РАЗГОВОР С ДОКТОРОМ Толкование
Надо было действовать решительно, использовать все шансы, услышать все советы, и Сэвен пошёл к доктору по эмоциям, потому что никто больше не мог так красноречиво дурачиться, наводя на отличные рассуждения.
Фарул Допс сидел на обитаемом стуле и с деловым видом теребил кусочек халата или подлинного фрака – гладкой тканой оболочки, необходимой брону для чёткого ощущения своих форм. Доктор бросил на стратега нейтральный взгляд, подвигал очки по носу вверх-вниз и только потом стал говорить.
– Ты переживаешь маары на себе? – спросил он не спеша, как будто они были в психологическом кабинете.
– Да, сначала были навязчивые мысли, потом я стал на себе переживать, – исповедовался стратег, поправляя haoma компресс на лбу, который он только что соорудил из тиковой коры.
– Этого не должно происходить, говори ещё, – попросил Допс.
– Доктор, я испытал не один маар, но до сих пор не понятно до конца, как разговаривать с комнатой. Она как будто не понимает меня. Выдаёт какие-то куски ситуаций, из которых никакой морали не выжмешь, не то что выводы.
– С полу белковыми тяжело, у них там свои законы…
– Я чувствую, что мы не ошиблись с моим предназначением, я проверял через маары, мне просто что-то мешает или чего-то недостаёт..
– Ты стратег – запечатанный в разум. Ты пришёл в старой форме, чтобы проникнуть в новый организм, исследовать точки зрения нового всеобщего сознания, протащить их сюда и внести изменения. И только, когда всё изменится, само изменение пропадёт. Пока же у тебя всё наоборот – видимость изменения, но оно не работает.
– А почему так? Я же стараюсь, делаю всё…
– Ты переходная стадия, и ты интересен в этом смысле, потому что ты на границе человека и брона. Это тяжёлая данность, но гораздо хуже, если бы ты сюда не пришёл. Многие стратеги остаются там, творят разные вещи с приблизительным смыслом. В таком случае они – разрушители. И они мощнее, чем судьба или большие массы людей.
– А почему их не зовут?
– Их зовут. И они всегда знают, что их зовут. Но так как способности они путают с силой, так как они считают себя сильными личностями, которым необходимо воплотиться там до конца, то часто не приходят. В тебе тоже немного этой надменности осталось, вот комната и чувствует, наверное…
– Нет же, нет, я пришёл и хочу помочь. Про то, что формы не хватает, я согласен, но мне кажется, тут что-то ещё. Не может так быть, чтобы я разучился строить стратегии и видеть общее…
– Значит, совсем нет выводов?
– Очень мало, и все не те.
Допс отпил из фляжки, которая как обычно висела у него поясе, покрутил на пальце пучок волос на виске (что ему не очень-то и удалось), а затем деловым тоном сказал:
– Ничего не выводится, говоришь… А может, ты на драбинаты так реагируешь?!
– Драбинаты?
– Это древесные испарения, информационные миражи. Они иногда вторгаются в идеи, но броны уже давно научились определять их и выгонять из мысли.
– Но мне как понять, они это или нет?!
– А знаешь что, ты сходи к чудикам и посмотри, как они живут, у них там почти все драбинаты перерабатывают и выдают их за свои идеи, такой паразитизм…
– Как мне туда?
– По дороге к озеру будет чаща с западной стороны, найди в ней заросшую лавку. Там сидит чудик, они дежурят после каждой мадругады, мужчины, женщины – на кого попадёшь. Если заблудишься, спроси у кого-нибудь, где чудик сидит, тебе покажут.
– Хорошо.
Стратег встал и собрался выходить из дома.
Доктор тоже начал возиться с халатом, чтобы подняться, при этом бубнел:
– Так что бери, бери, Сэвен. На, бери…
– Доктор, но вы ничего мне не даёте, – остановился стратег. Фарул Допс так резко прекратил свою маленькую суету и посмотрел на Сэвена прямо ему в глаза.
– В толк бери!
