Поговорили бы, но и с этим проблема, четырежды выкроен язык из языка, а в итоге оказывается, что и языка у него нет, а во рту земляные котлеты – рацион, казалось бы, но он уверяет, что предназначение. Хотя с этим у него сложности тоже: он думает о сокращении, что это какой-то творческий акт, но какой именно – тайна. А всё, что ему рассказать надо бы, что черви такие вот: каждый выкинул копрофит, и образовалось плодородие, образовалась почва, а без этого цветок не вырастет.
Но это глубоко слишком для понимания. И хоть каждому червю дана глубина, она есть в наличии, но червь как будто её не замечает, упёрся в своё горизонтальное движение и бороздит поверхность, съедает с поверхности и на поверхность отдаёт.
– Но иногда я летаю, – вдруг говорит червь, повернув к нам голову.
И вот тут надо бы прислушаться, потому что рот у него так редко ради слов открывается, в основном он через него ест, а тут вот раз – и открылся.
– Да, – говорит. – Летаю иногда, и вот опять полечу в отпуск на острова какие, Тенерифе или Кука, лишь бы там вода была синяя и первичные мужские забавы.
Вогла не шутил так, собрал чемоданы и выполз, наконец выполз на свет, и тут ему бы заметить, как хороши луга и солнце какое пламенное, но у червя никакого шока, вовсе он не впечатлён, потому что нет у него ни глаз, ни ушей. У него только тело есть – общее, комплектом белка, но им он не может познать небо и познать цветение и рассвет. И Вогла, летающий червь, садится в самолёт и движется в соседнее полушарие, чтобы и там наделать копрофита, без него же цветок не растёт, не идет плодородие. Он летит на самолёте, и там небо такое – картаво-синее, а он не видит совсем, острова внизу стелятся иероглифами, а для него это пустота вокруг.
…Черви необычные, дождевые, не-из-людей, подвержены климатическим колебанием и давлению хищников, а также имеют тенденцию быть маленькими, с быстрой сменой поколений, но у нас тут обратный вариант – взрослый червь, смелый, спокойный, ко всему равнодушен. Ему до смены поколений никакого дела. Он прилетел на Кука и спешит вонзить своё тело сначала в океан, потом в песок, потом в постель, где извивается уже деточка многопалая с припухшими кольцами.
Наш червь летает нечасто: пару раз в год в среднем, а в остальное время он ходит по дорожке с работы в магазин и из магазина в дом и вовсе ему не кажется, что он не в том почвенном слое, что он заблудился, пока рыл. И вовсе он не думает, что где-то изменился по пути.
– Сонь!
– Спросонь!
…А в табуломне новый клиент. Стоит на ногах твёрдо и на своём.
– Не буду предавать и не буду наживаться на ком-то, не буду обманывать…
– Почему?
– Это причиняет страдание другим.
– Это необходимое зло, оно выпускает тебя из границ. Будучи замкнут среди запретов, придуманных отцами церкви, ты никогда не сможешь жить, как свободные люди, а ты ведь мог бы быть свободен. Люди всегда исторически меньше чего-то, меньше Баба или меньше богатых и властных, но ты станешь господином себе и ты будешь выше всех, когда мы переломаем табу…
– Но я не буду предавать.
Случай распространённый, ничего особенного. Общий наркоз, разжижение костей – и вот она новая тушка по дороге движется.
– Я живу как хочу. А вы до сих пор заперты? – спрашивает тушка у знакомого и, не дожидаясь ответа, красным влажным ртом зачерпывает землю около себя, проглатывает, не пережёвывая.
– Живу как хочу, – повторяет с набитым ртом.
…Сэвен опрокинул один из терминологических шкафов, оттолкнулся от мрачной лампы и покинул маар. Уже будучи в Паредем он взглянул на свои грязные руки наблюдателя и выбежал из комнаты наружу: его начало рвать землёй.
