Удивительно, что я думал обо всём этом так спокойно. Будто бы речь шла не о том, чтобы лишить человека жизни, - и не просто человека, а главу государства, - и не какого-то там абстрактного главу абстрактного государства, а вот этого, вполне конкретного Альбертика, который сидел сейчас прямо передо мной и вяло, но с явной симпатией мне улыбался, невинно моргая глазами и совершенно не догадываясь, какие страшные интриги вокруг него плетутся. А я ведь из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Впрочем, тут было несколько иное. Вероятно, когда способ убийства лежит в сфере твоих повседневных занятий, оно перестаёт быть убийством - и превращается просто в более или менее сложную профессиональную задачу (порой весьма интересную и увлекательную), которую ты считаешь своим долгом выполнить качественно. Так флорист забывал бы о морали и милосердии, составляя для чьего-то заклятого друга смертельно ядовитый букет. Так химик, изобретая новый состав без вкуса и запаха, не мог бы думать ни о чём, кроме своих соединений. Так опытный кулинар, готовя последнее блюдо для приговорённого, постарался бы сделать его не менее ароматным и вкусным, чем обычно. Кстати, о кулинарии. Только что меня обрадовали, что мне предстоит почистить и вручную натереть на мелкой тёрке целую корзину антоновки - занятие, которое я терпеть не могу с детства, с тех самых времён, когда меня пытались принудить к нему озабоченные идиотским садоводством мама и бабушка.
Возвращение в невинность.
Они тут, оказывается, давно распределили роли. Кострецкий свою уже отыграл с блеском - на грубоотёсаном столе красовался ностальгический натюрморт: плетёное блюдо с яйцами, серебряная маслёнка, солонка, сахарница, жестяной бидон с надписью белой краской: "Мука", бутыль с молоком, глиняная пиала, в которой неаппетитно раскисали дрожжи, - ну, и конечно же, самый внушительный элемент композиции: корзина с яблоками. Тут же, рядом, лежали и аксессуары - добротная деревянная скалка, картофелечистка и несколько устрашающего вида разнокалиберных тёрок (Кутя, мило смущаясь, объяснила, что всё должно быть "как по правде"). Самую грязную работу решили поручить мне - что ж, очень символично. Функция Альбертика выразилась в том, что он - типичный лидер-аскет, любящий независимость и уединение - на собственном горбу притаранил из бункера невесть как сохранившуюся до наших дней допотопную мини-духовку, в которой обычно стряпал себе простенькие "гамбургеры", - и которая, если верить приложенной инструкции, уже слегка потёртой и засаленной, вполне годилась и для наших грандиозных целей.
Словом, пока всё шло как по-писаному, - если я верно понял, смысл игры состоял именно в том, чтобы каждый из нас честно заработал свой кусок пирога.
Дрожжи как раз дошли до нужной кондиции - и Кутя, надев поверх стильного коричневого платьица беленький фартучек (только октябрятской звёздочки и бантов не хватало!), принялась старательно шаркать золотой ложкой по дну эмалированной миски, куда один за другим отправлялись предписанные её КПК-шкой загадочные ингридиенты.
Я покорно вздохнул, взял нож, присел в угол к утилизатору - и начал обнажать яблоко, стараясь по детской привычке делать стружку непрерывной. В следующий миг ко мне неожиданно присоединился Альбертик: ему не давали покоя ностальгические воспоминания о домашних предпраздничных хлопотах. Он, дескать, всегда просился помогать маме, когда та очищала яблоки на компот, но его слишком берегли - и так ни разу и не допустили к этому завлекательному действу. Что ж, теперь его здоровье, пожалуй, достаточно окрепло. Вдвоём и впрямь оказалось куда сподручнее; так мы и сидели рядышком у стилизованного плетня - жертва и палач, отец и сын, - полушутя, но азартно соревнуясь друг с другом в скорости и ровности стружки, и я улавливал знакомый запах его несвежей тельняшки и в лёгкой панике ловил себя на ощущении давно позабытого уюта.
