- …Обычная история. Отец не выдержал, сломался, сбежал ещё задолго до того, как врачи подписали ребёнку окончательный приговор. Мамина участь, в общем, тоже была предрешена. Слабая, впечатлительная натура, пойди всё естественным путём, она, скорее всего, спилась бы или свихнулась - так часто бывает. Но чудесное, необъяснимое, полное выздоровление сына перевернуло всё счастливейшим образом. Она ожила, похорошела, а, главное, в кои-то веки занялась собой, я ведь уже не нуждался в её постоянной заботе. Вполне закономерно, что в доме снова появился мужчина с чёрной бородой. Дядя Вася, отличный мужик, журналист-международник. Я его обожал. Он меня тоже. Мы с ним играли в шахматы. Он почти сразу же заявил, что намерен меня усыновить. Я был счастлив. Я ненавидел фамилию "Тюнин". Меня из-за неё в классе дразнили "тютей" и ещё всякими нехорошими словами. "Гнездозор" - другое дело. Настоящая мужская фамилия со множеством притягательных смыслов. Впоследствии, когда я начал свою политическую карьеру, я оценил её в полной мере. Кстати, о карьере. В ту пору, как вы, может быть помните, в России была очередная вспышка жёстко-патриотических настроений. Инозвучащее название "Альберт" могло помешать популярности молодой телезвезды. Иное дело "Александр", имя, насыщенное массой историко-культурных ассоциаций. Мне это стоило долгой и нудной беготни по разным дурацким инстанциям. А вот маме было всё равно. Она и так всегда звала меня Аликом, хм-хм….
Тут он почему-то заткнулся. Почему - я понял не сразу, просто в измученный мозг вдруг хлынула ледяная тишина, отчего мне стало только хуже. Я уже не оползал по собственному позвоночнику, взамен того меня тряс жестокий озноб и нестерпимо жгло кончики ушей. До сей поры я никогда не жаловался на сердце - и сейчас даже не сознавал, что происходит, а только судорожно зевал, в тоскливой панике ища в углах этой страшной комнаты. Сквозь дурноту я скорее ощущал, чем видел, что Александр (Альберт?! Альберт?!) растерян и перепуган не меньше моего.
Это ничего не спасало, наоборот - делало ситуацию окончательно безысходной. Если б он гневался на меня, запугивал, выказывал надо мной свою власть, всё было бы куда проще - я ползал бы у его ног нашкодившей собачонкой, трясся бы и выл, пока он не протянул бы мне руку или не удавил бы. Но нам и в этих невинных радостях было отказано - он вновь был маленьким Альбертиком, растерянным и перепуганным, и я был зелёным студентиком медвуза, растерянным и перепуганным, и я читал в его лице отражение собственного ужаса, который он читал в моём, и нам не на кого было опереться…
Не на кого?.. Нет, к счастью, был рядом человек, который мог одним махом всё разрулить и расставить на свои места!..
Игорь Кострецкий появился, как всегда, в тот самый момент, когда его присутствие было остро необходимо - в таких вещах он никогда не ошибается. Как всегда, бодрый, собранный, весело улыбающийся, он был единственным реальным человеком во всей этой тягостной фантасмагории. Альберт (я уже не мог называть его про себя иначе) так и рванулся к нему, бледный и дрожащий:
- Игорь, Игорь, что делать, кажется, ему плохо, надо валокордину, или нет, вызови врача!..
Но Игорь уже успел оценить опытным взглядом обстановку и обоих пациентов, - и, видимо, степень сложности положения показалась ему далеко не столь трагичной, как ощущалось изнутри, потому что в следующий миг он, засмеявшись, ответил:
- Врача?.. Зачем нам врачи, мы и сами врачи хоть куда, - а, Анатолий Витальевич? - и, отечески потрепав меня по (вероятно) вздыбленному ёжику, добавил:
- А валокординчику - это можно. Сейчас будет. У меня в баре, слава Богу, огромный ассортимент.
