше, уже на всех четырех конечностях.
Свернув за угол, Император успел только заметить, как розовый клочок платья исчез в ливнестоке. Бестрепетный Фуфел ринулся за ней. От решетки эхом отозвался лай терьера. Он затихал: Фуфел гнался за добычей все глубже во тьму.
Ривера
Ник Кавуто сидел напротив Риверы с тарелкой бизоньего рагу диаметром где-то с крышку мусорного бака. Они обедали в "Едальне Томми" - старомодном заведении на Ван-Несс, где в любой день года подавали еду типа домашней: мясной рулет, фаршированную индейку и бизонье рагу. По телевизору над баром показывали сан-францисские спортивные команды - если они с кем-нибудь играли.
- Что? - спросил здоровенный лягаш, когда заметил, как его напарник закатил глаза.
- Что, блин?
- Бизоны как-то раз чуть не вымерли, - сказал Ривера.
- У тебя есть предки на Великих равнинах?
- Особые порции для охранников правопорядка - защита, служба и прочее требуют белков.
- Целого бизона?
- Я критикую твои увлечения?
Ривера посмотрел на свою половинку сэндвича с индюшкой и чашку фасолевого супа, затем на рагу Кавуто, затем на сэндвич-недомерок, затем на кулинарный колосс напарника.
- Моему обеду стыдно, - сказал он.
- Так тебе и надо. Месть за итальянские костюмы. Обожаю ходить на каждый вызов так, чтобы все думали, будто я жертва.
- Мог бы купить себе пароварку, или давай я скажу своему парню, чтобы он тебе что-нибудь симпатичное подобрал.
- Своему парню, который серийный убийца и старьевщик по совместительству? Нет, спасибо.
- Он не серийный убийца. У него какое-то дикое говно творится, но он никого не убивал.
- Только этого нам и не хватало - еще кучки дикого говна. А чем он на самом деле занимался той ночью, про которую ты подавал рапорт?
- Я же сказал - я проходил мимо, а его пытались ограбить, мужик держал его на мушке. Я вытащил оружие и велел негодяю прекратить, он нацелил пушку на меня, я и выстрелил.
- Дулю с маком. Ты никогда в жизни одиннадцать раз подряд не стрелял, чтоб десять раз в яблочко не попасть. Чего там за хуйня была?
Ривера огляделся: три клиента за другим концом стола были поглощены матчем по телевизору.
- Я попал в нее все разы.
- В нее? Негодяем была баба?
- Я этого не сказал. Кавуто выронил ложку.
- Старик? Только не говори мне, что ты подстрелил рыжую. Я думал, с этим покончено.
- Нет, это новая херня… вроде… Ник, ты меня знаешь, я не буду стрелять без нужды.
- Просто расскажи, что случилось. Я тебя прикрою.
- Эта херня была - как баба с крыльями или типа того. Вся черная. То есть, блядь, черная как смоль. С когтями, похожими на… я не знаю, трехдюймовые стальные костыли. Мои пули вырывали из нее куски - перья, черная слизь какая-то, всякая срань везде брызгала. Она приняла девять в корпус, а потом улетела.
- Улетела?
Ривера отхлебнул кофе, наблюдая за реакцией напарника поверх кружки. По службе им вместе приходилось переживать довольно необычные вещи, но Ривера не был убежден, что, расскажи кто-нибудь такое ему, он поверил бы в эту историю.
- Ну. Улетела. Кавуто кивнул:
- Ладно, я понял, почему ты не захотел писать об этом в рапорте.
- Ну да.
- Значит, баба с крыльями, - произнес Кавуто, словно это они уладили, у него не осталось сомнений, - и что теперь?
- Она грабила этого Ашера из лавки старьевщика?
- Дрочила его.
Кавуто опять кивнул, взялся за ложку и зачерпнул огромный ком рагу с рисом. Жуя, он не переставал кивать. Вроде хотел сказать что-то, но быстро набил рот снова, будто останавливал себя. Похоже, его отвлек матч по телику, и обед напарник доел в молчании.
