"Ну, а ты?" - чуть не спросил я, но вовремя сдержался. Было в ней что-то, не располагающее к бестактным расспросам - какая-то врождённая аристократичность, что ли, со всеми присущими ей не только выгодными, но и неприятными чертами - как, например, некое скрытое высокомерие, надменность, почти снобизм - именно скрытые, ибо, как я уже говорил, в ней не было ничего от безмозглой красотки. Со мной она, впрочем, держалась на равных - я постоянно это чувствовал и дивился этому; ни разу я не заметил в ее взгляде, обращенном на меня, той особой, чисто женской терпеливой снисходительности, с какой она смотрела на Альберта и особенно на Игоря.
Губы дрожать устали,
Вяжет язык оскомина…
Просто - Иосиф Сталин,
Просто - сержант Истомина…
Об отношениях с Кострецким я тоже никогда её не расспрашивал - по понятным причинам. Хотя именно здесь для меня было больше всего неясностей.
На первый взгляд это была обычная дурашливая дружба с неистребимо-школьным оттенком. Стоило нашему слаженному квартету сойтись где-нибудь на природе, как чумной министр принимался всячески доводить, дразнить и тормошить свою бедную протеже, которой, судя по всему, лишь путём огромных волевых усилий удавалось хранить подобающую Первой Леди сдержанность. Мои отчаянные попытки загородить её от шаловливых рук наглеца мало спасали дело. Известный игрок словами принимался взамен каламбурить с её именем, величал ее то "клавикордами", то "клавесином", то "конклавом", то "анклавом", - а то приговаривал какую-то идиотскую присказку: "Клависсим! Мы тебя повысим!" - что, на мой взгляд, звучало в его устах слегка жутковато. (К счастью, Кутя этой двусмысленности не замечала - или делала вид, что не замечает.)
А то он вовлекал её в какое-нибудь полуспортивное развлечение из тех, для которых я был слишком трухляв, а Альберт ленив, - бадминтон, салочки, прятки и тому подобная весёлая ерунда. (Как-то раз они даже затеяли прыгать через тонкую бельевую резинку, натянутую меж двух лип - нехитрое развлечение, после полувекового перерыва снова понемногу входящее в моду у российской детворы). Всякий раз Кутя с удовольствием принимала вызов - всё-таки она была ещё ребёнком, чья жизнь суть чистая радость движения - но меня, традиционно выступавшего в роли чинного арбитра, не покидало ощущение, что она попросту снисходит до своего мучителя. И то верно - он был из тех, кому - по старинному народному выражению - "проще отдаться, чем объяснить, почему не хочешь".
Однако любой мало-мальски внимательный и вдумчивый наблюдатель рано или поздно разглядел бы в поведении Игоря Кострецкого весьма любопытную закономерность. А именно: сколько бы тот ни изображал ради общей потехи буйное каникулярное озорство и неуёмную шаловливость, он всё же каждый миг своей жизни остаётся самим собой - трезвым, бдительным, предприимчивым главой ИБР - и никогда не переходит границ разумного. Вот и я, пусть не сразу, но заметил, что - при всей его раздражающей мании жестоко флиртовать с Кутей на глазах у изумлённой публики - он тем не менее явно и недвусмысленно избегает оставаться с ней наедине…
Что было тому причиной? Опасался ли он Альберта? Себя? Или её? Или же ничего не опасался, а просто ему, как и Альберту, было по большому счёту неинтересно с ней? Действительно ли она ему нравилась - или это было всего-навсего ещё одним имиджевым ходом, призванным прочнее сплотить вверенный ему коллектив и сделать наш совместный отдых ещё более забавным и приятным? И, если второе - то понимала ли это Кутя?
