А что чудо возможно, я не сомневался. Уж в какие переделки брат Аланар попадал, да и я сам, коли разобраться… Ничего, милостив Творец, раньше выручал - и теперь может выручить. Тем более, что я ж не просто так погулять вышел, я важную работу исполняю.
Эти пятеро были при полном оружии. И сабли, и арбалеты, и лёгкие брони даже. Ни слова они не говорили, только скалились. А потом, когда в разбитом окне поднялся над еловым гребешком край солнца, тот, что самый молодой, произнёс:
- Ну, с добрым утречком, господин Алаглани! - подойдя к нашему аптекарю вплотную, выдернул у него тряпку изо рта, бросил под ноги. - Как дела ваши, как здоровьичко? Всё добро творите, людей исцеляете?
- Слушай, ты, болван, - прохрипел тут господин Гирхай. - Вы все не понимаете, во что вляпались. Что бы вы с нами не сотворили, вы уже мертвы. Вас найдут… и не Стража, а совсем другие люди… Единственное, что может вас спасти - это если вы немедленно нас развяжете и уберётесь вон. Тогда я не дам команды вас найти и наказать.
- Дядь, да придурок-то из нас именно что ты, - гоготнул молодой. - Я тебе сейчас язык отрежу, а после пальцы. И нечем - тебе будет командовать. Даже если решу из милости жизнь подарить.
Я взглянул на господина Алаглани. Тот выглядел таким несчастным, что я в первый миг даже усомнился, он ли это? Всегда такой спокойный, уверенный, сильный… ну разве что кроме случаев, когда пьянел. Теперь же казался он куклой, сделанной из бумаги. Ткни пальцем - и проткнёшь.
А ещё подумал я, что разбойник-то по имени его назвал. Значит, не случайной была та заварушка на постоялом дворе. Значит, следили за нами, начиная, должно быть, с города.
Что же делать всё-таки? Стою тут, связанный, и самому ни в жизнь не развязаться, даже если эти на меня смотреть не станут. А они станут. Они помнят, кто их товарища из арбалета положил. А по закону ночному за такое лютая казнь полагается. Ладно ещё если просто голову отрежут.
Одно то хорошо, что ночью не удосужились они обыскать меня. Хотя чем хорошо? Близок локоть, да не укусишь.
- Ну что, господин лекарь? - вопрошал меж тем молодой. - Я вижу, вы не рады нашей встрече? Или не признали?
Эге, а похоже, молодой-то у них главный, и вся семёрка под ним ходит. Нечасто такое у ночных бывает, но всё же случается. У них ведь как - не по старшинству честь, а по сноровке да уму. Другое дело, что и сноровка, и ум обычно с возрастом приходят.
Молодой поднял перевёрнутое кресло, поставил напротив господина Алаглани и уселся, положив ногу на ногу. Остальные четверо сгрудились за его спиной. Один - высокий и тощий, со сломанным носом и мутными глазами, какие бывают от долгого нюхания порошка из корня щебетун-травы. Второй - огромный, волосатый, и впрямь на медведя смахивает. Он, видно, и заломал меня меня под утро. Третий - невысокий, невзрачный какой-то, реденькие брови, русые волосы в перхоти. Взял я его на заметку. Такие мозгляки на деле самыми опасными бывают. Четвертый - самый старший, лицо рябое, щёки морщинистые, видно, с крепким вином дружен. Коренастый, ухватистый. Такие не слишком быстры, но уж коли попадёшься в лапы, то навык ручного боя не поможет. Прежде чем ткнёшь ты его в нужную точку, он тебе кости переломает играючи.
Арбалет был в руках у невзрачного, коренастый держал здоровенный тесак, вроде тех широких мечей, коими воевали в нашей Арадаланге полтысячи лет назад. Только без фигурной рукояти.
Медведь - так я его про себя обозвал - опирался на длинную секиру. В ближнем бою оружие страшное, а вот на расстоянии трёх шагов уже совершенно бесполезное.