Ривера тоже хлебал супчик безмолвно.
Уходя из заведения, Кавуто выхватил из тары у кассы две зубочистки и одну дал Ривере. Они вышли в прекрасный сан-францисский денек.
- Так ты следил за Ашером?
- Старался присматривать. На всякий случай.
- И ты всадил в нее девять пуль за то, что она его дрочила? - наконец осведомился Кавуто.
- Наверное, - согласился Ривера.
- Знаешь, Альфонс, вот именно поэтому я с тобой и не выхожу на люди. У тебя все ценности пошли по сугубому органу.
- Она не человек, Ник.
- Все равно. Дрочила? И за это - смертоносное насилие? Ну я не знаю…
- Ничего не смертоносное. Я ее не убил.
- Девять в грудь?
- Я ее… то есть, это… видел. Вчера вечером. На моей улице. Она за мной следила из ливнестока.
- А ты поинтересовался у этого Ашера, как он вообще познакомился с летающей пуленепробиваемой бабой?
- Поинтересовался. Но я не могу тебе сказать, что он мне ответил. Слишком дико.
Кавуто всплеснул руками:
- Ну так миленький боженька в тазике по водам плывет в унитазике!.. Мы же не хотим, чтоб эта блядская дичь рвала у нас подметки на ходу, или как?
Лили
Они допивали по второй кружке, и Чарли уже рассказал Лили о том, как не добыл два сосуда души, о встрече со сточной гарпией, о тени, что сползала с горы в Седоне, о другом варианте "Великой большой книги Смерти" и своих подозрениях касаемо того, что у его малютки может оказаться какая-то устрашающая проблема: симптомами были два гигантских пса и умение убивать словом "киска".
Лили, с точки зрения Чарли, реагировала не на ту историю.
- Ты спутался с демоном из Преисподней, а я для тебя недостаточно хороша?
- Это не состязание, Лили. Можно, мы не будем об этом говорить? Я знал, что ничего не надо тебе рассказывать. Меня другое беспокоит.
- Мне нужны подробности, Ашер.
- Лили, джентльмен не делится подробностями своих амурных похождений.
Лили скрестила руки на груди и напустила на себя недоверчивое отвращение - поза была красноречива, ибо не успела она открыть рот, а Чарли уже знал, что воспоследует:
- Враки. Тот легавый отстреливал от нее куски, а тебя волнует, как сохранить ее честь?
Чарли тоскливо улыбнулся:
- Знаешь, между нами что-то проскочило…
- О боже мой, да ты настоящий блядун!
- Лили, тебя никак не может ранить мой… моя реакция на твое щедрое и - позволь мне это сказать сейчас - необычайно соблазнительное предложение. Ешкин кот.
- Это потому, что я слишком бойкая, да? Недостаточно темная для тебя? Раз ты у нас мистер Смерть и все такое.
- Лили, тень в Седоне ползла за мной. Когда я уехал из города, она исчезла. Сточная гарпия приходила за мной. Другой Торговец Смертью сказал, что я чем-то отличаюсь от прочих. У них раньше никогда не случалось смертей из-за присутствия таких, как я.
- Ты только что сказал мне "ешкин кот"? Мне что, девять лет? Да я женщина…
- Мне кажется, я могу оказаться Люминатусом, Лили.
Лили заткнулась.
Затем подняла брови. Типа "ни фига".
Чарли кивнул. Типа "фига".
- Большая Смерть?
- С большой буквы.
- Но ты же совершенно для этого неквалифицирован, - сказала Лили.
- Спасибо, мне гораздо легче.
Мятник Свеж
От глубины двести футов ниже уровня моря Мятнику всегда бывало не по себе, особенно если весь вечер до этого он пил сакэ и слушал джаз, - что он, собственно, в тот вечер и делал. Он ехал из Окленда в последнем вагоне последнего поезда - один, как в личной субмарине, мчался под Заливом, и в ушах его по-прежнему звучал сонаром тенор-саксофон, а полдюжины пропитанных сакэ и специями роллов с тунцом глубинными бомбами бултыхались в животе.