Тогда я не мог ещё судить о таких тонкостях. Впрочем, я о них не очень-то и задумывался. Мне в те дни вообще не хотелось ни во что вникать глубоко - а уж тем более в интриги, которые абсолютно меня не касались. Я упивался блаженным летним отдыхом, тёплыми семейными отношениями, нежным общением с "внучкой" - и хотел только одного: как можно дольше оставаться в этом положении чудесного, редкостного, давно не испытанного душевного равновесия.
Вот почему я ничуть не обрадовался, а, наоборот, насторожился и даже, пожалуй, испугался, когда на восьмой день каникул, после традиционного вечернего чая с печеньями в Кутиной "деревенской" столовой Игорь, вместо того, чтобы, как всегда, потащить меланхоличного Альберта в китайский домик, поступил неожиданно: взял меня (уже настроенного на привычное удовольствие и потому инерционно засопротивлявшегося) под руку - и проговорил, обращаясь к двум другим отдыхающим - Альбертику, отреагировавшему на произвол вяло-сытой улыбкой, и недоумённо округлившей васильковые глаза Куте:
- Вы, голубки, пока поворкуйте тут вдвоём. А мы с дядей Толей немного пройдёмся. Я ему обещал тут кое-что показать в плане окрестностей. Вы-то все эти красоты уже сто раз видели, а мы с дядей Толей почти ничего осмотреть не успели. А нам интересно. Правда, дядя Толя?..
5
Тревога моя была не совсем понятна мне самому - никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в изумрудной траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду - "парное молочко", как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.
И, как всегда, я покорился ему, не задавая вопросов. Только в последний миг, прежде чем мы скрылись из поля зрения оставшихся, я успел оглянуться - и ободряюще помахать Куте, которая, пристроив острые локотки на перила балюстрады, грустно и немного сиротливо (как мне показалось) глядела мне вслед.
Обойдя павильон, мы прошли ещё несколько метров по плотно утрамбованному песку, затем по травке, по камушкам, по голой земле - и, наконец, нырнули в аккуратную берёзовую рощицу, на которую я столько раз засматривался из овального окошка весёлой Кутиной столовой - но куда почему-то ни разу не забредал во время своих одиноких блужданий.
Теперь я пожалел об этом. Здесь было очень тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее, в кои-то веки, с глаз пелену, просочилось меж тонкими пёстрыми стволами, разукрасило зеленоватый мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску, - и я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание - придушить Кострецкого, который, будучи физически не способен переносить тишины и бездействия, с истерическим упорством волок меня за рукав вперёд и вперёд, через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об "удивительной красоте русской природы", что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы, наконец, упёрлись в высокий сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это - граница территории.
Но я ошибся. Здесь шло строительство - пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел примерно на уровне глаз строгую готическую табличку: "Under construction".
Тут же оказалась и калитка, которую министр любезно приоткрыл передо мной и выразительным жестом показал - входи, мол. Правда, ваш покорный слуга, нет, чтобы поблагодарить, неожиданно для самого себя засбоился: дремучий родительский запрет - не лазать с пацанами по стройкам - был намертво вколочен ремнём в его подкорку. Кострецкий, однако, уверил меня, что лично следит за соблюдением техники безопасности, - да, собственно, и работы на время каникул прекращены.
Не без лёгкой грусти я понял, что мне, видимо, никогда не доведётся оценить внешние архитектурные изыски неоконченного здания - довольно высокого и на две трети скрытого от посторонних взоров лесами, обтянутыми непрозрачной плёнкой.
Зайти внутрь, по-моему, было равносильно самоубийству. Но шеф ИБР упрашивал так настойчиво, что я переломил себя - и всё-таки переступил прикрытый цветным полиэтиленом порог.
К моему облегчению, здесь и впрямь оказалось не так уж страшно - довольно чистенько и даже уютно, вот разве что немного сыровато и местами чуть-чуть набрызгано штукатуркой. Посреди просторного помещения возвышались пластиковые леса - очевидно, мастерам пришлось покидать помещение в срочном порядке. Слегка попахивало цементом и мокрой пылью. Шершавый пол, неокрашенные стены, несколько грязноватых стрельчатых окошек под потолком. Словом, обычное недоделанное дело, без особых примет и любопытных достопримечательностей, - и я, хоть убей, не мог понять, зачем Кострецкому понадобилось так экстренно тащить меня сюда.