Это был опасный фильм. Он чуть было не изменился сам внутри, как умеют меняться люди, когда они потеряли близкого, ощутили безграничную власть или прошли через одну из тех спиралей невидимых смыслов жизни, когда всё ранее важное им перестаёт существовать и застилается новым полотном целей.
– Ну и путешествие.
Сэвен опустился на землю и постарался выкашлять из себя эти зёрна беспокойного бреда, они ещё не успели пустить свой ядовитый росток, но всё же стратег оказался в итоге совершенно ошеломлённым, обезнадёженным. На слабых ногах он вошёл обратно в комнату смысла, придвинул карандаш к стене и вычертил там фонарь, нарисовал фонарь поверх тех злобных линий, что он в прошлый раз оставил. Он смотрел на этот пузатый кривой фонарь и никуда не ехал, но экстренно успокаивал пульсирующий в голове комок из спекшейся памяти: добро – зло, рамки – свобода, ещё немного – и он бы окончательно перестал отличать одно от другого…
После встречи со злом ему виделось теперь совершенно отчётливо, что мир заболел, а люди не поняли и принялись поддерживать его жизнедеятельность в растворе соплей. И в итоге хронический туберкулёз: люди задыхаются, им нужна новая сказка, нужна срочно, пока мир не переписал свою историю в историю болезни…
Сэвен захлопнул насильно рукой рот, потому что вспомнил (как обожгло), скольких простых человеческих радостей он лишил себя на большой земле, делая такие выводы. Как он просыпался и думал, к примеру, о том, что есть утро: утро есть, потому что земля вращается, и в это время людям видно солнце. Нет ничего удивительного в том, что горизонт опускается, – он думал. Обычная схема, как и всё вокруг. Потом он ел, но не радовался вкусному омлету или гренкам, он видел в них углеводы, белки и жиры… Потом работал… И это обычная покупка-продажа вещей и людей… Он понял тогда, что мир ужаснейшим образом прост, и эти надстройки вроде случайности, удачи, любви – этого нет всего…
– Как же я заблуждался. Это и есть болезнь мира – кривая призма, через которую не видно ни красоты, ни духовности… И цветы – обычные растения, и любовь – химия, и судьба придумана епископами – нет! Как же я заблуждался…
Стратег спрятал карандаш в карман с заговорческим видом выигравшего в рулетку, улыбнулся, встал, подпрыгнул на правой и вышел из комнаты смысла. В эту ночь он спал как ребёнок.
РОМБИЗМЫ Экран из пальцев
Он долго приходил в себя после потрясений, связанных со злом, однако нельзя было отрицать, что эти видения пошли на пользу общему делу – ощущение близости разгадки уже витало в воздухе.
Тем не менее стратег решил не опережать события и немного отдохнуть от мааров, выбраться из самого себя и сбросить балласт мыслительного напряжения, очиститься. Для этих целей он целыми днями гулял по изрытой взглядами местности, высматривая за канителью старых форм новые образы инвенторской энергии, участвуя в чьих-то юбилейных моментах, наблюдая божественное шествие идей – парады внутри бронов, этих славных волшебников, которые так искренне и так усердно вычерчивали белого равнинного кентавра из гигантской пустынной зебры, на спине которой ехал мир.
Сэвен шёл не путём опустошения, но собирал звенья причинно-следственной цепи, протянутой от стратега к комнате, от брона к брону, от слова к действию. Иногда он чувствовал, как земля становится желейной у него под ногами, как будто он попал в большой шоколадный пирог-суфле, где вместо вишен наваждение, поначалу его это настораживало, но потом он просто смеялся над такими сравнениями, понимая, что его настигли с опозданием агонические судороги умирающей тоски по человеческой еде.
Он прогуливался, вынимая картинки из этого плотного шипованного пейзажа (деревья, как наждак), вытягивая из Паредем первичные компоненты мира, которых на большой земле было не найти уже (разве что Африка предоставляла ещё такие услуги). Он поднял глаза: в самом конце длинного облачного дефиле плёлся уставший духовой оркестр, который выбрасывал из инструментов родовое "ууууу", несущее память о происхождении жизни; оркестр делал своё дело и устало шёл дальше, а звук медленно спускался вниз, невесомый, и оседал на земле шумом труб, голосом пещер, пронзительным напевом молодого ветра.