Вечер он провел на Эмбаркадеро в японском ресторане и джазовом клубе "У Сато". Суси и джаз - странные сожители, в одну постель их уложили прихоть и притеснения. Началось все в Филлморе - до Второй мировой это был японский квартал. Когда же японцев интернировали в лагеря, а их дома и пожитки распродали, в освободившиеся здания заселились черные, приехавшие в город строить на верфях линкоры и эсминцы. За ними по пятам пришел и джаз.
Много лет Филлмор был джазовым центром Сан-Франциско, а "Город бопа" на Пост-стрит - первейшим джазовым клубом. Но война закончилась, японцы вернулись; и не одну ночь напролет японские пацаны простояли под окнами "Города бопа", слушая Билли Холидэй, Оскара Питерсона или Чарлза Мингуса, - у пацанов на слуху творилось искусство и растекалось по всему ночному Сан-Франциско. Одним из этих пацанов был Сато.
- То был не просто курбет истории, - объяснял Сато Мятнику однажды поздно вечером, когда музыка стихла, а от сакэ красноречие оратора плавилось воском, - то была философская выверка: джаз - это же дзэнское искусство, сечешь? Контролируемая спонтанность. Как живопись тушью сумиэ, как хайку, стрельба из лука, фехтование кэндо: джаз - то, что не планируешь, а делаешь. Репетируешь, играешь гаммы, учишь аккорды, а потом все свои знания, все свое воспитание сводишь в единый миг…
"И в джазе всякий миг - это кризис, - цитировал Сато Уинтона Марсалиса, - и все свое умение ты обрушиваешь на этот кризис".
Как фехтовальщик, лучник, поэт и художник - все это есть тут, - без будущего, без прошлого, лишь этот миг - и то, как ты с ним справляешься. Происходит искусство.
И Мятник, стремясь избежать своей жизни Смерти, сел на поезд в Окленд, чтобы отыскать миг, в коем можно спрятаться - без сожалений о прошлом или тревоги за будущее, - чистое "вот сейчас", что покоится в раструбе тенор-саксофона. Однако сакэ, слишком много будущего, маячившего на горизонте, и слишком много воды над головой навеяли на Мятника блюзовую тоску, миг растаял, и теперь Мятнику было не по себе. Все шло плохо. Он не сумел изъять два последних сосуда - впервые за свою карьеру - и уже видел (или слышал) последствия.
Голоса из ливнестоков - громче и многочисленнее обычного - дразнили его. В тенях, на периферии зрения что-то двигалось: шаркало ногами, волочилось, а только взглянешь прямо - исчезало.
Он даже продал три диска с душами одному человеку - такое тоже случилось впервые. Сразу не заметил, что женщина та же самая, а потом все пошло наперекосяк, и он перемотал и прокрутил вновь пленку памяти. Тут-то и выяснилось. В первый раз она была монахиней - какой-то буддистской разновидности, в свекольно-золотых одеждах, волосы очень короткие, будто голову недавно обрили и они только начинают отрастать. Запомнил Мятник глаза - хрустально-голубые, необычные для человека с такими темными волосами и кожей. И в глубине этих глаз таилась улыбка, от которой ему показалось, что душа нашла себе место по праву - хороший дом уровнем повыше. В следующий раз он увидел ее через полгода. Она была в джинсах и косухе, волосы - точно взрыв на макаронной фабрике. Взяла компакт с полки, помеченной "Один в одни руки", - Сару Маклахлан: если б Мятника попросили, он бы сам ей это порекомендовал, - и Торговец Смертью едва заметил хрустально-голубые глаза, только подумал мимолетом, что где-то уже видел эту улыбку. И вот на прошлой неделе - снова она, волосы распущены по плечам, в длинной юбке и муслиновой рубашке, словно у поэта, под ремнем, будто беглянка с возрожденческой ярмарки; для Хэйта обычное дело, а вот на Кастро таких почти не бывает. И все равно он не придал этому значения пока женщина не глянула поверх темных очков вынимая деньги из бумажника. Опять голубые глаза - электрические, на сей раз они почти не улыбались. Мятник не знал, что делать. У него не было доказательств, что она была монахиней и цыпой в косухе, но он знал - это она. Все свои навыки он применил к ситуации - и в итоге все же киксанул.
