– Моя эмоция?
– Да, похоже на радости от открытий, отяжелённые стрессом.
– И куда они сейчас, эти нервные радости?
– Они поднимаются вверх или опускаются вниз, они постепенно оседают в других слоях жизни, образуя материю, ориентиры, образуя существ разных, явления и случайности, – это всё они. Раньше мы думали, что и броны так же образованы – из чьих-то эмоций, но потом перестали об этом думать.
– Надо же, чего тут только нет…
– Этот холм превращений – единственное место во всеобщем, где можно увидеть передвижение эмоций. Говорят, когда-то тут проводили испытания прибора для быстрого предъявления зрительных раздражителей (тахисто) и как-то случайно поменяли среду, заставили её запоминать изменения и воспроизводить их.
– Кто догадался испытывать такой прибор в Паредем?
БомБом зашевелился и пошёл колесом, как будто собирался уйти от темы, но, так как хамернапы совершенно не владели ни одним речевым ухищрением, ему пришлось говорить как есть:
– Это не очень хорошая история для холма превращения, но если хозяин спрашивает… Вот в чём рассказ: однажды сюда забрался какой-то человек. Он был растерян, и мы приняли его за гостя, и мы показали ему дождь и как мы веселимся, если хорошая идея поймана. И он стал жить с нами, как друг, и всё было хорошо до тех пор, пока здесь не появился этот прибор… Броны стали изобретать то, что этот прибор просил. Плохие моменты для Паредем.
– Что тогда изобрели?
– Будки со священниками, семью в аренду, делатель снежков…
– А что в делателе снежков плохого? – рассмеялся Сэвен.
– Получаются идеальные снежки, а снежки не могут быть идеальными.
– Почему?
– Снежки – это то, что отражает форму ладоней, нет, они не должны быть идеальными, неужели вы не понимаете? – разволновался хамернап.
– Конечно, понимаю, БомБом, вот только зря вы испугались того парня: он был обычным предпринимателем.
– Броны тогда устроили большое собрание и решили изгнать человека, который заставил их изобрести такую страшную вещь, как делатель снежков… И ещё броны решили, что человек больше никогда сюда не проберётся без приглашения, и мы поставили хорошую защиту на Паредем.
– Что это за защита?
– Имитация отсутствия (пустотный балдахин). Мы защищаемся как растения – не подаём признаков жизни. Обычные люди никогда не смогут нас заметить.
– Может, это и к лучшему, – заметил стратег серьёзно.
В этот момент толстый вибрирующий комок взвился на манер фейерверка, затянулся наглухо в узел и понёсся по воздуху куда-то вверх, прихватив с собой все остальные фигуры.
– Это любовь, она полетела в Там.
– Красиво.
– Это не только самая изящная эмоция, но и самая сильная: видите, она всё с собой утянула.
– Вижу. Скажи мне, хамернап, ведь это всё добрые фигуры, но где же зло? Где тут зло?
Хамернап опять задвигался в мучительном извивании, вынужденный делать то, что не хотелось делать. Но выбирать он не мог: хамернапы не понимали, что такое ложь, они не могли говорить о том, чего не существовало, и потому выкладывали всегда всё, что знали.
– Зло – это разъединение, разрушение связей. Его нельзя увидеть или почувствовать, оно может возникнуть где угодно и уничтожить всё или что-нибудь. Поэтому броны тут борются со злом всё время: стараются его не допускать… И кстати, в этой связи мы осторожно относимся к людям: они не умеют различать, где что, порушат по ошибке какую-нибудь границу между тем и тем и даже не заметят.
– Я не уверен насчёт себя, умею ли я различать…
– Скорее всего, умеете, иначе вы бы исчезли давно… Паредем очень мощная, она растворяет любое зло… если оно найдено.
Сэвен заметил в интонации хамернапа некоторую неуверенность, но приписал это избыточной событийности и, сваляв гнездо из рук, спокойно откинулся на траву, заложил голову в это свежесотканное гнездо и продолжал выискивать глазами плотности, путешествующие от одного к другому, может быть, от человека к брону, может быть, от брона к Там, – все естественные и живые, не смущённые солнцем объёмные многомерные фигуры, смысл которых заключался не только в движении, которое они производили, не только в кинетической работе их собственных предназначений, в круговороте ради круговорота, но и в том, что из них складывались будущие чьи-то события, праздники, будущие города, истории, народы…
– На большой земле такие представления вряд ли были бы понятны кому-то, – сказал задумчиво стратег.
– Доктор Допс говорит, что там большинство эмоций достаётся имитаторам.
– Это кто ещё такие?
– Они преемники гадателей-скрибов. Имитаторы прославились в постановке Imitatio Christi (смирение плоти), но теперь немного затаились, сошлись в общую массу, доктор говорит, что это ненадолго.