Тощий же оказался приверженцем короткой и и кривой норилангской сабли. Вертел её в ладони так и эдак, забавлялся, похоже.
Ну а молодой был почти без оружия, если не считать таковым узкий нож у пояса, в простеньких костяных ножнах.
Я задумался: а все ли ночные тут? Не шарится ли кто на дворе? Нет, решил, это вряд ли. Ночные семёрками работают, обычай у них такой, и если объединяются семёрки, то только идя на крупное дело - большой караван взять, к примеру, или своего дружка из темницы вызволить. Не в крупных городах, понятно, где стражи полно, а в глуши, вроде нашей Тмаа-Гурахайи. Но о таком заранее сговариваются. Здесь же вроде как иной случай - положил я одного из ихней семёрки, и долг крови велит им самим наказать обидчиков, не бегая за помощью к другим. Ибо побежишь - тебе хоть и помогут, но потом за пустое место считать станут.
А не порезали ли они наших лошадей, мелькнула у меня новая тревожная мысль. Хотя, зачем? Лошади - ценный товар, через две недели как раз ярмарка в столице будет, продать можно выгодно.
Такие вот бесполезные мысли толпились у меня в голове, а меж тем господин Алаглани тихо спросил:
- Ты кто?
- Точно, не признали! - ощерился молодой. - Сколько ж лет прошло… Семь, кажется? Или восемь? Нет, всё же семь. А вы прикиньте, господин Алаглани, отнимите у меня семь лет, и росту вершков десять… авось, прояснение в уму и наступит…
Казалось, нельзя побледнеть сильнее, чем уже был господин Алаглани, а побледнел. В точности стал как писчая бумага лучшего сорта. Пиши на нём сейчас любые слова: страх, ужас, отчаянье… всё равно их не хватит, чтобы взгляд его передать.
- Арихилай?! - выдавил он сипло.
- Он самый, - радостно оскалился молодой. - Не ожидали, да? Надеялись, волки меня схрумкали? А вот поди ж ты! Мечтал, мечтал я об этой встрече. И Творца Изначального молил, и… и другого. Вот, свиделись. Только я гляжу, остальным не шибко понятно, кем мы друг другу приходимся? Невежливо при посторонних говорить так, что те ничего не просекают. Тем более, что, как я погляжу, не очень они вам и посторонние? Это, надо полагать, баба ваша, поскольку из одной постели мы вас вытащили. Это, - ткнул он пальцем в Илагая, - щенок то ли ейный, то ли ваш общий. Это, - повернулся он к Гирхаю, - похоже, папаня её. Ох и крут папаня, Бородавке бошку снёс, а Бородавка - это не хухры-мухры, Бородавка под самим Огуречником ходил, когда я ещё сапоги ваши надраивал. А это, - палец его повернулся в мою сторону, - раб твой, верный пёсик. Тоже шустрый щенок, Хмурого мочканул. А такие дела не прощаются. Но про то после, а пока пусть послушают, за что муку примут. Пусть напоследок большое тебе спасибо скажут.
Слова лились из него как из дырявого ведра, и видно было, как счастлив Молодой, как долго всё это в нём копилось.