Тут же металлическая, неокрашенная изнутри дверь отворилась - и номерной ибээровский красавец, жгучий длинноволосый брюнет с точёным носом и мефистофельской бородкой, раболепно ухмыляясь, внёс на растопыренных пальцах серебряный подносик, на котором возвышалась бокастая бутылка "Реми Мартен" - сто лет такого не видел! - и три широких коньячных бокала, уже кем-то заботливо наполненных.
Игорь, показывая класс, ловко выхватил у подчинённого поднос, коротким кивком отпустил быстроглазого демона - и сам, своими наманикюренными ручками поднёс нам спасительные сосуды, которые мы с Альбертом тут же судорожно, с неприличными всхлипами и вылакали. Министр, игнорируя общую панику, чувственно грел свой в ладони, принюхиваясь к божественной влаге с выражением кошачьего блаженства на лице; казалось, он всем существом поглощён этим, однако искоса то и дело бросал на нас быстрые взгляды: как там его незадачливые пациенты?…
А те и впрямь понемногу приходили в себя. Удивительно, но одно только присутствие рядом Кострецкого - шумного, весёлого, в яркозелёной обёртке - успокаивало и настраивало на позитивный лад. Да и коньяк оказал своё действие: с каждой секундой моё тело всё больше наливалось приятной тяжестью и расслаблялось, не теряя, однако, привычной консистенции, - и страшное ощущение безнадёжности, стыда и паники понемногу начало отступать. Когда оно отступило настолько, чтобы показаться неважным и даже забавным, я осмелился тупо взглянуть на Альберта - который, оказывается, точно так же смотрел на меня осоловелыми глазами, редко и ошалело моргая.
- Ну что - за знакомство? - одобрительно засмеялся Игорь, снова разлив коньяк и ловким барменским жестом крутанув бутылку вокруг руки.
Мы с Альбертом синхронно потянулись друг к другу дрожащими бокалами - осторожно, с опаской, словно боясь, что, едва стекло коснётся стекла, мы оба исчезнем, аннигилируемся. Сейчас мне уже ничего не казалось невероятным. Но странно, едва они с лёгким стуком сошлись (не произведя никаких видимых разрушений), как я ощутил почти невыносимое облегчение. Переваривать случившееся у меня пока не было ни душевных сил, ни храбрости, - однако я уже начинал догадываться, что, скорее всего, смогу жить со всем этим и дальше. Забавно: стоит нам коснуться своего прошлого - пусть только слегка, посредством бокала - как его власть над нами ослабевает.
Видимо, Альберт тоже чувствовал что-то подобное - потому что он вдруг громко, с облегчением вздохнул и неуверенно заулыбался. (Этой улыбки я тоже по новостям никогда не видел - наверное, среди посторонних она была ему запрещена).
- Благословляю вас, дети мои, - развязно прокомментировал Кострецкий, которому явно позволялось здесь куда больше, чем я мог себе представить.
Миг поколебавшись, я тоже позволил себе криво и жалко улыбнуться. Страшно довольный результатами своей терапии Игорь глухо заорал "Ага!!!" (суровая комната старательно проглатывала звуки), захлопал в ладоши, подмигнул мне и, присев на краешек стола, закачал ногами в элегантных летних сандалиях:
- Вы чуете, Анатолий Витальевич, наш Альбертик-то, оказывается, не умер. Альбертик, расскажите нам, как это так случилось, что вы не умерли?..
"Альбертик" с готовностью опрокинул в себя вторую порцию запрещённого пойла - и принялся рассказывать. (По отточенности формулировок заметно было, кстати, что он повествует о своих приключениях далеко не впервой).
Передаю эту невероятную историю в общих чертах.
Оказывается, уже на другой день после душещипательной беседы с безымянным, но строгим работником "телефона доверия" безнадёжно больной ребёнок почувствовал себя намного лучше. Конечно, это могло быть простым самовнушением. Но к концу месяца результат был налицо - все функции его многострадального организма восстановились полностью!