Игорь, свято берегущий свой маникюр (и к тому же считавший, что его кусок уже с лихвой отработан), удобно устроился в низеньком кресле с норковой обивкой, которое собственноручно приволок из гостиной, - и занимался теперь тем, что развлекал всю компанию своей неиссякаемой болтовнёй. Никто не протестовал - без него было бы скучно. Коньком его были обидные подколки и подначивания - обычный источник общего грубоватого веселья. Начал он с Кути, чей беленький фартучек не давал ему покоя: - ГорниШная! Субреточка! - (ассоциативный пласт куда более глубокий, чем позволяло наше с Альбертом советское детство). Доведя бедняжку, всю извозюканную в тесте и муке, до нужного оттенка бордового, он переключился на Альберта, которого окрестил - кстати, довольно метко - "матросиком". Флегматичного Гнездозора достать было не в пример труднее, чем застенчивую, тонкокожую, вспыльчивую Кутю - однако и он минут через пять подобных комментариев не выдержал и с досадой запустил в другана яблочной кожурой, которую тот сейчас же с огромным удовольствием и схрумкал.
Исподтишка наблюдая за ним, я в какой-то момент начал было подозревать, что ошибся. Разве можно с такой неподдельной весёлостью подтрунивать над тем, кого собираешься (пусть и чужими руками) в ближайшую неделю отправить на тот свет? Я бы уже совсем уверился в его чистоте и прозрачности, - если б не одно странное обстоятельство, которого я не мог не заметить, а именно: за всё нынешнее утро он почему-то ни разу не тронул меня, не коснулся своим беспощадным язычком. А это было нетипично, обычно именно я был главной мишенью для его острот. Ныне же в его обращении ко мне сквозила ласковая почтительность, словно он обволакивал мои нервы мягчайшим коконом, как некую хрупкую драгоценность. Нет, я не ошибался. Я и впрямь был драгоценной куколкой, оттуда должна была вылупиться роскошная бабочка. Самое смешное - если только тут уместны смешки, - что, по сути, стимул в пальцах сжимал вовсе не он, хотя вряд ли мог даже представить себе подобное. Куда важнее была Кутя, именно благодаря ей я принял решение, а точнее - осознал его, слился с ним, и теперь оно было исключительно моим, а вовсе не Кострецкого, который, даже если и захотел бы теперь, не смог его отменить.
Великие тайны лицемерия.
Мы с Альбертом давно дочистили яблоки - и теперь с энтузиазмом, вперегонки натирали их на опасных металлических тёрках, радуясь, как быстро наполняет миски белая, мгновенно коричневеющая кашица. Время от времени кто-нибудь из нас с непривычки стирал кусок фрукта вместе с пальцем и чертыхался в нос, и Альбертик с меланхоличной улыбкой демонстрировал мне, как почти на глазах заживает на его крупном белом суставе свежеполученная ссадина. Я похвастаться подобным не мог. Впрочем, для двух пожилых косоруких непрофессионалов мы справились довольно ловко. Кутя тоже одолела, наконец, своего непредсказуемого противника о двух яйцах - и жалобным от волнения голоском призывала нас полюбоваться поверженным - изжелта-серым резиновым комком, притаившимся на дне большой эмалированной кастрюли. Вид его и особенно характерный дрожжевой аромат помимо воли приятно взбудоражил меня, - и я, не утерпев, отщипнул кусочек и попробовал на вкус. Тот был совсем как в детстве - пресновато-приторный. Взглянув на Альберта, я не без внутренней дрожи прочёл в его круглых серых глазах отражение собственных чувств.
Наверное, впервые в жизни Игорь Кострецкий не попал в струю - и оказался в компании лишним. Его детство прошло в дурацкую синтетическую эпоху, когда никто ничего не пёк, а всё заказывалось в интернет-кулинарии, - и вечная тайна рождения теста не вызывала в его душе ни малейшего трепета. Как всегда, по-звериному чуткий, он, видимо, уловил что-то: изящно вырезанные ноздри досадливо дрогнули - и он слегка поморщился, словно от фальшивой ноты.
