- А вы в старые "наперстки" поиграйте, - предложила Каллипига. - В старых-то ведь без обмана.
- Без обмана, - подтвердил играла.
- Никакого обмана тут нет, - согласилась и группа его поддержки.
- Тут все честно, - обрадовались и все остальные.
- Пошли, - сказал мне Сократ, - а то последнюю драхму проиграешь.
- Ставлю обол! - раздалось за нашими спинами. - Два обола! Три обола и четыре драхмы! Доллар японский!
Ставки, кажется, все повышались. И в этом разноголосом, но радостном хоре не слышалось, разве что, голоса Лампрокла.
- Лампрокл! - позвал Сократ. - Передай матери, как увидишь ее, привет от меня!
- Да передал уже! - отозвался сын Сократа.
Мы отошли вполне свободно, никто нас не задерживал.
- Покажи драхму, - попросила Каллипига.
- Смотри, сколько хочешь. - И я разжал кулак.
- А подержать не дашь?
- Да держи, сколько хочешь.
Каллипига долго рассматривала деньгу, потом засунула ее за щеку и сказал нисколько не изменившимся голосом:
- Еще миллион таких надо.
Это я и сам знал.
- Начало-то положено, - высказал предположение Сократ.
- А как ты это делаешь? - спросила Каллипига.
- Да очень просто, - ответил я.
- А! Поняла. Ты берешь так называемое "чистое" состояние волновой функции шарика…
- Точно. А в "чистом" состоянии, если объект имеет волновую функцию, число шариков бесконечно. Ну, то есть, шарик-то на самом деле всего-навсего один, но он находится под каждым стаканчиком.
- Понятно, - сказал Сократ. - А то я думаю, что это мне под мышкой давит. А это, оказывается, твой шарик.
Сократ подкинул на ладони мягкий шарик, а тот вдруг начал безудержно размножаться, и Сократу уже приходилось жонглировать многими шариками. Тогда я опомнился и перевел волновую функцию шарика в "смешанное" состояние. Шарики исчезли, все до единого. В том числе и те, что были под стаканчиками "наперсточников". В этот миг многие лохи, конечно, проигрались вдрызг, но дальнейшая игра застопорилась, потому что у играл исчезли шарики. Когда они теперь сообразят, в чем тут дело? Ну, это их проблемы…
Мы шли мимо ошалевших "наперсточников", и уже свободные в своем выборе граждане Сибирских Афин покидали их и перекидывались к картежникам, интерес к которым мгновенно возрос.
- Постойте-ка, - сказал я Сократу и Каллипиге. - Попробую увеличить капитал.
- В карты, что ли? - спросил Сократ.
- С картежниками лучше не связываться, - посоветовала Каллипига. - У них всегда туз в запасе.
- А у меня два, - пояснил я.
- Тогда попробуй, конечно, - разрешила Каллипига.
Играли в "очко" и в покер. Я решил начать с "двадцати одного".
- Ставлю драхму, - сказал я.
Каллипига тут же выплюнула драхму мне на ладонь, и я хлопнул ею о столешницу раскладного столика.
- Сдавай, - сказал я.
Картежный шулер сдал мне пять карт, отсчитал себе и спросил:
- Еще?
На что мне было "еще"? Я и пять-то карт взял, чтобы только не вызвать подозрения. А вообще-то мне хватило бы и двух.
- Нет, - ответил я. - У меня очко!
А карты были такими: тройка, семерка, туз и две без опознавательных знаков.
Шулер раскрыл свои. У него тоже оказались тройка, семерка, туз и две неопознанных игральных карты. Только у меня были все пиковые, а у него - червовые.
Ничья, так ее и так!
- Сколько карт сдавать? - спросил шулер.
- Две, - ответил я, чтобы не затягивать игру.
- И мне две, - сдал карты шулер.
- Двадцать одно, - заявил я, предъявив бубнового туза и червовую десятку.
- И у меня "очко", - открыл свои карты шулер. У него также оказался бубновый туз и червовая десятка.
- Сдавать еще? - спросил шулер в явном волнении. - Сколько?
- Две, конечно.
Теперь у меня было два пиковых туза. Но два туза засчитываются как двадцать одно очко. Я ничем не рисковал.
У шулера тоже оказалось два туза, правда, трефовых.
- Сдавать? - хрипло спросил шулер.
Волновалась уже вся его группа поддержки.
А в колоде и карт-то уже почти не оставалось. Да и те, я был уверен, разложены были так, что мне шли одни шестерки, а ему одни тузы. Вот он теперь и недоумевал, каким это образом его шестерки превращались в мои тузы. Ведь у меня и рукавов никаких не было, и умозрительные штаны плотно облегали тело.
- Давай в покер, - решил испытать я его.
- В покер, так в покер, - легко согласился он и, перетасовав новую колоду, раздал по пять карт.
Я уже понял, какой серьезный противник попался мне, и поэтому собрал в кулак всю свою мыслительную способность. Всякие там "стриты", "флеш-рояли" мне помочь не могли. Нужно было играть наверняка. Никогда мне это еще не удавалось, а тут, на счастье, удалось. В руках у меня было четыре бубновых туза и джокер.
- Прикуп? - спросил шулер.
Какой тут, к черту, прикуп! У меня на руках было каре из тузов, да еще джокер. Ничто не могло перебить мою карту.
- Открываем, - сказал я и разложил свое счастье на столике.
У него тоже было каре из тузов, только трефовых, и джокер.