– Как они действуют?
– Через эмоции. Они гремят собой, они поднимаются и падают, не давая никому за себя зацепиться. У них в руках картонные короба, в которые они заталкивают свободу выбора.
– Никогда таких не видел.
– Они выглядят как обычные люди, многие из них никогда не признаются, что они имитаторы, потому что сами не до конца понимают, что творят.
– Но они всё же полезны или вредны?
– Этого мы не знаем. Броны оставили их изучение, потому что было много эмоциональных травм. Единственное, что мы знаем, – это то, что имитаторы способны внедрять в общество ненастоящие эмоции, такие, которые человек естественным путём не смог бы пережить.
– Наверное, это не очень хорошо, в чём-то потом проявится.
Хамернап пожал плечами.
Стратег закончил беседу, зевнул, закрыл глаза и медленно поехал в свой прочный лечебный вакуум. Ехал он очень медленно, смакуя эту тёплую предсонную нежность, которая являлась в неряшливых загустениях темноты пятнами разных вариаций, скомканными из последних воспоминаний дня. Мысли, обычно перекатывающиеся по кругу в голове, постепенно сгруппировались и вымерли, оставив разум, как ночной будничный храм, выражать себя низким раздражающим гулом пустоты.
Природа, развёрнутая в последнем пароксизме заката, была ему уже не видна, Сэвен послушно следовал в магическую нору сознания, чувствуя во рту металлический привкус сна, замедляясь в полёте до сладостной невесомости, которая была бы главным вестником анабиоза, но тут что-то холодное пронеслось: страх, ощущение угрозы извне – как будто лопнул великий кристалл, вращающий перед солнцем хитрые механизмы жизни, мозг запустил своё истерическое мерцание, и теперь стратег ползёт обратно через плоть к разуму, пробирается внутренними органами к головному мозгу, минуя мочевину и брюшную слизь, включает лёгкие, растягивает мышечные корсеты. Холодный пот и каменные раскалённые руки, но глаза ещё закрыты – как прессом придавили веки, и порывы паники – это всё, на что он способен.
В голову опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже шёпот какой-то вонзился, не внутренний, извне:
– Посмотри через зло.
Стратег растерялся сначала, но потом любопытство пересилило всё, и он приготовился принимать информацию, которая так неожиданно запросила к нему пароль.
Он старательно призывал в себя этих неведомых демонов откровения, включал воображение, думал-думал, но ничего не происходило ни сейчас, ни потом, и тогда стратег расстроился, сначала немного расстроился, а потом сильнее и сильнее – и в итоге так сильно расстроился, что чуть не заболел. В таком состоянии всё, что ему оставалось делать, – принять сон как обезболивающее.
Так он и поступил бы, но тут на обращение ответили, кажется: по телу пронёсся озноб снова – остановился на кончиках нервов, это внутри случилось, а тут, снаружи, замолчали цикады, кузнечики, трещотки веточные – обезьяны, молчал лес, и даже разговорчивые обычно волосатые ландольфии стояли так смирно, словно боялись привлечь к себе чьё-то внимание. Из закупоренной тишины, из складок предчувствия рвался наружу пьяный безумный страх, испаряя все жидкости – слёзы и слюну, высушивая кровь. Сухие глаза – Сэвен не может оторвать веки от белка, сухие губы – не сглотнуть, а внутри песок из форменных элементов, жизненный порошок, залепивший сердце.
Не бьётся.
Бьётся.
Не бьётся…
Бьётся.
Сэвен летит по спиральной пропасти, и там снова озеро его, воронка пророчеств. Озеро перекатывается туда-сюда, словно по чьей-то ладони читает, убаюкивается азбукой волн – короткий, резкий, сплошной с нахлёстом, тишина – "я", тихий-тихий в сторону всплеск, снова тихий – "есть", шквал-шквал, томление, круглая волна – "мысль". Вода вспыхивает и гаснет, а стратег перелетает из озера в город; это чужой город, в нём и света чуть, и замки все прозрачные, без контуров, и ничего в этом городе нет, но есть всё. Стратега тянет к этой железной урбанистической конструкции, словно магнит из дней, настойчиво несущийся к точке остановки своего движения. Он не знает, что там с ним случится.
Но там никакой беды: лицо гигантское, представленное нижней частью. Большая городская челюсть чешется, скрипит, опускается, и, как планктон в кита, в рот летят люди в шарфах и волосах, люди летят. Пачками падают в рот и тащатся по сереньким трактам города, окидывая его красивыми, но несъедобными деньгами, окидывая его взглядами поверхностными и всевозможными сетями, в которые не то рыбка идёт (омуль и золотой плавник), не то уплывает через дыры счастливое настоящее девственно родного мира.