- Заткни пасть! - прохрипел Гирхай. Похоже, захотел перевести разбойничий гнев на себя. Кстати, это мысль…
- Отчего же мне её заткнуть? - ощерился Молодой. - Наоборот, вам полезно послушать. Звать меня Арихилай, и с девяти лет был я рабом у этого вот лекаря, господина, стало быть, Алаглани. Ещё при Старом Поряде меня купил… это при Новом только рабов освободили. Так вот, о я о чём. Не скажу, чтобы очень уж плохим господином он был. Порядок требовал, а наказывал редко и только по делу, тут я без обид. Но вот как-то поехали мы с ним в Тмаа-Лаугайю, старый граф Югарайли-тмаа пригласил, жену его болящую исцелять. Мне в ту пору уже двенадцатый год стукнул. Короче, приехали в графский замок, поселили нас с хозяином моим в горнице. Я, понятное дело, по хозяйству хлопочу, а он молодую графиню осматривать пошёл. Долго у неё просидел, вернулся мрачный. Я и тогда не дурак был, просёк, что дело гиблое, что написано судьбой этой графине помирать, и без толку лекарские примочки. А стало быть, не заплатит нам старый граф, а то ещё и в тычки погонит. Но господин мой Алаглани, однако же, стал какие-то мази составлять, какие-то отвары, и пять дней от графини не отходил. А к вечеру в горницу возвращался, каждый раз всё мрачнее и мрачнее. На шестой же день вечером велел он мне идти за ним, и повёл в подвал графского замка. Сторож там стоял, но господин ему сказал, что, мол, сам граф дозволил. А в подвале же не только припасы всякие хранятся, там и тюрьма графская…
- Замолчи! - тусклым голосом выдавил из себя господин.
- То есть как это замолчи? - закусил губу Молодой. - Я как раз к самому занятному приступаю. Завёл, значит, меня ваш любезный лекарь в одну из пустовавших камер. А там скрутил, цепями к стене присобачил. Я ору, страшно мне, не возьму в толк, что такое с ним случилось. А он молчит, не отвечает. Потом на полу в пыли начал какие-то знаки странные чертить, вроде как звёзды с кривыми лучами. По остриям лучей свечи поставил, зажёг. И стал слова какие-то бормотать, не по-нашему. А после открыл свой саквояж с лекарским хозяйством, вынул оттуда малый нож…
Арихилай замолчал, губы облизнул. Окинул нас взглядом странным. То ли безумие в том взгляде было, то ли тоска, то ли всё вместе. Потом продолжил:
- Одёжу на мне разрезал, нагишом оставил. А после стал кромсать… На груди кожу распорол, на животе… и в раны порошок чёрный сыпал. Боль зверская была, и орал я так, что будь вы рядом, оглохли бы. А ему хоть бы что. Режет и режет, и слова чудные бормочет. Я сомлел от боли, так он водой меня из ведра окатил, и снова за нож принялся. Мне аж почудилось, что морда его светиться начала, а уж глаза как две свечки. Я реву, ору: "За что?", "Простите!", "Не буду больше!" - хотя чего не буду, за что прощать? Я ж послушным рабом был, старательным. Видать, как этот вон щенок, - снова повернул он ко мне палец.
- Сам щенок, - огрызнулся я. Но Молодой, похоже, вообще меня не услышал.
- Что ещё он надо мной вытворял, я уж говорить не стану. - вздохнул он. Похоже, радость, с какой он начал свой рассказ, успела уже иссякнуть. - А свечи всё горят, а он мучает и бормочет, бормочет и мучает. Я снова сомлел, так он опять водой в чувство меня привёл. И только как погасли свечи, так убрал он нож. Спрятал в саквояж свечи, затёр знаки на полу, потом снял меня со стены, на плечо положил и пошёл из подвала. Принёс в горницу, опустил на кровать свою, флакончик достал какой-то и раны мои смазал. Потом дал глотнуть кислого чего-то, сказал: "Спи" и ушёл. Тут меня сном и сморило, и такие ужасы снились… такие морды… До утра я так спал, а утром разбудил он меня и сказал: "Забудь, что было". И монету золотую дал. Ну и по всему замку молва пронеслась, что графиня-то на ноги встала, поправляется графиня. Тут я всё и понял. Хозяин-то мой, господин, стало быть, Алаглани, тёмным чародеем оказался! И мучил меня, значит, не просто так, а по чародейской надобности. Помучил - и безнадёжную больную исцелил. Это что ж, прикинул я, получается? Это он меня каждый раз, как тяжёлый больной попадётся, терзать будет? Нет уж, думаю, дудки! В тот же день утёк в лес. Думал, уж лучше пусть волки сожрут, чем демонов болью кормить. Слыхал я про такие штучки, мне бабка моя страшные сказки сказывала, когда я совсем ещё малой был…
Он снова замолчал, потом медленно вытянул из ножен свой клинок.