Не в пример себе десятилетнему, Альберт разбирался теперь в своих детских болячках достаточно хорошо. Я же, да простит меня Гиппократ, вовсе не желал углубляться в эту мерзость - ни тогда, ни сейчас. Проще говоря, всю научно-теоретическую часть его рассказа я благополучно пропустил мимо ушей, стараясь не вникать в суть. Зато в интонации и манеру речи вслушивался как мог чутко, пытаясь распознать в них того отличника, того жалкого ботаника из телефонной трубки шестидесятипятилетней давности.
Невероятно, но мне это удавалось. С каждой секундой я всё больше, всё неотвратимее узнавал того, чей ненавистный детский голос был так похож - и не похож - на все другие детские голоса. Да, несомненно, случилось чудо. Это был он. Чёртов Альбертик. Его нестерпимое занудство, его тяжёлое дыхание между фразами, его поганая вундеркиндовская манера описывать себя как объект научного исследования, всё ж время от времени срываясь на детские слёзы:
- …Мы ведь верили в это, вы помните?.. Сейчас уже мало кто помнит… Но тогда… Тогда я задумался: да, Ленин умер, дедушка Ленин, даже он умер, но он не должен был умереть, это неправильно! И тут у меня в голове как будто что-то щелкнуло… я сам не знаю, как это получилось… я понял: дедушка Ленин не должен был умереть, тут какая-то накладка, какой-то сбой, но я его исправлю, я стану таким же, как дедушка Ленин, стану великим, но я не умру!.. И уже на следующий день… но я не знаю, как это получилось, правда, не знаю, я думал, вы нарочно это сделали, вы же профессиональный психолог…
Голая комната. Белые стены. Нервное мигание фиолетовой лампы. Яркое зелёное пятно марлевого костюма министра безопасности и вылинявшие синие полоски бессмертной тельняшки. Я всё ещё не верил до конца. То, что он рассказывал, было так невероятно, что меня даже почти не покоробил навешенный на меня вульгарный ярлычок "психолога" (вместо серьёзного и правильного "психотерапевт"). Но доказательство сидело прямо передо мной, живое и здоровое, и это не могло быть ни ошибкой, ни диким розыгрышем, потому что - я только сейчас это осознал - ни одна служба безопасности, пусть даже целиком укомплектованная жохами вроде Кострецкого, чисто технически не смогла бы в такой идеальной сохранности выудить из прошлого тот давний, абсолютно неважный для России (как казалось тогда) диалог - тщеславного юноши с умирающим ребёнком. А это странное существо по прозвищу Бессмертный Лидер только что воспроизвёло его почти дословно.
Похоже, наша милая беседа все эти годы сидела в его памяти так же крепко, как и в моей, смятенно подумал я. Впрочем, неудивительно. Ведь именно тогда его жизнь - как и моя - резко переменилась. Только моя была навеки погублена (чего я ещё не знал), а для Альбертика, оказывается, всё только начиналось.
Но продолжаю.
В те дни бедного мальчика совсем загоняли по кабинетам - изумлённые врачи попросту отказывались верить в подлинность его "анализов". Когда же сомнений оставаться больше не могло, они пришли к выводу, что, видимо, ошибались раньше - и все прежние болячки маленького Альберта носили сугубо психосоматический характер.
Родные и близкие Альбертика - люди хорошие, но, увы, далёкие от медицины, - с готовностью проглотили эту счастливую версию. За что их, пожалуй, не стоит винить. Равно как и за то, что впоследствии им ни разу даже в голову не пришло задуматься над тем занятным фактом, что маленький, а потом не такой уж и маленький Альбертик не болеет теперь уже вообще ничем.