Сэвен раскинул руки, прорабатывая то ли звёздочку, то ли крест, чтоб его сквозь зубы не утянуло, но тут челюсть куда-то пропала, и оказалось, что перед ним просто дверь (дверь от города – он подумал). Стратег провернул ручку и почти уже себя протащил через выход из этой жуткой истории, но тут что-то потянуло назад, сначала так предупредительно, а потом швырнуло злобно на землю, и пригвоздило, и мяло. Так давило, что он и руками не мог подвигать, а потом его вырвало из почвы и понесло беспомощного по городу; это был страшный полёт, из таких прогулок обычно не возвращаются.
В полёте все состояния долгие, эмоциональные, столько чувств работает – все включены, и он уже почти привык летать, но тут случайно вспомнил, как в детстве, когда снились кошмары, стоило только закричать, и тогда сон заканчивался. Сейчас это остался единственный способ спастись – Сэвен сделал усилие и закричал.
Звука не получилось, аааа-вээээ не сработало на сей раз. Словно рот зарос. Крик поцарапал горло и больно ударился о внутренности.
– Вот оно столкновение с криком, – подумал стратег.
Он уже приготовился к самому плохому, ощутив, как чужая сила калечит ему позвоночник, через пару мгновений он превратился бы в плёночку на поверхности сна, но тут произошло что-то очень странное.
На него снизошло, он прямо так и почувствовал – "снизошло". Он почувствовал чьи-то руки, которые понесли его, и вскоре стратег оказался на чердаке в своём доме, лежал там весь мокрый и хотел скинуть одеяло, но руки не двигались: были вцеплены в кровать.
– БомБом! – закричал он, но получился обычный голос.
Около окна появилось явное предчувствие света, сначала предчувствие, а потом сам хамернап с излюбленным своим синим в птичку фонарём возник.
– Вы нервно спали там, на холме, и я перенёс вас сюда.
– Спасибо, ты меня спас!
– Нам повезло очень. Я прочищал один из гибиндров и нашёл там ваши потерянные мысли, и тогда я подумал, что надо срочно вас предупредить, что они могут напасть…
– На меня действительно что-то напало. И мяло, и давило…
– И давило?
– Да, и мяло!
– Похоже, что на вас напали верги.
– Верги?
– Вы встретились со злом. Я уже говорил, обычно мы его упрятываем сразу же, как только возникает опасность его породить, но для вас это было в первый раз…
– Но верги – это что такое вообще?
– Верги – это такие существа, которые представляют собой клубок из потерянных мыслей. Вы потеряли мысль, она разрослась в верга и разрушила в вас наработанные связи.
Сэвен вспомнил про Палопика и бубнильщиков – самые первые маары, которые он принял за навязчивые идеи, а на самом деле они просто не были продуманы.
Хамернап продолжал своё объяснение:
– В состоянии потерянной мысли никогда не останавливайтесь – вспоминайте, пытайтесь воссоздать ситуацию, во время которой она к вам пришла. Продумайте мысль полностью, не рвите на куски. В Паредем всё должно быть цельным – броны, дома, мысли…
– Это правильно…
– Иногда ещё злом лечат у нас, если у брона какие-то есть сложности с пониманием самого себя, его сталкивают со злом и тогда он может заучить, где светлое, а где тёмное… Но это в очень редких случаях, в очень редких…
– Теперь я понял. Спасибо, хамернапчик.
БомБом услужливо сложил руки на груди, улыбнулся, подождал, пока его перестанут замечать, покрутил в фонаре что-то и осторожно исчез.
А стратег крепче сдавил руками грудь: что-то нестерпимо горело внутри.
– Знаю, что наша встреча не закончена. Подожди, я скоро приду.
Так он говорил со злом. Сэвен был уверен, что без нового столкновения с ним разгадки не найти. Надо заметить, зло было не самым приятным собеседником, но стратег как-то интуитивно ощущал, что это общение может помочь.
ТАБУЛОМЫ Встреча со злом
Всё выглядело так, словно он ударился о собственную ипостась, Сэвен начал двигаться по расходящимся траекториям этой мысли, которая пульсировала внешними токами, пока не достигла тех пропорций, когда её можно было без труда уловить. Эта мысль показывала, как зло меняло его угол зрения на окружающее, словно он попал на спектакль и видит только фон, а не действия, фон всё заслоняет. Так и тут: зло сделало рокировку с герметическим знанием, и теперь непонятно, кто какими играет.