А у меня мысли крутились с бешеной скоростью. Сложил я рассказ Молодого с тем, что Тангиль говорил. Вот она, как назвал бы это брат Аланар, другая сторона монеты. Вот, значит, какой силой - и какой ценой! - исцелена была графиня Ксиукайли. В общем-то, братья, случай вполне обычный. Тёмное чародейство. Вызов демона, торг, обмен боли на силу. Лечится, как сами понимаете, только костром.
Господин Алаглани, похоже, чувств лишился. Обвис, обмяк, и пот на лбу выступил. Это при том, что в зале холодрыга, из разбитого окна мороз льётся, да и печь никто из ночных затопить не додумался. Глянул я на Илагая - тот, похоже, давно уже в обмороке. Оно и к лучшему, не услышал рассказа Арихилая. А вот госпожа Хаидайи-мау и пресветлый Гирхай в полном сознании были.
- Только волки меня не сожрали! - разорвал Молодой вязкую тишину. - Три дня по лесу бродил, грибами да орехами кормился, осень-то ещё на зиму не перевалила. А потом встретились мне добрые люди, разбойнички лесные. Накормили, обогрели, да у себя и оставили, и стал я у них расти да ночную науку впитывать. Два года прошло, и вышла меж нами ссора, так что пришлось мне из Лаугайи бежать, и много я где скитался, много под кем ходил, пока сам не вышел в ночные вороны и свою семёрку не сколотил. И всё время одна у меня мечта была - повстречаться с господином Алаглани да за ласку его отплатить всемеро…
Он встал из кресла, подошёл к господину и коротко, не замахиваясь, ударил по носу. На белую ночную рубашку брызнула тёмная кровь. Но от этого удара господин пришёл в чувство.
- Чего ты хочешь? - неожиданно твёрдым голосом выдавил он. - Убить меня? Убей. Но их не тронь. Они тут не при чём.
- Ну как же не при чем? - улыбнулся Арихилай. - Они очень даже при чём. Они вам дороги, и значит, через них я смогу сделать вам больно. Я даже не уверен, что буду вас убивать. Смерть - это, знаете ли, слишком быстро. Пожалуй, мы поступим так. - Он повертел в ладони нож. - Над щенком вашим я сотворю сейчас ровно то, что и вы семь лет назад со мной сотворили. Не беспокойтесь, я хорошо запомнил. Всей шкурой. Потом, когда всё кончится, я даже не стану ему резать голову. Просто отведу в лес и оставлю. Может, закоченеет, может, волков накормит, а может, по моим стопам пойдёт, коли пошлёт ему Творец добрых людей. Что до бабы, то грех бабой не попользоваться. Как с сынишкой завершим, так и бабой займёмся. Потом не знаю. Может, порежем, может, с собой возьмём и в берлоге нашей пускай прислуживает. Папаньку ейного, за Бородавку, на кол. А этого вот пёсика твоего тоже, за Хмурого. Что же до тебя, то отпущу, пожалуй. Пальцы только отрежу и язык, выколю глаза и проткну уши. И всё, свободен. Могу даже до постоялого двора подбросить. Хочется мне, чтобы жил ты долго, и всю свою поганую жизнь мучился, нынешний день вспоминая. Таков мой суд, таково моё слово, ночного ворона по прозванию Леший, по прежнему имени Арихилай. И быть по сему!