Я вопросительно обернулся на него. Он стоял неподвижно, как стилизованный моряк на палубе, расставив ноги и заложив кисти рук подмышки, и загадочно улыбался - я бы сказал, даже слишком загадочно. Мне, уже неплохо его знавшему, эта улыбка весьма и весьма не понравилась. Именно поэтому я предпочёл воздержаться от расспросов - и вместо этого продолжил молча оглядывать странное помещение.
Взглянув вверх, я увидел очень высокий, метров, наверное, в десять, круглый сводчатый потолок, на котором был нанесён подмалёвок некоей росписи - пока ещё нельзя было разобрать самого изображения, зато идущая чуть ниже широкая полоса позолоты недвусмысленно сообщила мне о том, что очень скоро здесь развернутся во всю ивановскую так любимые Игорем Кострецким роскошь и кич.
- Ну и как? - вдруг спросил тот, и я вздрогнул от неожиданности: акустика тут оказалась как в оперном театре, и негромкий голос его, казалось, заполнил до краёв все нишки и своды странного помещения. - Симпатично, правда?..
Я пожал плечами - не очень-то мне хотелось вести дискуссии в незримый микрофон. Однако от Кострецкого, когда ему что-то надо, так просто не отделаешься:
- Как вы думаете, что здесь будет?.. - спросил он, даже не потрудившись понизить голос - и его заговорщицкая улыбка нравилась мне всё меньше и меньше. Я снова пожал плечами:
- Не знаю, - свой шёпот я попытался свести до минимума, но всё равно получилось как-то громко. - Театр, наверное? Или школа?
(Почему школа - я и сам не понял, однако в следующий миг поймал свою ассоциацию: помещение чем-то напоминало холл учебного заведения, где прошли мои лучшие годы - там тоже были колонны и загадочные выступы и ниши, и в одной из них стоял, положив гипсовую руку на стопку гипсовых книг, маленький кудрявый Володя Ульянов).
Кострецкий испустил свой фирменный коротенький смешок, прозвучавший в акустическом усилении как-то зловеще:
- Вот и не угадали. Подумайте хорошенько, у вас есть ещё одна попытка. Сдаётесь? Ну ладно, ладно, не буду вас мучить. Это Храм, - тут он пристально вгляделся мне в глаза и ухмыльнулся. - Сами подумайте. Бессмертный Лидер-то у нас - полубог. Как же ему не иметь своего Храма?..
Он ухмылялся и ловил мой ускользающий взгляд уже так откровенно и беззастенчиво, что даже мне, отнюдь не самому горячему стороннику правления президента Гнездозора, стало противно. Такой весь из себя поборник хорошего вкуса, Кострецкий сейчас проявлял, мягко говоря, дурной тон, намекая на некую, известную только нам троим тайну.
Впрочем, я тут же подумал, что, возможно, ошибаюсь в интерпретациях. Возможно, он всего-навсего каламбурит с моей фамилией - Храмов. Ну конечно, он же у нас такой каламбурщик. Только я решил было остановиться на этой версии и успокоиться, как он вдруг откинул голову назад и снова расхохотался - уже не коротенько, а прямо-таки залился весёлым, звонким, молодым хохотом, от которого, казалось, задрожали стены недостроенной церкви. Отхохотавшись, он вдруг резко посерьёзнел - и вновь нацелил на меня чекистский прищур яркозелёных глаз:
- А ведь получается, что Бог-то - вы. Ну, и каково оно - а, Анатолий Витальевич? Приятно быть Богом?..