Паредем была самодостаточна, начиналась и кончалась в себе самой. Она была творец и творение, замкнутый организм, дававший составным частям запас душевного здоровья и электрической энергии, производимой вызреванием целей. Каждое растение, каждый бугорок как нарождающийся знак, лапы адансония на пульсе жизни – глубокая связь составных частей, врождённая тотальность, но не как дефект – необходимое условие существования любого волшебства.
Сейчас Сэвен шёл по этой тонкой вертлявой дороге и не знал, что такое теснота ощущений, которая раньше находилась в нём. Теснота ощущений – это то, от чего ты склонен пульсировать искусственно. Лечишься – вгоняешь в тесноту объём, но она со своими силами; сжимается и скоро превратится в точку, а пока кулачок на твоей руке, мышцы натянуты, как улыбка на проститутке, стеклянный воздух – и всё твёрдое, такое твёрдое, что нельзя почувствовать никак. И ты вкидываешь в себя эпизоды случайные, тянешь глазами чудеса из мира, но воронка забита снова, и они останавливаются точно на уровне нерва, образуя полустрашную крошащуюся массу – биографический тромб, который затягивает в себя твою кровь…
Больше с ним ничего подобного не происходило. Паредем переливалась в нём блестящими впечатлениями, и он чувствовал внутри мощный огненный шар, чёткими толчками обозначающий свои природные склонности: здесь и сейчас зарождать жизнь, удерживать жизнь и насаждать её повсюду, в каждый элемент тела и земли.
Сэвен гулял по лесу, но у него никогда не выходило просто гулять. Вот и теперь он увидел, что тут поляна была, поляна – не поляна, а трогательный проплеший кусок, натянутый, как гамак, на корни древесные, вытаращенные на погоду (подразумевались жажда и активис). На поляне была бы соль, да только дождь заблудился в прогнозах, да только трава улеглась, как спать, и на ней броны чем-то заняты были, со стороны это выглядело немного мешковатым: поляна, броны, отсутствие суетливости. Гамак из ситуации здесь нечасто натягивали, но если натягивали – это было настоящее событие для тех, кто мог в него прыгнуть.
Вот как это выглядело для Сэвена: броны складывали из пальцев что-то вроде квадратов, (неровные выходили, иногда в ромб – чаще всего в ромб) и смотрели друг на друга через эти фигуры, смотрели на небо, на горизонт, а сейчас именно – на серебристое дерево Леукадендрон, у которого на ветках были маленькие серебряные волоски, звенящие тонким серебряным смехом.
Сэвен подошёл поближе и слушал, что они говорили. Начал молодой брон, рыжий, смешной, в корявых ботинках:
– Серебряное дерево даст плоды, и оттуда будет серебряная пудра сыпаться, и броны будут с серебряными лицами.
Остальные броны погудели, а один из них оторвал пальцы друг от друга и сделал "окошко" немного пошире. Потом сказал:
– Аржентеум как драгоценность – это хорошо, но настоящая ценность у дерева: листья, они дают кислород, и броны могут дышать. Видите?
Другие участники эксперимента соединили пальцы и посмотрели через большой общий ромб.
– Теперь это намного заметней.
Вначале Сэвен не знал, что тут, но потом ему рассказали: иногда броны встречались на поляне и выдумывали новые форматы восприятия мира, они вот так складывали разные фигуры из пальцев и смотрели сквозь них. Само упражнение состояло в том, чтобы раздвинуть рамки понимания каждого предмета, чувства ли, а может даже идеи. Вот человек, к примеру (человек он или брон уже – тут неважно сейчас), человек имеет такой экранчик в себе (квадрат сознания) и смотрит через него на всё, что в мире есть, на то, что происходит и будет происходить. Он двигает этот экран и только в нём есть картинка, а вокруг него пустота полная, а вокруг него загадка, вот это всё и есть там: высший разум, любовь, совпадения чисел – всё за этим экраном, но человек туда заглянуть не может, у него ведь пальцы вот так вот определённым способом сложены.
