- Я рассказываю тебе об этом, - слегка раздраженно ответил он. - чтобы ты получил представление о моих взглядах. Несколько недель назад мы с Пьером сидели здесь, в этой квартире - Тереза, ты тоже с нами была, верно? - Она кивнула, но ничего не сказала. - Мы говорили о Революции, как всегда. Всегда, всегда о Революции. Она завладела нами. И Пьер сказал, что за последний месяц в городе гильотинировали четыреста человек. Такая цифра меня, разумеется, немного удивила, но я сказал, что это, должно быть, необходимо, после чего мы несколько минут просидели в молчании. Должен сказать, что Пьер выглядел очень взволнованным, и я спросил, все ли в порядке, не сказал ли я такого, что расстроило его. Внезапно он вскочил и принялся расхаживать взад–вперед по комнате. "Тебе никогда не приходило в голову, - спросил он, - что ситуация выходит из–под контроля? Что умирает слишком много людей? Слишком много крестьян и слишком мало аристократов, например?" Меня шокировало, что у него могли возникнуть такие мысли, поскольку все, разумеется, понимают: единственный способ достичь наших целей - избавиться от всех предателей, во Франции должны остаться только истинные французы, равные и свободные. Я возражал Пьеру, говорил, что он не прав, и в итоге он оставил эту тему, но меня встревожил его настрой, я забеспокоился, вдруг он уже не способен созидать историю, как это было прежде.
- Может, у него всего–навсего проснулась совесть? - предположил я. Том замотал головой.
- Дело не в этом! - вскричал он. - Это не имеет никакого отношения к совести! Когда человек борется за перемены, стремится изменить несправедливую систему, существовавшую веками, он должен делать все от него зависящее, чтобы верить - правое дело победит. В этой борьбе нет места сомневающимся.
У него был такой вид, точно он выступает с трибуны; Тереза даже встала с его колен, чтобы не мешать ему жестикулировать.
- Но равновесие в Ассамблее может оказаться благотворным, - осторожно сказал я, опасаясь, что он вскочит и вцепится мне в глотку, если я с ним не соглашусь. - Следовало бы выслушать мнения обеих сторон. Может статься, что мсье Ублен теперь мог бы оказаться более полезен, чем когда–либо ранее.
Том горько засмеялся.
- Едва ли, - ответил он. - Через несколько дней я послал сообщение Робеспьеру, где рассказал ему о нашей беседе. Я считал, что Пьер стал слишком умеренным, чтобы доверять ему государственные секреты или важные документы. Я просто передал наш разговор слово в слово и предоставил мсье Робеспьеру действовать, как он сочтет нужным.
Я уставился на него и быстро моргнул, понимая, к чему он ведет, но опасаясь это услышать.
- И его освободили… от должности? - с надеждой спросил я.
- Его арестовали в тот же день, на следующий - судили за предательство, и суд - законный суд! - признал его виновным, дядя Матье. И наутро он был гильотинирован. Понимаешь, в Революции нет места сомневающимся. Нужно быть преданным и сердцем и душой, все… - Он сделал паузу для драматического эффекта, прежде чем продолжить, рассекши воздух ладонью, точно лезвием. - …Или ничего!
Я вздохнул - мне стало не по себе. Я посмотрел на Терезу, которая с улыбкой наблюдала за моей реакцией. Кончик языка слегка проскользнул по ее губам, я перевел взгляд на племянника и сокрушенно покачал головой. Они стоили друг друга.
- Ты донес на него, - тихо сказал я. - Вот о чем ты мне рассказал. Ты донес на своего лучшего друга - человека, которого, как ты заявил, уважал больше всех на свете.
- Это был акт высшего патриотизма, - ответил он. - Я пожертвовал своим лучшим другом, почти братом, во имя Республики. Разве можно сделать большее? Вы должны гордиться мной, дядя Матье. Гордиться.
В тот вечер я покинул их квартиру, решив, что настало время оставить моего племянника, Париж, Францию, даже Европу. Перед уходом я повернулся к Тому и задал последний вопрос.
- Этот твой друг, - сказал я, - Пьер. У него было высокое положение в Ассамблее, я прав?
Том пожал плечами.
- Ну конечно, - ответил он. - Он занимал довольно значительный пост.
- И когда он… умер. Когда его гильотинировали. Кто занял его место?