Среди коллег и знакомых я числюсь остроумным человеком. Но шутки Кострецкого почему-то всякий раз действуют на меня так, что я становлюсь осёл ослом. Вот и теперь, вместо того, чтобы на правах старшего резко его одёрнуть - или, на худой конец, посмеяться вместе с ним, - я окончательно смешался и, опустив глаза на носки своих туфель, забормотал какую-то чушь: я, мол, вовсе не считаю себя Богом, ни на что не претендую, не требую и тд и тп. Так я бормотал до тех пор, пока не нашёл в себе решимости снова взглянуть в лицо собеседнику - и не оцарапался о взгляд, полный досады и жалости, причём жалости обидной.
"Я ожидал от тебя иного", - как бы говорил он.
Тут я вдруг с ужасом почувствовал, что внутри меня шевелится что-то очень похожее на ярость. На миг мною овладело жгучее желание плюнуть на все экивоки - и, схватив этого интригана за лацканы модной салатовой блузки, вытрясти из него все заковыристые намёки и секреты, заставить, наконец, сказать по-человечески, чего он от меня добивается, - и пусть наши голоса громче, громче разносятся под сводами будущего Храма!.. Но, пока я боролся в себе с этим чудовищным наваждением, Кострецкий, как всегда, первым овладел собой - и, как ни в чём не бывало обаятельно улыбнувшись, в своей фамильярной манере похлопал меня по плечу:
- Не желаешь, дядь Толь, осмотреть помещение? Я думал, может быть тебе будет интересно. Это, конечно, не старинный храм, но всё-таки…
Я покивал, чувствуя в душе облегчение и даже благодарность за то, что он так вовремя избавил меня от необходимости что-то предпринимать - а также отвечать на вопросы или ставить их. Унизительное чувство, но этот хлыщ без особых усилий делал со мной всё, что хотел.
Ещё минут пятнадцать он, бережно держа меня за рукав ("Осторожненько, дядя Толя, осторожненько, здесь можно запачкаться"), водил меня по этой загадочной зале - куда более сложной и обширной, чем казалось на первый взгляд. По мере осмотра моему взору открывались разные закоулочки, которых сразу было и не увидать. Кое-где в углах, за колоннами, за неясного назначения выступами прятались очень глубокие ниши, почти комнаты, пустые, тёмные, иногда отгороженные зловещего вида решётками, - архитектурные загадки и замысловатые детали декора, о назначении которых я даже боялся спрашивать - элементы чужих культов всегда пугали меня. А Кострецкий не спешил мне их объяснять, предпочитая балаболить мне в ухо на смежные темы - например, в какую кругленькую сумму обошёлся ему гениальный архитектор, спроектировавший всю эту постройку - и, увы, по так и невыясненной причине скоропостижно скончавшийся спустя несколько дней после того, как он, Кострецкий, поставил свою подпись на чертежах. В какой-то момент у меня возникло стойкое ощущение, что он специально бормочет всю эту мутотень, чтобы отвлечь моё внимание от более скользких вопросов, которые вполне могли бы у меня возникнуть - например, для чего предназначен вот этот, растущий прямо из стены, длинный, в человеческий рост, мраморный жертвенник с глубоким желобом-кровостоком и металлическими фиксаторами по краям.