Допс похлопал стратега по плечу и запыхтел по старинке.
– Ладно, иди, я просто пытаюсь тебя растормошить… На чудика посмотришь и прямиком к озеру, не тяни. Чувствую я, что скоро это выйдет из тебя, то, что мешает. Главное, не испугайся.
– Я постараюсь. Спасибо, доктор.
Доктор по эмоциям продолжил пыхтеть, а Сэвен пошёл по Паредем, встречая на пути древесные фигурные листья, красочные, как обёртки от конфет, фрукты, гиперлянды, выставку дикой монеты (камешки). Он шёл, а дорога вертелась, а вокруг была живость древесная, и ему непривычно было идти лесом в переносном смысле, но он шёл, развлекая себя пейзажными зарисовками.
Этот лес, он был мало похож на те леса, что Сэвен видел на большой земле. Почти все деревья тут то цвели, то плодоносили, и в другом состоянии их очень сложно было застать. Плодов для еды они, конечно, не давали, но вместо них на ветках можно было обнаружить самые разные штуки: от хамернапьих носков (хамернапам всё-таки удалось довести дерево до такого состояния, что носки на нём вырастали сами) до маленьких ветвистых копий родителя. Были и такие деревья, на которых появлялись разноцветные, как будто плетёные шарики, где потом спали крохотные древесные птицы. Ещё на некоторых романтичных лиственных вызревали подсвечники, в которые хамернапы любили складывать тёплый дневной свет: солнечные зайчики, свечи из смолы и все устойчивые отражения мира (кроме прочего, хаус-эльфы знали и хранили секрет сохранения всяческих отражений).
Помимо удивительных деревьев, здесь ещё можно было встретить гибиндры – это были такие отсеки в пространстве, в которые можно было что-нибудь положить, а потом найти в другом месте в тот самый момент, когда оно пригодится. Гибиндры иногда меняли вещи, придавали им новые свойства, и в этом смысле они очень нравились вечно ищущим вдохновения бронам. Да и стратегу было интересно иногда в это поиграть. Однажды, например, он положил в гибиндр голову, и ничего не произошло сразу, но потом как-то он стоял около озера, смотрел в воду и нашёл себя, не в прямом смысле, но нашёл себя довольно привлекательным – так вот неожиданно сработал этот прибор-неприбор, но природное чудо.
…В какой-то момент лес расплотнел, и тогда именно перед Сэвеном выросла вдруг ситуативная лавка, то есть тут не написано было нигде, какая это лавка, но он как-то сразу подумал, что это именно ситуативная лавка, хотя раньше таких никогда нигде не видел.
ЧУДИКИ Два рта на лице
Он подошёл сбоку на правом носке и левом мыске, изучил обстоятельно манускрипт трещин, выбрал отверстие пошире и осторожно внедрил в него свой глаз. Там внутри предметов не наблюдалось никаких, стены росли, и это весь интерьер, хотя ещё кое-что было. Внутри сидела девушка с рыжими волосами, и она была красивая очень, если не замечать того, что у неё было два рта, то есть рот один, но он так голографически разъединялся на два, что можно было ошибиться вначале. "Основной рот" пока молчал, а вот из поверхностного текла какая-то речь, Сэвен стал старательно прислушиваться, и вот что он смог разобрать:
– Гуталиновый торт не привезли, чёрного дня не будет, но тут такое дело: в белых волосах, на тонкой ноге стоит карманная девочка, которая предлагает о себе позаботиться, в душу себя положить и накидать туда же ценностей, образования, манер. Такого она просит.
Девушка села более удобно, как будто настраиваясь на что-то, ожидая комментарий, но его не последовало ниоткуда. Она продолжала:
– Стоячие воды и пушистые пунши, спокойные планы, стрелки, мемориальные павшие белки в космосе и вне. Привыкшие складывают оригами из сигарет, остальные, как я, – спора без ножки, смотрят на стекло в окне и видят в нём разводы от атмосферных явлений. Большой корпоратив гибели мира.