На минуту повисла тишина, Том перестал улыбаться и посмотрел сквозь меня почти с ненавистью. Мне вдруг показалось, что моя жизнь в опасности, но я подумал: нет, я же его дядя, он никогда не предаст меня, - но тут же сообразил: дурак! разумеется, предаст. Тереза, казалось, была шокирована моим вопросом, поскольку она уже знала ответ и лишь хотела увидеть, скажет Том правду или нет.
- Ну, - сказал он, после того как прошла почти вечность, - кто–то ведь должен работать на благо Республики. Тот, чья преданность безоговорочна.
Я медленно кивнул и вышел на улицу, туго замотав горло шарфом, чтобы покрепче привязать голову к телу.
Спустя семь месяцев, в июле 1794 года, я получил неожиданное письмо. Я вернулся в Лондон и следил за революцией по газетам, которые писали о Париже, называя его "рваной веной Европы, омывшей кровью все наше общество". Я вздрогнул, подумав, какая там сейчас жизнь, и забеспокоился о Томе, хотя покидал Париж, уже не питая никаких иллюзий относительно его характера. Я решил, что мне лучше держаться подальше от этого города; с одной стороны, я не доверял племяннику, которому в один прекрасный день могло прийти в голову объявить меня предателем, и в этом случае мне пришлось бы отправиться на совершенно незаслуженное свидание с гильотиной, а с другой - я просто не хотел иметь ничего общего с этой ужасной бойней. Тем не менее, планы мои внезапно изменились, когда я получил следующее послание:
Париж, 6 июля 1794 года
Дорогой мсье Заилль,
У меня для Вас печальные новости, мсье. Дела здесь плохи, я умоляю Вас приехать повидаться со мной - сейчас я опасаюсь за три жизни и не могу заставить Тома понять, что происходит - он обезумел, мсье, - пришла беда - он часто говорит о Вас и хотел бы с Вами повидаться - пожалуйста, приезжайте, если можете.
Ваша, Тереза Нант
Естественно, я был удивлен, поскольку не ожидал снова услышать о своем племяннике - не говоря уже о женщине, с которой он жил. Я провел пару дней в размышлениях над ее письмом; я разрывался между желанием держаться как можно дальше от Парижа и неспособностью отвергнуть ее просьбу, звучавшую столь серьезно. Через несколько дней я стоял перед их дверью.
- Все изменилось. Том сейчас слишком сблизился с Робеспьером, - сказала Тереза и, задыхаясь, села в кресло. Она располнела после нашей прошлой встречи - без сомнения, ввиду беременности. - Он безоговорочно предан делу, но все повернулось против него. Я пыталась убедить Тома покинуть Париж, но он отказывается.
- Как такое могло случиться? - спросил я. - Уверен, у него сейчас достаточно власти? В газетах пишут…
- Слишком многое случилось, - сказал она, нервно бросив взгляд в окно, точно в любой момент в дом мог влезть контрреволюционер и перерезать ей горло от уха до уха. - Все, кто у власти - Сен–Жюст, Карно, Колло д’Эрбуа и сам Робеспьер, - перегрызлись. Их союз разваливается на части прямо на наших глазах, и не все из них его переживут, уверяю вас. После очередного скандала Робеспьер даже перестал появляться на заседаниях Комитета безопасности Республики, и они, разумеется, за это попытаются его арестовать. Это неизбежно. А если он падет, то и мы падем вместе с ним.
- Вряд ли это неизбежно, гражданка, - сказал Том, внезапно появляясь в дверях. Мы с Терезой вздрогнули. - Привет, Матье, - холодно сказал он, на сей раз опустив "дядя". - Что привело тебя в Париж? Я–то думал, мы тебе отвратительны.
Я с удивлением посмотрел на Терезу, прежде чем перевести взгляд на него.
- Ты не знал о моем приезде? - спросил я. - Я был уверен, что…
- Он приехал, потому что беспокоится за тебя, - сказала Тереза. - Даже в Англии понимают, что здесь сейчас происходит. Они не так далеки от всего этого, как ты считаешь.
- А происходит вот что, - раздраженно сказал мой племянник. - Мы победим. Робеспьер сейчас вдохновлен как никогда. Он намеревается создать союз даже с теми, кто ранее выступал против него. Он станет единственным вождем, помяните мое слово.
- В этой обстановке? - завопила Тереза. - Ты обманываешь себя! Сейчас сама природа жизни заставляет не доверять никому у власти. Он закончит жизнь на плахе в тот же миг, когда чего–то добьется. И это будет ему воздаянием. И тебе тоже, если не будешь осторожен!