Что есть в этом ракурсе жизнь человека? Альбом, собранный из таких вот прибитых к бумаге слоёв бытия, которые ему удалось отхватить от общего и приставить к своему улыбающемуся лицу.
Пальцы как маски на реальности, она не желает быть до конца познанной. К примеру, все видят, как реальность рекрутировала ночь: теперь та каждые сутки загоняет обращённых в религию жизнь под бледное сияние луны. Небо у неё закутано, как мусульманка, в хиджаб из облаков – вы же замечали?! А суша? Как она карабкается из воды, старательно выращивает себя кусочек за кусочком, а потом один катаклизм – хоп, и нет целого материка – спрятался.
Эта стеснительность мира, это его неуёмное желание скрыть себя под архитектурами, городами, плитами музеев и кладбищ – это шифровка, макет абсолюта, который как раз удобнее рассматривать через квадратик из пальцев, потому что если глазами неприкрытыми глянуть, так это как с солнцем (чемпионом по загадочности в тяжёлом весе) – можно и зрения лишиться. Это всем понятно: не через пальцы смотреть очень тяжело, это же эволюция нового вида – смотрение не через пальцы.
Есть всё же такие, кто квадрат ухитрились невиданно растянуть, но и тут опасность: квадрат неустойчивым становится, может споткнуться и в ромб, – а что бывает хуже ромба, особенно случайного, особенно если этот ромб отражает форму восприятия? Тогда разных историй не избежать, вот, к примеру, однажды такая произошла.
На улице, где растут розовые сладкие каперсы для девочек, на улице, где исключительно серые блуждают кошки, жил некогда сеньор Ромб, резкий диагональный человек с острыми углами. Он жил в слегка накрененном тёмно-синем доме с кирпичной трубой, продавал на первом этаже выпечку, почитывал тщательно перекособоченные газеты на террасе и ни о чём особо не беспокоился, кроме того, чтобы всё вокруг себя превратить в ромб.
Казалось бы, и так мир был не лучшим эталоном ровности, однако сеньор Ромб был всё равно недоволен и постоянно старался выромбить что-нибудь.
– Скажите, а этот пирожок с чем?
– Он с идеально неровным джемом, попробуйте, это чрезвычайно хоромбошо.
И действительно, его пирожки были вкусными и воздушными, точно какими должны быть идеальные пирожки. Хотя это были не совсем пирожки, а, скорее, пиромбошки. Секрет был в том, что они были ромбические, с философской начинкой.
Сеньор Ромб обычно просыпался в какое-нибудь неточное время, вроде без шести семь или без восемнадцати восемь, шёл на веранду, зевал, потом шёл в ванную, чистил зубы щёткой с острыми углами, потом шёл в кухню, закидывал два яйца в ромбические формы, перчил и солил крест-накрест, ел и выходил в магазин, чтобы продавать свои удивительные тестяные и кремовые штучки.
– Всё клонится, всё стареет, – любил он возомнить себя пессимистом.
– Ну что вы, сеньор Ромб, – говорила в такие минуты какая-нибудь случайная покупательница.
– Нет же, говорю вам, всё под углом, – плавно затаскивал он её в свою осторожную секту.
– И я?
– Вы самая угловатая женщина на свете!
– Даже не знаю, что сказать, – отвечала обычно одинокая женщина, мечтающая обладать вторым этажом этого странного, но красивого дома. – Мне показалось, это комплимент.
– И вы не ошиблись.