Странно, но я то и дело ловил себя на том, что мне нравится здесь. "Хорошее поле" - сказали бы в дни моей молодости, а я попросту ощущал мощный прилив сил и энергии, весьма редкий для меня, старика. Вдобавок все эти ниши и провалы в стенах живо напомнили мне детские годы (кто из нас хоть раз в жизни не заныкивался в какой-нибудь укромный уголок, пугая глупых взрослых своим необъяснимым отсутствием?..) Понемногу мои чувства и мысли приходили в равновесие - и меня даже перестал раздражать назойливый бубнёж Кострецкого, вздумавшего теперь (ну, а куда б он делся?) рассуждать об этимологии наших фамилий: "…ну как же вы говорите, что не Бог-отец? у вас даже фамилия вот какая - Храмов. Она происходит от слова "храм". А Гнездозор означает "разоряющий гнёзда". Очень говорящая фамилия. И, главное, подходит. А я - всего-навсего Кострецкий. Вы думаете, корень - "костёр"? Увы. Я был бы рад. Это от слова "костра" - что означает одревесневшие части стеблей прядильных растений, например, льна или конопли, получаемые при их первичной обработке, например, мочении или трепании…", и тд, и тп. Ещё полчаса назад я, наверное, опух бы от всего этого, но теперь, о чудо, чувствовал себя ого-го каким бодрячком - и уже готов был с вальяжной шутливостью попросить Кострецкого - раз уж он так настаивает на том, что я "Бог-отец", - к следующим каникулам перетащить мою койку в это пусть капельку сыроватое, но, право же, симпатичное помещение.
Но тут вдруг произошло нечто такое, чего я никак не ожидал - и что одним махом вышибло из меня желание глупо шутить.
Мы успели обойти "хоры", узкий "неф", "алтарь" и чёрт знает что ещё (я, увы, паршиво разбираюсь в архитектуре), когда в одном из тёмных углов перед нами возникла простенькая, заляпанная всем, чем только можно, фанерная дверь-"времянка" - скромная защитная мера в ожидании более надёжного и стильного дивайса.
- Там будет ризница, - пояснил Кострецкий, скользя по мне задумчивым взглядом, как бы прикидывая - стоит ли приоткрывать мне такие интимности или ещё рановато?.. Особым любопытством я не горел. Однако мой спутник, видимо, считал, что прерывать экскурсию на самом интересном месте - верх невежливости.
Из фанеры торчал маленький штырёк с круглой пластмассовой бомбошкой на конце - импровизированная ручка. Выудив из кармана синих шаровар маленький кружевной платочек, Игорь аккуратно обтёр им место прикосновения чужих рук - он был брезглив, - и только после этого потянул на себя дверь, оказавшуюся, вопреки видимости, не такой уж и покорной, судя по тому, что в следующий миг оба негромко, в унисон закряхтели.
("Ну что за румынский премьер-министр Непорадку", - недовольно бурчал бедняга, вступая одной ногой во тьму и поспешно нашаривая пяткой кнопку допотопного включателя).
Я ожидал и здесь встретить антикварные "дневные" лампы - в личном Храме нашего консервативного Лидера это было бы вовсе неудивительно. Однако вспыхнувший в ту же секунду мягкий свет оказался вполне гаммагеновым - и я, уже без опаски переступив невысокий порожек, увидел узкое помещение без окон, заставленное вдоль стен стеллажами. Похоже на библио- или видеотеку старых времён - только ячейки были заполнены не дисками, а какими-то темноватыми досками вроде тех, на каких режут хлеб. Не иначе, подумал я, бешено дорогие иконы, награбленные нашими славными коллекционерами по всей России, ждут своего часа. Здесь, видимо, временно располагался склад.
Пока я глазел да удивлялся обилию художественных ценностей на метр пространства, Кострецкий, решивший, видимо, совместить приятное с полезным, пошёл вдоль стеллажа, выборочно вынимая и осматривая доски - не настигла ли их, не дай Бог, сырость или какая иная порча? Судя по добродушному мурлыканью, которое он исторгал из себя после каждой проверки, увиденное вполне его удовлетворяло. Но вот он потянул одну из досок, осмотрел, а обратно не поставил - очевидно, она заинтересовала его чуть больше остальных.
Нет - намного больше. Слегка наклонив голову и отставив от себя, насколько мог, руку с иконой, он несколько секунд с недоумением вглядывался в изображение - я видел его лицо в профиль, - а потом каким-то странным тоном сказал:
- Хо-хо.
Тут уж и я не смог сдержать любопытства и, подойдя, заглянул ему через плечо. То, что я увидел, стало неожиданностью и для меня - настолько, что я и сам чуть не ойкнул.