- Не говори глупостей, - сказал Том. - Он слишком силен. В конце концов, у него есть армия.
- Армии уже все равно, - закричала она, схватившись за живот и шатаясь от боли. - Мы должны уехать из Парижа. Нам нужно бежать, всем нам. Матье может взять нас с собой, правда? Вы можете увезти нас в Лондон. Ты же видишь, в каком я состоянии, - добавила она, показывая на свой раздувшийся живот, и добавила твердо: - Я хочу уехать до того, как родится ребенок.
Я пожал плечами:
- Полагаю, что могу, - сказал я, понимая, что это далеко не так просто, как она говорит. Тома еще нужно убедить.
- Я никуда не поеду, - сказал он. - Ни в коем случае.
Спор между этими упрямцами продолжался некоторое время. В итоге я ушел, сказав, что вернусь через несколько дней - посмотреть, как она, но я не могу задерживаться дольше. Я уверил Терезу, что она может поехать со мной в Англию, если захочет, но она заявила: что бы ни случилось, она не оставит Тома. Похоже, перед лицом любви все ее прежние революционные убеждения перестали иметь значения.
Через несколько дней Робеспьер, а вместе с ним и Том, предпринял атаку на бывших друзей и соратников - тех, кто все еще был у власти в Париже. Он заявил, что эти люди пытаются подорвать деятельность Республики и потребовал, чтобы Комитет общественного спасения и Комитет общественной безопасности, членом которых он состоял и сам, были уничтожены, и взамен созданы новые органы. Сперва требование это не получило особого отклика со стороны членов комитетов, но всех изумили его заносчивость и бесстрашие, его глупость; я лично присутствовал в Якобинском клубе в тот вечер, когда он повторил свои обвинения и требования.
- Ты дурак, - прошипел я Тому, схватив его за руку, когда он проходил мимо меня к дверям. - Этот человек только что подписал себе смертный приговор. Как ты этого не понимаешь?
- Пусти, - сказал он, оттолкнув меня, - если не желаешь, чтобы я тебя арестовал на месте. Ты этого хочешь, Матье? Тебя завтра же могут казнить, если я распоряжусь.
Я отступил и покачал головой, ужаснувшись безумию, сверкнувшему во взгляде моего племянника, этого простого пехотинца Революции. И мне стало больно, я не удивился, когда спустя сутки были произведены аресты. Несколько революционных лидеров попытались покончить с собой раньше, чем до них доберется гильотина, но преуспел только один, Леба. Брат Робеспьера Огюстен выпрыгнул из окна, но лишь сломал бедро, неуклюжий болван. Парализованный революционер Кутон сбросился вниз с каменной лестницы и застрял, не имея возможности бежать, а его инвалидное кресло посмеивалось над ним с верхней ступеньки, когда пришли солдаты. Герой Тома, сам Робеспьер приставил пистолет к голове, но ему удалось лишь прострелить себе нижнюю челюсть, так что последние сутки его жизни были наполнены мучительной болью. Перед его глазами беспрестанно струилась кровь - подобно тем кровавым потокам, что ранее проливал он.
Тереза настояла на том, чтобы в утро казни отправиться на площадь Согласия. Я ломал голову, пытаясь придумать, как спасти племянника, но понимал - ничего нельзя сделать; он обречен. Когда возок въехал на площадь, я вспомнил те дни, когда мы впервые появились в этом городе: Том был тогда почти так же невинен, как его нерожденный ребенок сейчас, - и вспомнил людей, которых здесь обезглавили, в том числе и того, с которого все началось, - Людовика XVI.
Пока тележка ехала сквозь толпу, люди бесновались, требуя крови своего бывшего героя, который сидел спереди повозки и орал на них, как безумец; лицо его было разворочено пулей. Он цеплялся за борта и метался из стороны в сторону, как дикое животное, визжа так, что глаза у него вылезали из орбит. Вокруг него произрастали семена, что он посеял. В воздухе витала жажда крови, которой он заразил Францию. Позади него, с отвращением глядя на людей, во имя которых он стал революционером, мужественно сидел мой племянник Том. Тереза рыдала; я испугался, что она родит прямо сейчас. Я пытался убедить ее уйти, но она отказалась. Что–то заставляло ее дожидаться конца, увидеть естественный финал, и никакие мои доводы не могли поколебать ее решимости.