Всё в жизни сеньора Ромба шло бы и шло по кривой, как и следует, но однажды случилось что-то прямое по своей сути и очень конкретное: в город приехали гастролирующие фотографы с мехами. Они кидали свет на жителей города, а потом показывали им их отражения на гладком тонком квадрате. Это были самые настоящие отражения, только в отличие от зеркала они были замершие. Ромб подумал, что это какой-то хитрый трюк и уже готов был разоблачить чужаков. Он растянул губы по диагонали и на него упал быстрый свет, а потом ещё два раза упал. Иронизируя над помпезностью шоу, Ромб прислонился косо к стене и начал ждать, что там получилось. Вскоре он уже держал в руках небольшую квадратную карточку, на которой стоял он, сеньор Ромб, и не просто так стоял, а был самым очевидным образом чётко перпендикулярен земле.
– Это невозможно! – вскрикнул он. – Я всю жизнь был угловатым! Это неправда!
Фотографы пожали плечами и пригласили следующего клиента, а Ромб пошёл по незнакомой улице (раньше это был зигзаг, а теперь идеальная полоса). Он шёл и вместе с тем приходил в ужас, замечая, что дома прямые и не менее прямой газон по сторонам, и люди, люди все в основном не стремятся к углу, и ничего не искажено в природе.
– Нет, я не верю, не верю, – пробубнил сеньор Ромб и хотел было войти в дверь своего дома, но понял, что просто не проходит, потому что дверь диагональная, а он-то прямой. И так он из-за этого распереживался, что высадил собственную витрину, забрал все пиромбошки, что у него были, и пошёл с этим баллотироваться на пост городничего. Он ходил и раздавал всем свои пиромбошки, как обещания, а фотографы раздавали снимки – это было историческое противоборство, в котором погибли благосостояния многих людей, а победителей так и не оказалось.
И по сей день бродит где-то этот сеньор Ромб и раздаёт все пиромбошки, как обещания, а может, только обещания и раздаёт. А за ним следуют неизменно фотографы, которые бросают в него свет, а потом показывают ему фотографии, где он чётко перпендикулярен земле…
Сэвен улыбнулся. Брон, который рассказывал ему эту историю, уже исчез, и стратег тоже задерживаться тут больше не стал. Он ещё раз посмотрел сквозь пальцы, сравнил увиденное с чистым вымыслом и, не найдя никаких отличий, отправился в свою неорганическую, но живую библиотеку смыслов, которая теперь была самым надёжным конфидентом его чувствительности.
ОСМОТР ИНТУИЦИИ Нужен стержень
– Труха, труха, труха! Повсюду она. Я и зонтик купил в полтела, и капюшон до носа натянул, а всё-таки сыплется за шиворот, надоедает. Весь город в трухе, и скамейки, и почтальоны, и девочки… Не знаю, куда деваться, она уже даже лезет в мой рот, я глотаю её и кашляю – такая она противная, труха.
– А я не вижу ничего, какая труха?! Это пыль, может быть, потому что пыльно. Или даже листики с деревьев, или пыльца, та же пыль…
– Какая пыльца? Говорю же вам – труха. Всё в ней. Вон человек пошёл, и эта парочка, и даже ребёнок присыпан!
– Прошу вас, прекратите, я уже начинаю бояться.
– Это вы правильно делаете. Этого нужно бояться. Тут всё старое и больное, тут высыхают все, тут совершенно повысохло. Вот опять же… Прочь! Отстань!
…Сэвен ощутил, как размахивает руками, стряхивая с себя эти бесконечные опилки.
– Труха?! – удивился он видению. – А это тут при чём?
Стратег расположился поудобней на любимой своей скамейке-крутоне и принялся собирать из мыслей возможные рассуждения.
– Труха получится, если в организме мало жидкости, мало или совсем нет… Если вспомнить, что в некоторых состояниях воды отражено кодирующее действие введённых веществ, что вода информативна, если вспомнить, то получается, что сейчас в природе нарушился водный обмен, круговорот сломался, и из-за этого связи порушились… Связи на планетарном уровне, на уровне всеобщего… Вода – информация, связи… И что? Какова первопричина?
Сэвен сдавил голову руками:
– Что-то рядом, близко уже… Ну думай же, думай, где же моя интуиция?!
Чёткое ощущение подсказки.