Впрочем, он тут же справился с собой, хлопнул ладонями по коленям и бодро заявил, что, мол, нашему детищу ещё надо хорошенько "подрасти" (он забыл правильное слово или просто не знал его) - а, стало быть, на ближайшие два часа долой кухню - и да здравствует пляж!
День и впрямь развиднелся, небо было ясное, как стёклышко, ни одного клочка тумана не зацепилось за ветви деревьев и кустарника. Припекало.
Пока спускались к зелёному домику, жара усилилась настолько, что Игорь, одетый по утренней погоде в плотный джинсовый костюмчик, не выдержал - и, пробормотав какое-то формальное извинение, принялся раздеваться прямо на ходу, швыряя на угодливые скамейки поочерёдно кружевное жабо, рубашку, брюки, ажурные гольфы, часы, золотую цепочку с кулоном в форме буквы "И", - пока, наконец, не остался в одних плавкотрусах, очень стильных, сине-красной расцветки. Получалось у него очень артистично. Мы с Альбертом хохотали до слёз, что, однако, не мешало нам с привычной завистью коситься на его стройный, мускулистый, загорелый торс - настолько идеальный, что нагота его совершенно не воспринималась наготой - Игорь был как бы одет в собственную плоть. Боюсь, что он и без трусов выглядел бы не менее стильно. Неурочный этот стриптиз, однако, не слишком понравился чопорной Куте, которая при каждом новом взрыве смеха красноречиво вздёргивала бровки, но от комментариев воздерживалась.
Уже на пляже, когда мы все успели по разу купнуться и обсохнуть, произошёл ещё один мелкий инцидент. Не помню, упоминал ли я уже где-нибудь об оригинальных свойствах Альбертикова юмора. Если нет, то рассказываю. Короче, с остроумием у него было туговато. Само по себе это бы еще ничего: он был скорее вдумчив, чем весел, немного рохля, и в этом была своя прелесть. Никто и не требовал от него сверкать и искриться, как Игорь Кострецкий. Каждому свое. Но беда именно в том, что периодически ему взбредало выступить в чужом амплуа. Особенно ярко это проявлялось, когда Кострецкого почему-либо не было рядом, что, видимо, ввергало Альбертика в эйфорию вседозволенности. На него вдруг накатывал приступ ничем не обоснованного веселья - и он принимался острить, как он думал, в стиле Кострецкого, а на самом деле - сугубо в своем выморочном духе, отчего всем становилось неловко и противно.
В этот раз, например, он, уставившись мне прямо в глаза своими мутноватыми, красными от солнца и воды зенками, заявил, что я мол, по выходным "шабашу" - устраиваю своим проштрафившимся клиенткам подпольные аборты. Поначалу я решил, что это он всерьез (шутки Альберта всегда было трудно распознать). Испугался, идиот, начал лихорадочно оправдываться, что-то доказывать, клясться, что ни сном, ни духом - подпольные аборты в наше время штука серьёзная. Но вдруг заметил, что Альберт, ковыряя меня сосредоточенным взглядом юного натуралиста, весь так и заходится от плохо сдерживаемого смеха. Тут я, конечно, заткнулся - но не думаю, что сумел полностью скрыть тошнотворное чувство, смесь ярости и беспомощности, которое в подобные минуты поднимается во мне откуда-то изглуби, как отрыжка, и заставляет задыхаться и трястись. Обычно в таких случаях Игорь Кострецкий появлялся невесть откуда и ловко разруливал ситуацию. Но, как назло, именно в этот-то момент его рядом и не оказалось - только что он, подняв фонтан брызг, с пронзительным визгом слетел с тарзанки, прятавшейся в тёмной кроне плакучего дерева на противоположном берегу, и теперь на зеленоватой поверхности торчала, как поплавок, маленькая тёмная голова со смутно угадываемым оскалом счастливой улыбки.
- На что иначе вы живете? Сейчас ведь всё так дорого!..