Робеспьер взошел на эшафот первым; когда он дошагал до помоста, самодельный жгут, которым ему подвязали челюсть, был сорван, и его пришлось силой тащить на плаху. Его крики и визг становились все более бессвязными, пока их не пресекла гильотина. Том же, напротив, оттолкнув своих стражей, сам положил голову на плаху, и через секунду она оказалась в корзине рядом с головой Робеспьера.
Площадь ликовала: казнили бывшего вождя, - и практически никто не обратил внимания на судьбу Тома, кроме Терезы и меня. Сердца наши сжались, когда скатилась его голова. Париж провонял кровью. Мне казалось, что даже Сена стала красной от внутренностей так называемых граждан. Мы с Терезой отплыли в Англию раньше, чем остыло тело моего племянника, - прочь от Революции, прочь от города смерти, оставив там нашего падшего, кровожадного мальчика.
Глава 15
ИЮЛЬ 1999 ГОДА
Это был мой первый визит на площадку, где снималась мыльная опера Томми, и меры безопасности, с которыми я столкнулся, когда подошел ко входу, показались мне совершенно нелепыми. Я пришел на студию пешком; сперва мое имя охранник проверил по списку. Оглядел меня с головы до ног с почти откровенным презрением и только затем, фыркнув, признал, что меня действительно ждут. Когда я подошел к приемной, меня проверили на детекторе металла, чтобы убедится, что у меня нет с собой звукозаписывающего и фотографического оборудования или, может быть, пулеметов. Затем пришлось подписать заявление насчет того же самого и пообещать, что за пределами площадки я не скажу ни слова о том, что увижу на съемках. Подпиской о неразглашении мне не дозволялось извлекать финансовую прибыль из любого аспекта телевизионного бизнеса, к которому я могу получить доступ, или даже говорить об этом с кем бы то ни было. Я задумался, почему подобных запретов не существует на нашей телестанции, и только потом понял: они нелепы и на деле только ублажают эго актеров.
- Ради всего святого, - сказал я молодому скучающему охраннику, который объяснял мне все эти правила. - Неужели я похож на человека, который будет продавать ваши смехотворные секреты таблоидам? Я похож на такого человека? Да я не знаю даже, как называется ваш сериал.
- Вообще–то, я понятия не имею, как выглядят такие люди, - мрачно ответил он, не глядя на меня и продолжая что–то писать. - Я знаю одно - у меня есть работа и я ее выполняю. Что у вас тут за дело? Вы на прослушивание?
- Нет, - ответил я, оскорбленный таким предположением.
- Просто я слышал, они ищут нового ухажера для Мэгги.
- Ну это уж точно не я.
- Я сам подумывал сходить, но мой агент сказал, что меня перестанут брать на роли помоложе, если я стану известен, сыграв человека средних лет.
- Логично, - сказал я. Здесь даже у охранников есть агенты. - Но я не на прослушивание, спасибо вам большое. И я - не средних лет. Меня сюда пригласил племянник, чтобы посмотреть на съемки. Он считает, что это расширит мой опыт, в чем я лично сомневаюсь. Поскольку он не так узок, как может показаться.
- А кто ваш племянник? - спросил он, возвращая мне часы и ключи, которые пришлось снять, чтобы пройти через металлоискатель.
- Один из актеров, - быстро сказал я. - Томми Дюмарке. Спасибо. - Я застегнул часы на запястье.
- Вы - дядя Томми? - спросил охранник, расплываясь в широкой улыбке и отходя, чтобы оглядеть меня с ног до головы, без сомнения - в поисках фамильного сходства. Вряд ли ему удалось таковое обнаружить: всякое сходство между мной и Томасами размылось много поколений назад. Каждый следующий Том куда привлекательнее, чем я мог даже мечтать, хотя ни один не сравнится со мной по части физической прочности. - Вот так сюрприз, мистер… - он заглянул в свои записи, - Зейл.
- Это произносится "Заилль".
- Я и не думал, что у него вообще есть родственники, сказать по правде. Только девочки. Много девочек, счастливый су…
- Что ж, у него есть я, - поспешно сказал я, оглядываясь и пытаясь понять, куда мне идти и как меня еще унизят - заставят раздеться или обыщут все полости тела. - Но только я и есть. Нас всего двое осталось.
- Вам нужно пройти по этому коридору и вы попадете в другую приемную в конце, - сказал охранник, предвосхитив мой вопрос, когда с формальностями установления моей личности было покончено. - Там за стойкой сидит девушка, вам нужно попросить ее вызвать Томми по громкой связи. Он ведь знает, что вы придете, да?