Оглянулась, как будто испуганно почувствовала что-то, но потом вернулась к себе, прошлая поза, продолжает:
– А внутри стены липкие потусторонние мужчины переползают снизу вверх прямо к моему языку, пытаясь выманить из меня кусочек лёгкости. Выходит лёгкость или жизненная сила. Гуляю по улице, как два в одном. Любовь пришла – и отёки тела.
Голос усиливался:
– Ещё это есть – интерпретация прошлого. Шаманы везут костры в тёплые страны. Рождается чудик как чудо. Эпоха граней, тонкая, еле осознанная. Спасаются навеванием, надеванием касок, платьев, слёз, историй, чужих страхов и своих своеобразий образных – поиск мотивов. Резюме: пачками в Вифлеем ломятся.
Опять она покрутила головой по сторонам, немного подождала – но никакого ответа. Дальше говорила:
На заборе тонком разбросаны банты, завязаны в сети узорчатые. Шерстяные кошки лежат в них, как в гамаках, – звери. Кошатница Глама мастерит узлы. Узловые кошки декорируют заборы, заборы не возражают. Глама – новый пророк.
Она говорит, а у неё уже руки наперекосяк, волосы копошатся, дрожит голень – вошла в какую-то роль и не вышла, это для неё привычный как будто процесс, но всё же она искажена теперь немного. Из накладного рта продолжает лететь с удвоенной силой:
– Громкий день начинается, ткани врываются в тела, и в медленной пробке стоят облака. Звуки как они есть, цвета – без искажений. И странно, что падают ангелы. Хотя здесь что ангелы, что снег…
Девушка положила руки на лицо и начала выкручивать один из ртов, который хуже было видно, потому что он за поверхностным спрятан; рот крутился, лицо перекраивалось, но у неё получалось ещё кричать через что-то:
– Ну почему ты молчишь? Чего тебе надо ещё?..
От этих манипуляций второй рот вскоре как будто починился, из него пошёл какой-то хрип сначала, потом слова более внятные полезли, в итоге вот что он вещал:
– Слушайте! Развалился диапазон. Из метода чудище свалялось, система решётками выпроизвелась, и на толстой эмпирической почве народились пылинки неприкаянные, они же – новые ценности, ни к чему не прикреплённые, не из чего не вытащенные, а такие сами по себе угловатые кривоформые обозначения, промахнувшиеся и мимо культуры, и мимо знания, но чрезвычайно не похожие ни на что и оттого величественные и для близоруких, и для тех, кто с лупами подобрался.
С лупами модно стало расхаживать, изображать очкарика, да и глаза кажутся большими, разукрашенные ресницы и лупа – тренд, а дальше как повезёт – через эти глаза смотреть-то особо не получалось, одно хорошо – красиво по меркам, а мерки – историческая твердь, неважно, что история не в почёте, иные тверди и теперь выжили, хотя и раскрошенные на клею, но претендуют на это же слово.
По пальцам проходил разряд вдруг, и это была совсем уж не молния, а сигарета кончилась на указательном, в этом обнаружили смысл тоже, и понародилось искусство такое – выискивать в мелочах мелочи, и стало это вроде как сокровенным, интуитивные чудеса.
Изобретатель Щупика в героя вывелся, отличивший западню от востокотни учёным стал, но это только начало было – системы сломались, и теперь кроить можно было без разбора, но с разбором лучше выходило, потому что разбирание казалось прорывом, а собравших – в небожители… Привела бы Римскую империю в пример, да только ывапролд еаплро аоро…
Девушка прокрутила рот, как ручку настройки старого радиоприёмника.
– Привела бы Римскую империю в пример, да только падают ангелы… Хотя здесь что ангелы, что снег.
Сэвен догадался, что девушка то одним, то другим ртом говорила, импровизировала, что ли, или случился припадок. Заметить несложно было, какой из ртов был у неё в фаворитах – поверхностный, а второй тот (главный рот) она всё больше терзала, выкручивала, хлопала по нему или принималась вдруг ожесточённо так давить оттуда, как будто в нём гадость какая застряла. Теперь, когда речь вся вышла, она села обессиленная в угол и неожиданно так засмеялась, засмеялась обоими ртами, как будто в этом во всём было что-то смешное.