Ну, вы понимаете, что мне сразу вспомнилось? Конечно, купец Баихарай, и каким судом его судил господин. И всё же разница была. Баихарай - грязная тварь, им двигала одна лишь тёмная похоть. А господином… не мог я понять, что им двигало. Неужели только желание графские деньги заработать? Или жалко ему стало молодую графиню? А может, воспылал он к ней чувством? Или ещё что-то… Однако не зря землепашцы говорят: сколь ни много у грабель зубьев, а палка-то всего одна. Мало ли что им двигало - всё равно совершил он великий грех, запросив силы у мира демонского. Тут не то даже важно, что мучил он слугу своего, а то, с кем договор заключил. Одно это уже достойно костра, и надо ли копаться в деталях?
Может, и купец Баихарай, подумалось вдруг мне, был не только злобной скотиной? Может, и он кого-то любил, о ком-то заботился, за кого-то волновался?
Впрочем, обо всём этом и позже можно поразмышлять, если будет это "позже". Значит, надо его сделать. Взмолился я Творцу, чтобы послал мне хоть какую-то зацепочку. И Он послал.
Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.
- Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! - потряс он перед моим носом ладонью. - Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.
Да, это было именно то, что нужно.
- Зубки, значит, вырвешь? - сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. - Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… - И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.
Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить - ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:
- Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! - ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.
- Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! - завопил я так, что у самого уши заложило. - Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!
И вот это уже прозвучало как следует. Тут уж если бы и захотел Медведь отвертеться, не удалось бы. Пускай вечерние - не ночные, пониже хвост и пожиже масть, а всё ж не гуськи, всё ж свой круг. И коли от своего такое оскорбление услышал, то быть поединку. Иначе и вправду спать тебе под лавкой.
- О как! - повернулся к нам Арихилай. Он же Молодой, он же Леший. - Пёсик-то, оказывается, бывалый! Что ж ты, пацан, в кабалу к лекарю-то подался, из бывалых людей?
- Замели, говорю, Дыню, и с ним почти всех наших, - процедил я, сплюнув на пол. - Драпать мне пришлось из Тмаа-Хогорбайи, а там всякое закрутилось… короче, бродяжил, и стык у меня с местной шпаной вышел, поломали крепко… а этот вон, - сплюнул я в сторону господина Алаглани, - подобрал, выходил. Ну я гляжу - гусёк богатый, надо бы обжиться, а там и про золотишко его разведать да и обнести. Дело-то рисовалось пудовое, да вот не дошустрил я, дёрнул он меня с собой…
- Ну, не повезло тебе, дружок, - сочувственно покивал головой Леший. - Ты мало того что Хмурого уделал, ты Волосатика обидел, а такие дела не прощаются. Быть теперь между вами поединку. Причем по обычаю нашему древнему на такой поединок каждый выходит в чём есть и с чем есть. Он, - кивнул Леший на Медведя, оказавшегося Волосатиком, - с топором своим, а ты, уж не обессудь, с голыми руками. Сумеешь его заломать, - тут все ночные прыснули, - твоё счастье. А нет, значит, не шибко тебя Творец любит. Ну да все равно лучше, чем на кол. Эй! - велел он своим, - расчистите-ка место. Прямо сейчас и начнём.
Ночные сноровисто оттащили к стене стол, скамейки, стулья и кресла. Потом Леший полоснул ножом по моим верёвкам.
- Дай минутку, - попросил я, - руки растереть. Затекли они. А по правилам минутку обождать дозволяется.
- Ну, обожди, - разрешил Арихилай. - минутка делу не помеха. А ты, Волосатик, тоже к бою подготовься. Помолись, что ли… Вдруг он душу твою сейчас вынет?
И заржали они, словно кони молодые.
А я, разминая руки, встретился взглядом с господином Алаглани. И такая в этом взгляде тоска была, с мольбой слитая нераздельно, что холодом меня пробрало. Хотя, может, холод сей от обычных причин - окно разбитое, печь нетопленная…
- Всё, время! - объявил Леший. - Расходитесь по разным углам, и как свистну - начинается ваш бой.
Ну, меня упрашивать не пришлось. Отбежал я к лестнице, и… Нет, братья, не стал я свистка ждать. Я ж не ночной, что мне их понятия? А нужда, как известно, превыше чести.