Собственно, поначалу это не удивляло и самого Альбертика, вовсю наслаждавшегося заказанной ему прежде жизнью нормального здорового ребёнка. Свою уникальность он начал осознавать лишь где-то после четырнадцати - особенно остро после того трагического сентябрьского пикника в жиденьком Битцевском лесочке, когда половина его класса (включая Нелю Громову, девушку, к которой он был слегка неравнодушен), объевшись каких-то полусъедобных грибов, - которых и сам Альберт, обожавший вкусненько покушать, с удовольствием схрумкал полную сковородку, - всем скопом отправилась на тот свет. (Об этом случае даже писали в газетах). Нелю он оплакивал вполне искренне, хотя, надо сказать, уже тогда возможности собственного иммунитета занимали его куда сильнее. Однако целенаправленные опыты на себе он начал производить чуть позже - для этого понадобилась другая вечеринка, на сей раз с участием технического спирта "Роял", а затем и другая девушка, посредством двух-трёх хищных кусачих поцелуев благополучно заразившая СПИДом обоих его незадачливых соперников, но не его самого, зашедшего с ней гораздо дальше. До решающего выпуска телепередачи "Что, хиляк, сконил?!" оставалась почти четверть века - и масса возможностей для поцелуев с самыми разными людьми.
Кстати, о телепередаче. Розовенький, поплывший Альбертик доверчиво объяснил мне (под благодушное кивание Игоря), почему тянул аж до пятидесяти лет, прежде чем всерьёз начать завоёвывать электорат. Оказывается, он честно дожидался, пока умрёт его старенькая мама - женщина тончайшей душевной организации, которой, он уверен, было бы очень неприятно видеть своего "сынульку" в такой шокирующей, даже клоунской роли. Без сомнения, узнав о том, что её сын стал величайшим тираном во всей мировой истории, она расстроилась бы ещё больше. Без сомнения. И то - почему бы и не обождать немножечко тому, у кого в запасе целая вечность?..
Всё это выглядело довольно трогательно. Ещё трогательнее показались мне его уверения в том, как же он, чёрт возьми, рад меня видеть:
- Я-то думал, вы уже давно умерли, - простодушно признался он. - Это Игорь вас отыскал. Он все может.
Я невольно покосился на Кострецкого, - тот, давно забыв на столе недопитый бокал, с меланхоличной улыбкой прогуливался вокруг нас, как бы говоря: "Расслабляйтесь, я держу всё под контролем". На диво энергичная личность, не способная вынести и минуты неподвижности и бездействия.
Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, он подошёл к чёрному несгораемому шкафу, легко открыл дверцы (здесь не запирались) - и достал оттуда что-то, поначалу показавшееся мне замшелой подшивкой какого-то старинного литературного журнала - вроде благобразных "Вопросов Искусства". Пока он шёл со своей добычей назад к столу, я, старый разомлевший дурак, не подозревал ничего недоброго. Но в следующий миг она с громким треском шмякнулась на металлическую поверхность, испустив облачко пыли, - и я с внезапным холодком в затылке понял, что это и есть журнал - только, увы, не литературный.
С нарастающей тошнотой, не желая верить, но поневоле веря своим глазам, я завороженно смотрел, как Игорь, почти улёгшись на стол, осторожно, наманикюренным окольцованным пальчиком листает ветхие страницы этого мерзкого раритета, этого пожелтевшего памятника старины, зловещего рассыпающегося тома, который я так часто видел в кошмарных снах, только там он был ещё новёхонький и яркость его синих невыцветших чернил вспарывала моё сознание острой болью, от которой я дико орал во сне, и бедная мама в соседней комнате по нескольку раз за ночь вскакивала, испуганная моими несвязными стонами.
Но сейчас никакой мамы рядом не было, и некому было разбудить меня, положить на лоб прохладную узкую ладонь.