- Алик, как тебе не стыдно, - тихо сказала Кутя, положив тонкопалую перламутровую ладошку - бедняжка почти не поддавалась загару - на его круглое, мучнистое плечо. На меня она старалась не смотреть. Но он не унимался:
- А почему мне должно быть стыдно?! Это ему пусть будет стыдно! Это ведь он делает подпольные аборты, а не я!..
Я отшучивался, как умел (а что мне ещё оставалось?), но больше как-то машинально, понимая, что в этой словесной перепалке я изначально - проигравший. Я никогда не умел поставить Альберта на место - даже Кострецкому мне проще было дать отпор! - и дело тут было вовсе не в его громоподобном статусе, а единственно в моем чувстве неизбывной, стыдной вины перед ним, о котором он, возможно, догадывался. Вот и теперь мне начинало казаться - и это было самое мерзкое во всём происходящем - что я действительно в каком-то извращённо-метафорическом смысле делаю подпольные аборты. Вот, например, то, что я собираюсь сделать с ним, вполне можно назвать подпольным абортом. Меня всего передёрнуло от мысли, что Альбертик, как все живые твари чуткий к своему смертному часу, некой глубинной частью себя, возможно, зафиксировал наползающую на него тень - и теперь это неосознанное, но мучительное предчувствие в виде таких вот идиотских шуточек лезет из его подсознания, словно поднявшееся тесто из кастрюли.
Кстати, как оно там?..
Вернувшись в персиковый павильон, мы с восторгом убедились: превосходно взошло, прямо-таки рвётся на волю - и, кажется, только того и ждёт, чтобы Кутя проделала над ним все нужные манипуляции. Девочку не нужно было долго упрашивать. Стоило посмотреть, как ловко она орудовала скалкой - словно всю жизнь этим занималась. Не помешал даже Игорь, катавшийся по полу в диких судорогах хохота, коими раздирали его раритетные термины "противень" и "защипать". Я вовремя вспомнил, что яичным белком надо смазывать сам пирог сверху, а вовсе не "протвень" (адаптированная версия названия) - тот смазывается маслом. Словом, в технологическом процессе тем или иным боком поучаствовали все - и даже Альберт, ухитрившийся каким-то чудом стащить у Игоря его любимые маникюрные ножницы, в последний миг с эффектным щёлканьем выстриг в крышке пирога несколько аккуратных отверстий - зачем, он не знал, но уверял, что "его бабушка всегда так делала".
Когда дверца духовки с подозрительным хрустом закрылась за страдальцем, успокоившийся Игорь, по природе скорее технарь, нежели гуманитарий, ещё с минуту поколдовал над пультом управления, налаживая нужный режим - и, наконец, убедившись, что всё в порядке, бодро провозгласил:
- Айда в бадминтон, Клавиатура! Нечего тут своими флюидами технику ломать и мешать старшим разговаривать!..
- из чего я очень ясно понял, что шуточки закончились и над моим ухом отчётливо тикает пущенный мастерской рукой хронометр - не тот, что в микроволновке, а куда более внушительный и грозный.
Нельзя сказать, что я (хотя бы подспудно) не ожидал этого. Но одно дело - ждать и предугадывать, и совсем другое - получить удар поддых. Интересно, подумал я, как он объяснил эту небольшую рокировку Гнездозору. Неужели намекнул на моё нездоровое пристрастие к первой леди России, которое необходимо пресечь на корню?..
Едва ли. Альбертика бы такое не проняло - по большому счёту ему было абсолютно наплевать на Кутю. Как, впрочем, и на всё остальное - я давно это понял. Удивительно, но он будто никогда не знал ни ревности, ни раскаяния, ни стыда, ни прочих так называемых "комплексов". А ведь в детстве он был совсем другим, этот всхлипывающий вундеркинд. Что же так непоправимо изменило его - абсолютная власть, ощущение своего бессмертия, или просто - сама жизнь?…
Тот, о ком я размышлял, сидел, как ни в чём не бывало, на стуле-пне, уперевшись локтями в колени, а подбородком - в кулаки, бессмысленно улыбался и с интересом пялился на окошко микроволновки, где под негромкий монотонный гул созревало, медленно кружась в красноватом мареве, чудо совместной кулинарии. Спонтанный "тет-а-тет" со страшным гостем из прошлого ничуть не беспокоил его.
