В чём ему только не пришлось поучаствовать за все эти долгие-долгие моменты, которые он закладывал не спеша в аморфное смысловое тело одной-единственной, самой главной разгадки. Побывав в десятках мааров с различными сюжетами, он сам тоже как будто очищение проходил – от стереотипов, от косности, на то, во что он верил раньше, через комнату и смотреть было неловко. Сэвен сначала старался всё запоминать, а потом просто раскладывал ощущения по рефлекторным мешочкам и брал оттуда, если была надобность и ассоциация (экстаз от сравнения). Иногда он пробовал не в один сюжет входить, а представлял общую картину, выстраивая гауссовы пучки из идей. Для этого можно было не нырять с разжиженным мозгом в чужие истории, не перевоплощаться до корней, но чутко через себя отмывать околоплодную взвесь (актуал), прикрываясь лёгкой прозрачной ролью.
Сегодня он лидер, сел на скамейку и попытался войти в чьё-то общее положение, сначала всё мимо (христианские стенания, общества алкоголиков, тинейджерские вечеринки), но потом дом показался, люди там внутри, какие-то прения, кастинг, что ли, или обычная консультация (а именно – комиссия по созданию человеческих проблем заседала, посреди зала табличка: "Вершители"). И стратег меж них был, но он не стратег там, а вроде как лидер домашней группы, а может, другое, это неважно так.
Тем не менее говорить именно лидер начал; дрогнул, как включённый, бровь занёс, голос продолбил до ржавчины и сказал чётко:
– Это блиц, без нытья, коротко обозначаем проблему. Не описываем, но говорим от лица человека, который с ней столкнётся. Кто начнёт? Филипп, начните.
Плотный сальный мужчина тяжело выдохнул:
– Мой друг не хотел быть толстым и потому отрезал себе кусок живота и умер. Я не смог его отговорить…
Женщина перехватила направление (против минутной):
– А у моего мужа проблема с давлением, и он всю жизнь летает на самолётах, он пилот, и я вместе с ним летаю, мы не любим землю, но у нас родились дети, и они не могут летать с нами, потому что в самолётах не предусмотрено общеобразовательных…
Она не закончила, но уже начал говорить другой человек, розовый и неровный, как резинка для волос:
– В прошлом месяце я был госпитализирован как святой…
– Никаких личных трагедий! – перебил лидер. – Дальше.
Крохотный тщедушный человек заговорил:
– Вчера на моих глазах дождь разбился. Я остановился и увидел, что все вокруг спешили, а кто-то бежал, а где-то ехали и никто не замечал, как туг же прямо дождь разбился. И никто не кричал, вот смотрите же, дождь разбился, а все продолжали бежать, идти, ехать…
Другой попробовал тоже:
– Я узнал недавно, что все газеты пропитывают социальным раствором, я перестал читать. А что если они не только газеты пропитывают? Я боюсь очень…
Круг не закончился, но лидер группы не сдержался как-то и беседу остановил.
– Стоп, стоп, стоп! Это всё вас реально волнует?! – спросил он, выдвинув предположение и правую ногу вперёд.
– Очень волнует! – заголосили вершители и по традиции начали все хором кричать, каждый о своей проблеме, при этом некоторые ещё и в подробности вдавались, а те, кто не вдался по каким-то причинам, те или качались аутично под всеобщий вой, или изгибались в поисках удобной гражданской позиции, но всё у них затекало где-то…
Лидер домашней группы бровь приспустил как флаг, высморкался в тенёк и резко так перешёл к традиционному выпаду:
– Всё ненастоящее, всё не то; теперь один пусть кто-то говорит.