Где, у кого, в каких чудовищных архивах столько лет хранился этот жуткий документ?.. Сколько макулатуры надо было перерыть, сколько исползать подземелий и затхлых чердаков, сколько работников интеллектуального труда должно было умереть от туберкулёза и астмы, наглотавшись смрадной бумажной пыли и миазмов сырости, чтобы на свет выполз этот разлагающийся монстр - последний - не считая Альбертика - свидетель моей ошибки?.. Я не желал знать. Я не желал больше видеть - ни во сне, ни наяву - этот талмуд, эту гнусную амбарную книгу, в которой так никогда никем и не был отмечен звонок умирающего малыша, зато на каждой странице выцветшими чернилами по многу раз были выведены ФИО - три женских и одно мужское, одно-единственное мужское, одно-единственное, которое утончённый садист Кострецкий, мгновенно находя средь прочих намётанным глазом, отчерчивал и отчерчивал, отчерчивал и отчерчивал острым, перламутровым по завтрашней моде ногтем. При этом он взглядывал на меня - быстренько и лукаво, как бы спрашивая, уж не пора ли, наконец, - как вы думаете, Анатолий Витальевич? - сделать недостающую запись.
Но я не был столь пунктуален. Не был я и любопытен. Мне было плевать, что стало с моими "тётеньками" после меня, добавились ли в журнал новые имена и кто из них был отмечен в журнале последней. Я не мог больше выносить всего этого - и мне было всё равно, обидится Кострецкий или оскорбится, пусть оскорбляется, пусть колет меня кострециллой, издевается, пытает, пусть делает со мной, что хочет, но только оставит в покое моё прошлое, мою жизнь, этот кусок моей жизни, в котором его не существовало, который не смели трогать посторонние, который не смел трогать даже повзрослевший Альбертик (уже весь изъёрзавшийся на стуле), который не смел трогать я сам. - Уберите его… - замычал я, не в силах больше сдерживать себя, коньяк переставал на меня действовать, и я с кошмарной быстротой падал назад в жёсткую реальность - сейчас ударюсь. - Пожалуйста… Уберите…
Видимо, Игорь всё-таки понял что-то - ибо, бросив очередной мимолётный взгляд на моё лицо, он тут же с треском захлопнул журнал и озабоченно-деловито произнёс:
- Так ребята, отбой. Расходимся по домам до обеда. Всем нам надо хорошенечко отдохнуть - у нас сегодня ответственный день.
2
Не знаю, что было тому причиной - коньяк ли, пережитое ли потрясение, негуманнно ранний подъём или же всё вместе, - но факт остаётся фактом: я мгновенно и намертво вырубился, едва добравшись до кровати. А, когда проснулся, часы показывали уже половину одиннадцатого.
Не желая больше залёживаться, я решительно свесил свои худые, поросшие седым волосом ноги с кровати, с кряхтением встал, подошёл к окну, раздёрнул занавески - и чуть не охнул от изумления и неожиданности: мой знакомый розовый сад буйно роскошествовал в декорациях громкого, сияющего, уже полностью расцветшего утра. Птицы щебетали вовсю, глянцевые, тугие цветочные головки купались в сочной зелени, искрились на солнце, усыпанные крохотными росистыми бриллиантиками, стройные ряды туй вдали млели в нежнорозовом мареве, тёплый ветерок из приоткрытой форточки приятно ласкал мой вздыбленный ёжик с застрявшими в нём остатками свинцового сна, который срочно требовалось вычесать, чтобы в подобающей форме отправиться на "проминаж". Когда гуляешь на свежем воздухе, как-то легче думается. Можно сказать, что пешая ходьба заменяет мне запрещённую сигарету. Спасибо Бессмертному Лидеру за нашу здоровую старость и тд.
Я отыскал в до сих пор неразобранной дорожной сумке джинсы со стразами и чёрную с золотом футболку (на случай, если Кострецкий всё же вылезет помешать моей одинокой прогулке), влез в аналогичной расцветки кроссовки, промахнул по голове массажной щёткой - и такой вот, бодрый и парадный, выскочил на свидание с розовым садом.