- Скажи, Саш, а каково это - быть бессмертным?.. - неожиданно для самого себя спросил я.
Мне вдруг пришло в голову - как странно, что все эти дни я по уши увязал в различных теориях, рефлексии, пустых раздумьях, - но почему-то ни разу не удосужился хотя бы попытаться просто, по-человечески поговорить с Альбертом - и расспросить его обо всём, что меня так волнует. Самому-то ему как?.. Что он чувствует, о чём думает, чего боится?.. Почему, чёрт дери, мы всегда выбираем окольные пути, вместо того, чтобы идти к цели прямой и широкой дорогой?..
Это был опасный миг. Ибо я неожиданно понял: скажи он сейчас, что счастлив, что всё замечательно - я плюну на всё, на завуалированные угрозы Кострецкого, на храм "under construction", на свои логические выкладки и даже на Кутину будущность - и оставлю его в покое (пусть хоть кто-то в этом мире будет доволен собой и гармоничен). А Россия?.. Ну, поживёт ещё немного под властью тирана…
Но Альбертик только растянул белую щёку в добродушной улыбке, почесал спину о кусок коры, с поддельной естественностью торчавший из стула-пенька - и, уютненько махнув ладошкой, миролюбиво ответил:
- Так же.
Видимо, я не удержался и хмыкнул, ибо он тут же принялся пояснять:
- Ты же сам, дядьТоль, пишешь об осознании бессмертия души как средстве против депрессий и психогенных заболеваний. (Ты не думай, я почти все твои работы читал. Я в детстве сам мечтал стать психологом и работать на телефоне доверия. Ну, вот как оно всё получилось). Ну так, в общем, я же по-любому бессмертен. Как и мы все. Так какая мне особо разница?..
Он не лукавил. Я видел, что ему действительно всё равно. Удивительный человек, монстр, а не человек. И это я его создал.
Ну что ж. Можно с чистой совестью приступать к выполнению важной государственной миссии. Вот только, убей Бог, я не знаю, с чего начать. Тогда, шестьдесят пять лет назад, мальчик был весьма эмоционален - это-то и сыграло роль спускового крючка. Теперь же никаких эмоций у него нет и зацепиться мне не за что, и старинный таймер СВЧ-печи напрасно отсчитывает ценные секунды, улетающие впустую. Кострецкий меня за это не похвалит.
(При чём тут Кострецкий, чёрт дери?!..)
- Неужели тебе не бывает страшно? - всё пытался пробить я эту флегму. Бедняга явно был недоволен, что я нарушаю его кулинарную медитацию. Сейчас ему можно было дать не тридцать пять, а все три. Надо же, что-то его всё-таки ещё интересует в этой жизни.
- Чего "страшно"-то, дядяТоль?..
- Ну… что надоест…
- Да что надоест-то?..
- Ну… надоест так долго жить? - прорвало, наконец, меня - и тотчас же я с ужасом понял, что брякнул непоправимую глупость.
Но было поздно. Альберт в кои-то веки оторвался от завораживающего зрелища пироговерчения - и смотрел на меня долгим и ласковым взглядом. Затем сделал почти незаметный жест - и в ту же секунду по бокам у меня неожиданно и беззвучно выросли два молчаливых ибээровца, мгновенно я оказался в заботливом симметричном захвате, на моих запястьях сомкнулись золотые, украшенные стразами наручники, а в руках корректно улыбающихся, искусно подкрашеных молодцев появились сверкающие шприцы.
Я оторопел. В голове проносились бессвязные обрывки мыслей: конечно, я стар… но мне ещё не пора… так нечестно… я ведь сам тёр начинку для пирога… Конечно, я был готов ко всему - давно готов. Но все еще не верилось, что это не шутка и не сон… может быть, всё-таки еще можно поправить… остаться…
И запах духов и свежей выпечки…