Стратег хотел было выйти и спросить, уточнить ему хотелось бы, в чём же состояла идея этого тягомота, но тут само собой разрешилось: девушка прислонила руку к губам и сняла поверхностный рот, как будто это была плень или нашлёпка из слюды.
– Вуаля, плоская шутка!
Рыжая засмеялась, вскочила и швырнула рот прямо в ту щёлку, к которой прижато было лицо Сэвена.
– Ахт!
Он тут же среагировал, отстранился, и нашлёпка мимо пролетела куда-то в лес. Выругавшись повторно, стратег мгновенно распрощался с интересом к продолжению и побежал со всех ног прочь оттуда, не замечая, чем она его окрикивает. Он нёсся по чаще на железных ногах, шагал, моргал и успокоиться не мог: давненько ему не приходилось встречать людей, которые с такой смелостью выкидывают из себя слова, не дающие никакой мысли. В последний раз это было на каком-то политическом митинге, за посещение которого деньги платили (можно было потерпеть). Теперь же он сильно недоволен был тем обстоятельством, что у него реальности сдвиг, что у него система вдребезги: силится рассуждать, но даже раскраивать ситуацию не получается, всё мимо сути.
– Ну и дела, – подумал стратег и побежал к озеру, туда, где вода-мудрец вступала в переговоры с носителями ушей, туда, где раскураженное пространство и дель (цитоплазменные образования)… Надо было восстановить схему мышления, раскрошенную чудиком, ртами-нашлёпками и полным набором хаоса, который вогнали в него происходящие тут события.
У ВОДЫ Конфиденция
Вечерняя вода. Гладит по ноге, картавит солью. Глаза за веками большие, впечатлённые; он руками трогает камни, каждый – размером с молнию, как будто бы храм тут был, но это и есть храм. Спереди пропасть, и если не ради обряда, то лучше отменить такое купание в нервной воде, а если духовности захотелось, то это по комнате в детство – к баптистам, они куролесники, ласты божественные на вас наденут и покрестят непафосно в любой жидкости.
Рыбы не знают боли, и он не знает, плывёт животом вниз по косматой изнанке мира, и это такое ощущение, состояние, как будто он проголодался и ест, как будто он что-то такое делает жизненно важное сейчас, а если бы не сделал, что-то не туда бы свернуло в жизни. А так вроде Сэвен поймал момент, зацепился за равновесие и дальше уже ничего не страшно. Он плывёт, а там везде планеты (плаценты) различные, и это как будто небо, только вода, и сравнивать с чем не знает, потому что новое оно, ощущение, и эти пейзажи медленные, тоже ни на что не похожие выстроены вокруг. Щербатые тропинки, круглые чмокающие впадины на камнях, приподнятые воротники течений – вот и сравнивай после этого.
Он говорит с озером. Озеро с ним говорит. Они соединяются и шепчутся. Он лежит на воде и слушает воду так внимательно, телом, а потом вода начинает его поднимать и опускать – трясти, и Сэвен принимает её ритм полностью, погружает себя в неё – нежность. И хочется ему тут остаться, лежать на пленке из вечности и слушать её рассказы о неспешных течениях, потому что вода сильнее всего на свете, она красивее всего, она самая верная. И Сэвен чувствует её истину и как она принимает через него свои решения, хоть они оба и разных видов, он – человек, а она – вода, но это ли проблема? Он любит её, и он состоит из неё.
Вода больше чем вода. Это вторая кровь человека, переливающаяся между его телом и всеобщим (телом). Здесь столько эмоций, здесь раны забытые или ненайденные, здесь живут знания. Здесь нет запахов миротворных или распалённых фрагментов космоса, но есть для Сэвена прекрасный подарок – насыщенная влага жизни, сгусток информации, который потихоньку вползает внутрь через поры и размышления.