Множество желающих (кто чего желает), множество рук в посевах (чуть было не взошли), но на этом и остановилось всё, никто не сказал. Лидер группы вскипел:
– Что же это творится, нам очередную проблему запускать завтра, сегодня крайний срок на идею, а вы сидите туг розовые, толстые, святые и несёте какую-то ахинею из книжек или чёрт знает откуда. Я жду от вас нормальной человеческой проблемы, такой, чтобы люди от неё ревели и краснели, чтобы двигались, чувствовали себя живыми, стеснялись себя, чтобы вспомнили про духовные ценности, про борьбу или что ещё за бред может у них в головах возникнуть…
Слова рассыпались мелкой дробью по ушам, и вскоре кто-то вскочил, раненый, как будто сейчас только понял, о чём речь.
– Я знаю!
– Поведайте нам.
Бедняга, человек немного корявый, загнутый на один бок, как препинание, вышел на золотую середину, поместил себя в этот круг символический и заговорил: – Это не болезнь, это не горе, не шрам. Это больше и колючей, это шар, который прожигает живот, это дёргающийся сгусток. Это беда. Сначала ты думаешь, что она безмозглая, а потом замечаешь, как она говорит с тобой полушёпотом, как она кушает твои воспоминания, как она скребётся. И ты понимаешь, что это не простой фрагмент, а живое существо. Ты чувствуешь её, когда просыпаешься, ты проводишь с ней день, ты ненавидишь её, но не можешь выкинуть из себя, и она врастает. Постепенно она врастает, становится частью твоего тела. Если вовремя не спровадить её, ты обречён.
Если её не выкинуть, ты никогда не будешь ёрничать, петь, увлекаться рисованием, спокойно разглядывать листья, ты не сможешь оценить города, не испытаешь нежность, не сможешь радоваться погоде, ты – никто до тех пор, пока в тебе она. Ты никто. Ты не живёшь.
Она толстая и серая в жёлтую нитку, ты видишь её цвет и контуры, признаешь её температуру. Ею заражены твои кости, волосы, органы, планы, даже вкус сока, который льётся в твой рот, – всё через неё проходит, всё ею загораживается.
Иногда у тебя выдаётся приятная суббота, и ты вроде улыбнулся пару раз девушке из сиреневого кабинета, но потом снова дёрнулось – и ты присмирел тут же: эта штука не разрешает улыбаться, она не даёт поблажек. Будь добр, надевай пиджак и иди на работу, успокаиваясь мыслями о скором сне, который на восемь часов избавит тебя от этой напасти.
Это не боль в прямом смысле – это раздражение внутри, тебе некомфортно, ты грустный, ты не видишь пути, ты шёл-шёл и потерялся, тебя забыли в пустыни, тебя оставили. Ты сам себя.
Она тобой ходит, смотрит, тобой ест, тобой влюбляется и стареет – всё это ей передаётся, а ты только инструмент. Иногда она выделяет тебе чаевых полпроцента – этого хватает, чтобы испытать какую-нибудь крошечную эмоцию: удовлетворение от труда или радость видеть весну, но в обычное время она ничего тебе не даёт, просто собирает тобой и потом всё это съедает.
Везение у тебя, к примеру, ты всё сделал, чтобы это везение вызвать, а потом даже насладиться этим не можешь. Тряхнёшь головой: "Где же? Где?" – а все эмоции куда-то исчезли, и ты засыпаешь вечером и чувствуешь, как она там ворочается, внутри, снаружи, везде, усмехается или ещё чего. Она довольная и счастливая в этом, и тебе больше всего на свете хочется настучать ей по сущности, но ты не знаешь, как её из себя достать…
– Что, что это такое? – закричала нетерпеливо какая-то женщина из группы.
– Безысходность. Человек не может никуда пойти из себя, потому что в него встроили безысходность, – сказал он с таким блаженным видом, словно вспомнил, каково это – чувствовать себя кем-то значительным.
Он сказал это и наклонился под лавр или что там ещё дадут, но ни пинка, ни ответа – все застыли (удивление); правда, скоро рассосалось, так рассосалось, что чуть стёкла не лопнули: вершители повскакивали с мест и стали восхвалять оратора шумно, не руками так криками выражая свои эйфорические реакции.