- Так вам, значит, нравится Моцарт? - вот что он спросил.
- Это другу, - ответила она.
Рассудком Мятник понимал, что на это сказать нечего. Сосуд души должен найти себе законного владельца, так? Нигде не сказано, что Мятник должен продавать им сосуды непосредственно. Случилось это неделю назад, и с той поры голоса, шарканье в тенях и общая жуть почти не прекращались. Мятник Свеж большую часть взрослой жизни провел один, но прежде никогда одиночество не было так глубоко. Раз десять в последнее время его подмывало набрать номер кого-нибудь из других Торговцев Смертью - якобы предупредить о своей промашке, но главным образом - просто-напросто поговорить с человеком, который поймет, каково ему приходится.
Он вытянул длинные ноги на три сиденья и в проход, закрыл глаза и затылком уперся в окно, бритым черепом ощущая ритм лязгавшего поезда сквозь холодное стекло. Ох, нет - так не получится. Перебор сакэ и что-то вроде вертолетов в голове.
Он отдернул затылок, открыл глаза - и тут заметил, что в двух вагонах от него погас свет.
Свеж резко выпрямился и стал наблюдать, как лампы гаснут уже в соседнем вагоне… нет, не так. Там двигалась тьма - текучим газом, будто высасывая из плафонов энергию.
- Ой блядь, - сообщил Мятник Свеж пустому вагону.
В поезде он даже не мог выпрямиться во весь рост, но все равно встал, чуть ссутулившись, упираясь головой в потолок, но лицом - к надвигавшейся тьме.
Дверь в конце вагона отворилась, и кто-то вошел. Женщина. Нет, не вполне женщина. Скорее тень женщины.
- Эй, любовничек, - произнесло оно.
Низкий голос, прокуренный.
Мятник уже слышал его раньше - или тот голос был на него похож.
Тьма обтекла два дальних плафона в полу, и женщина осталась лишь силуэтом, отражением пушечной стали в чистом мраке. С тех пор как Мятник только пробовал силы в торговле смертью, он не помнил такого страха, но теперь очень боялся.
- Я тебе не любовничек, - ответил он голосом ровным и уверенным, как бас-саксофон, не выдав ни ноты ужаса.
"Кризис во всяком миге", - подумал он.
- Черную возьмешь - домой не придешь, - сказала она, шагнув к нему, и теперь ее иссиня-черный силуэт обволакивал Мятника со всех сторон.
Он знал, что в нескольких шагах за спиной - дверь, запертая мощной гидравликой, а за нею - черный тоннель в двухстах футах под заливом, и по дну бежит смертоносный электрический рельс. Но сейчас почему-то казалось, что там очень уютно.
- Да брал я черных, - ответил Мятник.
- Нет, не брал, любовничек. Ты брал смуглых, темно-шоколадных и кофейных - это может быть, но даю тебе честное слово: черной ты никогда не брал. Потому что черную возьмешь - домой не придешь никогда.
Мятник смотрел, как она придвигается, скорее - течет: из кончиков ее пальцев выросли длинные серебристые когти, на них играли тусклые отблески аварийных лампочек, и с них капало такое, что, ударяясь об пол, взрывалось паром и шипело. На флангах послышалась какая-то возня, там что-то перемещалось во тьме - низенькое и быстрое.
- Ладно, к сведению принял, - сказал Мятник.