Он окунался в мягкий холод очевидности, но в сгустке этого холода грохотала идея, расходились ослепительные полюса сознания – вода изгоняла объекты из прежних оболочек, и теперь стратег чувствовал, как остановился здесь, врос константой в землю Паредем, но за пределами видимости кто-то (он же) медленно впитывает в себя извержения всеобщего разума.
Это озеро было – перенасыщенный раствор ощущений, здесь был объём и нерождённые идолы, двойное дно внизу, тройное дно – там призмы, которые жадно сосут свет из всего, но возвращают обратно через идеи бронам и людям, озарениями отдают, вспышками, интуицией. Вода органична: она господь и тиран – существо, толкающее мощный дикий стержень эволюции в рану, куда падают дни.
…Озеро успокоило стратега, постепенно он пришёл в себя, спокойно подумал, приводя в аргументы новые откровения, выложенные акробатическими фигурами, разобрался, что такое драбинаты (мысль, которая ни изобретения, ни морали не даёт – пустышка), выгнал их из себя и прошлое выгнал, после чего сразу голова ясная такая стала. Но эта чуткая напряжённая чистота недолго населяла его восприятие, вскоре туда опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже заметка одна вонзилась:
– А меня ведь БомБом ждёт меня на холме превращений!
Сэвен вынул ноги из этого яркого величавого тела, отполированного мудростью, отряхнул, вдавил в тропические мягкие туфли и двинулся немедля на встречу с преданным его хамернапом.
ХОЛМ ПРЕВРАЩЕНИЙ Остаточные явления
Вскоре они уже вместе сидели на холме и наслаждались спокойными эпитетами дня: пахло сезонной травой, корой трижды-дерева (сырой лавандовый запах), звуков было множество, но они не замечались по отдельности, а были собраны в удобный такой раздвижной диапазон, так что можно было представить вокруг целую коллекцию объектов разного вида.
Так они сидели. Сэвен подложил под себя ноги и присматривался к небу впереди, присматривался к земле: они расположились на самой высокой точке холма, откуда открывался беззастенчиво вид на плетёные домишки, растрёпанные ветром поля, долину, ужатую в глубину, крашенный сумерками лес, песок, гуляющий по берегу, – Паредем стояла внизу так компактно, вымышленно, словно там был не мир отдельный, а стихотворная даль; так высоко они сидели на холме.
– А что тут будет? – спросил Сэвен, проглатывая атмосферу словами.
– Увидите скоро, сейчас главное – чтобы глаза привыкли, и ещё важно самому правильно настроиться. Сейчас я покажу, как можно, – сказал БомБом.
Хамернап закрыл глаза и сморщился, а потом стал так искренне всхлипывать, словно что-то у него случайное в жизни произошло.
– Что случилось? – удивился стратег.
– Не волнуйтесь за меня, это негрустные слёзы, я просто вспомнил, как сидел тут в самый первый раз, – БомБом убрал влажность с лица растительным рукавом. – Я так настраиваюсь, – пояснил он. – Попробуйте тоже, выдайте эмоцию.
Стратег начал силиться, хотел было расплакаться или прыснуть со смеху, но совсем ни звука не вышло наружу.
– Что-то у меня не очень…
– Нет-нет, всё хорошо, смотрите!
Сэвен взглянул туда, куда хамернап устремлял свои тонкие корявые пальцы, и увидел, как там тянулось что-то по воздуху, ползло такими выпуклыми цветастыми фигурами. Это были не фальшивые уподобления, не галлюционные кальки с предметов – это было новое нечто, словами не выразишь.
– Вот они, – продолжая рыдать, пел хамернап.
Под небом, на молочном участке горизонта, где разделение ещё не так чётко (верх и низ в одной плоскости), порхали эфемерные образования, которые сначала можно было принять за мнимые, но вскоре становилось понятно, что они сами реальны не меньше, чем впечатления от них.
– Это моя была ностальгия, а теперь туда смотрите – это ваши ощущения!
Он показал рукой на тот участок над пропастью, где не вызревали облака, но двигалась какая-то канитель, длинное мешковатое воспламенение.