– Отличная проблема! А как описал!.. В трабл-цех такое, пусть размножат! Удачненько вы зашли…
Лидер группы сначала снисходительно наблюдал за происходящим, но потом выражение на его лице переменилось на злобное, он встал и громко спросил у нового героя толпы:
– Простите, уважаемый, а вы не думали о том, что эта проблема беспокоит людей последние несколько тысяч лет? Она, как бы это помягче сказать, не нова…
Мужчина, выступавший ранее, взревел, потёр голову и сложно, агрессивно завалился на пол, выражая своё недовольство решением.
Аудитория зашелестела, вершители придумывали способы избавления от безысходности: кто-то ходил, заворачивая ступки то вправо, то влево, кто-то завалился, как и новатор, на пол, кто-то крутил головой, выкидывая безысходность через уши…
Все сходили с ума, и только лидер группы один тут из всех не сходил, но напротив – он грустил и расстраивался, так расстраивался, что и скрипка бы не выдержала, но он пока не фальшивил хотя бы. Он похлопал папкой по столу, собирая в одной точке (в точке себя) рассеявшееся внимание аудитории, и завёл речь (речи на этих людей очень хорошо влияли всегда):
– Друзья, вы вершители, и вас не заставляют пересочинять давным-давно доказанные законы природы, вас просят, чтобы вы придумывали простые проблемы людям, потому что люди любят проблемы, они о них читают, обсуждают их, соревнуются ими – это такой спорт у некоторых, и мы вместе с вами должны оставлять их в нужной форме. Понимаете, о чём я? Придумаете – получите дополнительную прогулку во время тихого часа и мармелад.
– Настоящий мармелад?! – кто-то не выдержал.
– Четыре куска. В каждую руку.
– О, четыре куска! В каждую!
В зале наросла тишина, не плесенью, а так, нашлёпками на рты, – все увлечённо думали, мечтая о сладостях.
– А может?
– Или так…
– Вот это попробовать…
Постепенно вызрело ещё одно мнение. Носитель его поднялся и говорил спокойно, с расстановкой, как будто в него периодически вклинивался разум:
– Станем любого успешного человека считать членом тайного общества, выпустим персонажей, которые будут необычно вести себя в публичных местах, пусть все думают, что мир зашифрован.
Лидер одобрительно покачал головой:
– Это неплохо… А если обычные люди захотят вступать в эти тайные общества?
– Сделаем закрытые города и газеты по паролю… Пусть стремятся, разгадывают. Это же наша задача – отвлечь всех от настоящих проблем, перевести акцент.
– Что вы думаете? – обратился лидер к остальным.
– Нормально, – запищали вершители, с завистью поглядывая на будущего обладателя мармелада.
– Так и быть, сойдёт на время, – пробурчал лидер. – Всем спасибо! И подумайте, что бы ещё такое устроить в этой эпохе.
– Мы подумаем!
Главный достал из портфеля коробку мармелада, отсчитал ровно восемь кусков и поднёс рассудительному вершителю. Тот благодарно взял приз, разложил его по ладоням и очень медлительно, как больное животное, стал засовывать мармелад в рот, забывая жевать.
Лидер отряхнул руки, что-то вписал в блокнот, положил его в портфель и подошёл к женщине в белом халате, которая сидела незаметно в углу.
– Миссис Кэмбл, я закончил, спасибо за помощь.
Женщина мягко улыбнулась.
– Да не за что. Когда вы ещё придёте?
– Через пару месяцев. Позвоните, если будут перемены в распорядке дня.
– Конечно, я предупрежу, если что.
Он подвинулся ближе к ней и шёпотом совсем проговорил:
– Вот этот разумный, что последним говорил… Какой-то у него взгляд чересчур адекватный, вы тут поработайте с ним.
– Я и сама заметила, что пора бы с некоторыми из них поработать…
– Вот и славно, – сказал он привычным голосом. – До встречи, миссис Кэмбл, до новой встречи!