Когда Сэвен входил в комнату, он был похож на цистерну с какой-то саморазъедающейся кислотой, недоизученной химической реакцией. Он не был спокоен, но хотя бы понимал, что происходит: зло хотело ему что-то показать через себя, собиралось сотрудничать. Стратег решил найти соучастника, чтоб было полегче, – и таковой почти сразу нашёлся: это была комната смысла. Именно через неё он задумал искать комментарии к своим предположениям и был немало обрадован, когда понял, что у комнаты по отношению к нему похожие планы. Она как-то сразу оценила эту его идею: не пухла и не съёживалась, но как будто фосфорицировала обратным светом.
– Наконец-то мы одинаково думаем.
Стратег встряхнул карандаш и графитом по псевдоживому царапнул, потом зашатался, выгнулся – и вот он уже там. Это ли склад, но не склад, фабрика, наверное, или процедурный кабинет. Там люди круглые и стеклянные, как бусики, а другие без костей.
– А что это?
Табуломня. Здесь трудятся табуломы, у них в обязанностях: надувание пузырей, запуск суеты и самое главное, ради чего всё это, итог – выламывание любых запретов, изменение структуры мысли, отсюда человек, как червь выползает, хотя ему всё ещё кажется, что он индивидуум.
Много книг здесь, и это похоже на читальню из первого круга инферно – тонные механические конструкции, но это не читальня, а склад и псевдокниги, среди них инструменты для управления: внушение, страх или последняя надежда – всё разложено аккуратно, всё прочное, как фундамент новой эпохи. И это без какой-либо чуткости механизм, это машина, выражающая коллективную волю, – циклопический диктатор, оценивающий мир по одному ракурсу, наиболее удобному.
Сэвен видел законы, впечатанные в засохший аргумент очевидности, видел толстые квадратные макеты рамок личности, готовые к сносу, видел гигантские разломы человеческих обществ, припорошенные бумажной пылью. Правила природы, торчащие из мусорных коробов, шептались жалобно между собой, но их никто не слышал. Всё было просто и понятно, ассоциации не вызревали тут, а тонкая плёнка воображения рвалась как плева, обнажая мозг. Грёзы умирали в зародыше без кислорода, знания исказились настолько, что предстали болезнью: падали на всё как проказа, нарастали струпьями на людях. По углам висели чёрные смрадные лампы из бутылочного стекла – делали рентген происходящего, снимали показания с событий, вонзаясь всё глубже и глубже в этот стремительный эксперимент.
Ещё везде вдоль стен были расставлены тяжёлые конструкции из непонятных материалов, которые не давали никакого представления о себе, кроме того что это были терминологические шкафы – приёмные покои многотомной памяти. Их отсеки множились на глазах, образуя грубую сталактитовую пещеру, по стенам которой логика обвисала, как груди на птозной старухе. Табуломы хранили тут и складывали сюда громоздкие термины.
– Это престижно очень на большой земле – иметь запас слов из такого шкафа.
Шкафы послушно несли толстый дубовый смысл своего содержимого сквозь ослабленные вычищенные тела новых "клиентов" табуломни, и ничто в людях не могло противостоять такой прогонке: ни чувство юмора (билось в конвульсиях), ни новые алгоритмы мышления (не могли прорваться), ни даже гордость человеческая (превращалась в самодурство).
Стратег оторопел от некой прямолинейности, с которой это помещение овладело его сознанием, но постепенно ему удалось выкроить себя из ситуации, и теперь он готов был наблюдать за ней со стороны.
Вот, что он замечает: в центре зала коробка стоит (кажется, что она невидимая, но как-то ощущается, что это есть), туда загоняют человека, в коробку, а потом кое-как его идентифицируют (на потоке), вводят в наркоз гипотетический и оперативно (не быстро, но с вмешательством в организм) выламывают из него все табу, все запреты снимают. Так получается существо нового вида, внутри мякоть, а снаружи червь.
Вот Вогла вышел из кабины и идёт по привычной дорожке из магазина в дом, а на самом деле человек Вогла длинный и скользкий, сокращается телом, чтобы не засохнуть, методично толкает себя от конца к началу внутрь однообразных пейзажей из грунта, но он не знает, о чём речь, и это его бесконечно радует, поскольку гораздо лучше быть объектом неопределённым, чем быть кубарем или пампушей – то ли описанием, то ли способом (люди-мамеды, как пример, в другом почвенном слое).
Там Рафель смотрит на звезду и видит газовые шары из пылевой среды в результате гравитационного сжатия, а тут люди, как черви, телом познают мир. Они переползают с одного на другое, и их мир состоит из большого числа (выборки) различных выпуклостей и температур. Холодная земля, теплая, грунт мягкий, удобный или твердое что-то, непроходимое, тупик для червя, но мы видим сверху, что это камешек просто. Но он думает, что там мир остановился и потому поворачивается и растыкивает головой землю куда-нибудь вбок. Это судьба для него, так вот она выглядит – рисунок от норки.
– Сонь?
– Спросонь!