Лидер ещё раз взглянул на "свою группу" (они топтались, цокали и задирали друг друга, мгновенно превратившись из "вершителей" в обычных пациентов), взял редакторский портфель со стула и вышел из дома, но до редакции не дошёл, а перескочил по дороге в стратега и вылетел из маара.
Сэвен потряс головой, оставляя в ней самое важное.
– Ух ты, социальный сюжет! Психически нездоровые придумывают проблемы для людей… Очень жизненно.
Конечно, всем понятно, что история пишется элитой для элиты, а простые люди – буквы такого текста, и им никогда не стать его смыслом. Им никогда не стать смыслом, они могут быть только частями одного большого и недоступного им ритуала порождения смыслов, они засунуты в смысловой генератор, которым не могут управлять, но способны иногда нарушать его работу своим вялым, но неугомонным протестом против слишком разумной очевидности… Хорошо, что комната смысла никаких классовых фильтров или прочих популярных условностей большой земли и подавно не знала, показывала всё как есть.
Стратег присел на скамейку-крутон и запустил свой обязательный анализ.
– И к чему это мне сейчас? Людям показывают искусственные проблемы, а настоящие умалчивают как могут – но это и так понятно. Может, меня подводят к одной из этих основных проблем?! Может, я должен искать истоки этой проблемы через обычных людей, через них посмотреть…
Он устал: работал долго очень, но прекращать размышления всё же не стал, а вместо этого подготовился следующий маар взять (вдруг этот да выстрелит); упрямство в нём всегда перевешивало другие состояния. В этот раз он решил прямиком на улицы идти: будет привидением, будет высматривать смысловые пульсары в человеческом городе, в том главном самом городе, где люди прагматичные, приличные, разноодетые, но одинаково вымечтанные.
Он чиркнул – и уже там. Вот улица: мужчина и девочка, выросшая из его кармана. Дом на асфальте, в комнате подросток на стуле качается в приступе абулии (потеря способности желать). Окном прикрытый в кафе сидит человек надорванный, бумажный гений, который не может называть вещи своими именами, жуёт полдня одну булку. С балкона выглядывает член коллектива, декоративный с открытыми лёгкими: устал задыхаться и перестал дышать – перешёл в предметы. По дороге едет парень – бутылка с тошнотой. У декорации из жалюзи и стола даёт представление интроверт, новый консервант для толпы. Каждый из них – кусочек нации.
Сэвен осторожно заглянул в каждого – внутри был воск и пена, значит, он где-то ошибся, что-то перепутал. Надо было отсюда уходить, но это упрямство…
Вот что он подумал: во время умирания человек видит себя целиком, не как в обычном зеркале (глаз не способен уловить целиковостъ, в него не встроен определитель характера), но по-настоящему, в комплекте с манерами и душой (где "общее впечатление", способности, дневники памяти). Предположив такое, Сэвен начал всматриваться во всевозможные отражения: отражения домов статичных в лужах, отражения машин в витринах, отражение звука – смотрел через людей только (предохранялся), заглядывал в самые глубины этой эры…
И всё так хорошо шло, уже увидел он хранителей откровения и как в людях функции опадали и смешивались хаотично, уже он заметил в корзине для морали сломанную ценность – обездуховлена, уже он посетил фонд судьбы для избранных… Но вдруг какой-то сбой, ошибка – и нечаянно Сэвен увидел себя, попал в свою жизнь. Его мотнуло резко и чуть было не кинуло в рефлексию, но он поймал по пути какой-то предмет – ухватился, и это оказался, как назло, ворошитель, чтобы прошлое ворошить, и тогда он решил поворошить хорошенько так, чтобы его потом никогда сюда больше не забрасывало.
Раскапывая память смысловыми вилами, Сэвену пришлось вспомнить сейчас о том, что он раньше был сам: принципиальный божок с медным телом, зачинатель не манеры, но ветоши. Стратег – уже да, тутовый по характеру, с самой юности он жадно трудился, надеялся на личную свою шелковицу, но приобрёл весь сад, отчего, конечно, "летать разучился", а к тому же укутался в такой кокон, что и дышать тяжело. Но это потом было, в конце, а до этого он как истинныи стратег вторгался в какой-то случаи, рвал эпифрагму и выковыривал из ситуации содержимое, вычищал до основания, не интересуясь ничем, кроме своей цели, высасывал случай, как туловище из улитки, оставляя суть, и потом эта суть бездомная послушно работала на него.
Это была монополия силы. В мире людей он мог так события расставить, что никто бы никогда не отгадал, кроме него, к чему что придёт. Сэвен добился там результатов уникальных: умел привлечь к себе любые деньги, человека любого, умел выстроить мироздание по своему образцу, пока не попал в кокон, собой же сплетённый.
Он растерялся, но не уныл и стал искусственно себе шансы создавать: горы насыпал, основывал небесные города и парки, но религии не вылечили его. Снова он в уютную кому впал: прошлое пригвоздил ко лбу, выискал старинных друзей, макинтош, идеалы, но и эта пластмассовая радость не сработала. Отряхиваясь от бренности, он вкусил развлечения масс: искал женщин, из женщин глотал соки, но жидкости эти разъедали его изнутри (он сам себя разъедал).
Сначала в нём всего было много, но постепенно он как будто отходил от этого, и в какой-то момент у него в кулачке судьбы и вовсе осталась одна маленькая штучка, которая почти не заметна была, только если напоминать, что она есть, а на деле это были остатки всего, семечка, в которую назад растение затянулось. Это было всё, что от него осталось, – семечка, а растение Сэвен исчезло.
Тогда стратег от себя такого отрёкся, оставил управление компаниями, подарки преподнёс искренним, высадил три кульминационные клумбы перед своим домом, подарил городу театр своего имени, профинансировал разработку вакцины для установки упорства в человеческий организм и раскрошил полсотни человеческих тупиков (из них гор понасыпал – правильные вершины по его примеру). После этого он отбыл грандиозно в свой стеклянный дом с непроходимой оградой, чтобы выпотрошить себя и заново собрать – как он это с событиями делал. Хотел на себе испробовать, но только порвался по плану (надорванный человек) – как всякий план перестал жить, и вскоре он очутился в Паредем, не целиком очутился, а как будто вскрыли его и заново собрали…
Теперь прошлое и настоящее слились в одной точке в мааре. Он открыл глаза и вдруг почувствовал, какой в Паредем он радостный и понятный себе. На большой земле он метался и существовал, но так и не смог осознать, что он такое. Теперь же у него была функция. Оказалось, что это определяющая особенность счастливчиков – наличие функции. Когда ты не просто так гравитацией к литосфере прибит, когда ты развернут, как чёткий становой хребет в своём собственном жизненном предназначении, – вот тут и начинается мандала, идеальная самосфера. Ошалевшее солнце, тяжёлый барабан событий, интерпретация вещи, плетение разговоров – во всём есть функция, у всего. И ты есть именно ты, только ощущая эту личную монолитную функцию души – незримый вес твоего существования.
– Вот только я не справляюсь с ней, – подумал Сэвен, примерив эти мысли на внятный кривой манекен реальности. – Сплошные шумы везде, а я тут в прошлом копаюсь…
Если бы комната смысла была обычной человеческой женщиной, она сейчас имела бы полное право выплюнуть его ко всем чертям из себя за то, что он испортил такой трогательный и красивый эпизод. Но, во-первых, чертей тут нигде не было наготове, во-вторых, комната была вполне учтива, несмотря на свою хроническую неорганическость: ей хватило выдержки не выплёвывать его, вместо этого она просто сжалась как в кулачок и надавила мужлану-сухарю на все болевые точки. Стратег поспешил убраться отсюда поскорей.