Снова ничья. Я понял, что мне его не переиграть. Но и он никогда бы не смог переиграть меня!
- Может, разойдемся с миром? - с уважением спросил шулер.
- Пожалуй, - ответил я и взял свою уже подсохшую на солнце драхму.
Оказывается, не так-то просто было разбогатеть в этом мире.
- Дай-ка мне ее для сохранности, - попросила Каллипига и снова засунула монету себе за щеку. - И где это ты так, глобальный человек, научился играть?
- Да с рождения это у меня, - ответил я.
- Конечно, с рождения, - подтвердил Сократ. - Такому разве научишься? Ни в жисть не научишься!
Мы двинулись дальше, вдоль магазинчиков, забегаловок и закусочных, в том самом месте Сибирских Афин, откуда хорошо был виден Акрополь с плывущим на фоне голубого, безоблачного неба Парфеноном.
Глава сорок пятая
Возле закусочной сидел Ксенофан и причитал:
- О, если бы и мне удалось приобщиться к твердому уму, взирая на обе стороны! - А сам упорно смотрел в одну сторону, на Каллипигу. - Но я был обманут лживой дорогой, когда был уже старик и неопытный в скептическом сомнении. Куда бы я ни обращал свой умственный взор, все сливалось в одно и то же. Все сущее влеклось отовсюду и делалось единой ровной природой. Я полузатемненный, а не вполне свободный от тьмы. Я - насмешник над обликом Гомера, сотворивший себе бога, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого или мыслимую мысль. Я полагал, что все едино, что бог сросся со всем, и что он шарообразен, бесстрастен, неизменен и, возможно, разумен.
Каллипига бросалась утешать старика, размазывая ему слезы по лицу своей полупрозрачной столой.
- А где же Парменид с Зеноном? - спросил Сократ. - Они ведь вызвались тебя провожать, Ксенофан.
- Пьянствуют, - немного успокоившись, ответил Ксенофан и указал рукой на дверь закусочной.
- Должно быть, ищут Единое на дне стаканов, - предположила Каллипига. - Пойдем, составим им компанию.
- Я побаиваюсь вторгаться слишком далеко даже в область Мелисса и других, - сказал Сократ, - утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, "и почтение, и ужас". Дело в том, что еще совсем юным (а бывало со мной и такое) я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа. Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла.
Чего нам было бояться?!
- Да и самое главное, - продолжил Сократ, - ради чего строится все наше рассуждение о Времени, - что оно такое, - обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, - это непреодолимая громада. Если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор. Нам не следует допускать ни того, ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить глобального человека от бремени мыслей о Пространстве и Времени.
- Как же мне разрешиться от бремени, - в отчаянии воскликнул я, - если мысль еще и не зачата?!
- Будь снисходителен, глобальный человек и, возможно, мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения.
- Ладно, буду снисходительным, - согласился я.
- А больше всего прошу тебя о следующем.
- О чем же?
- Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей.
- Что ты говоришь, Сократ!
- Разбираясь в том, что такое Пространство и Время, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца родного Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует.
- В моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, - подбодрил я Сократа. - Вот присоединимся к ним и тогда уж приступай смело.
- Подожди-ка, глобальный человек…
- Что еще?
- Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение, каково существующее в Пространстве и Времени, говорили с нами, не придавая значения своим словам.
- Как это?
- А вот так. Каждый из них, представляется мне, рассказывал нам какую-то сказку, будто детям: один, - что существующее - тройственно и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки, рождают детей и питают потомков.
- Кто это так говорил?
- Ферекид из с Семейкина острова, к примеру. У него ведь действуют три космогонических силы: Зевс, Время и Земля. И эти части то враждуют друг с другом, то вдруг становятся дружными. Другой, называя существующее двойственным - влажным и сухим или теплым и холодным, - заставляет жить то и другое вместе и тоже сочетаться браком… Постой. Сейчас ты меня спросишь, что же это за философы? Ты их еще не припомнил, но со временем припомнишь обязательно. У Архелая, например, началом движения является отделение друг от друга теплого и холодного, причем теплое движется, холодное же пребывает в покое. А из смешения теплого и холодного появились люди и животные. Первоэлементом у Феагена из Межениновки было влажное и сухое, легкое и тяжелое, теплое и холодное, которые сражаются между собой. У орфиков говорится о двух началах - воде и гуще, из которых появилась земля. Затем вода и земля породили нестареющее Время - Хронос. О Пифагоре я даже и говорить не буду, ты сам все хорошо знаешь. Некоторые древние утверждали, что есть бесконечное множество сухих начал. Эмпедокл из Семилужков находит их четыре, да еще вражду и дружбу в придачу. Ион - не больше трех, Алкмеон - только два, Парменид и Мелисс - одно, а Горгий и совсем ни одного!
- Как так?! - ужаснулся я. - Неужели все это мне предстоит припомнить?!
- А вот митрофановское племя, начиная с утешаемого сейчас Каллипигой Ксенофана, говорит в своих речах, будто то, что называется "всем" - едино. Семилужковская же муза - Эмпедокл - сообразил, что всего безопаснее объединить то и другое и завить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. А Гераклит, - более строгий из Муз, как ты, вероятно, еще помнишь, утверждает, что "расходящееся всегда сходится". Более же уступчивые всегда допускали, что все бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет - решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и высокоумных мужей. Но вот что кажется верным…
- Что же?
- А то, что большинство из них, свысока взглянув на нас, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое.
- Почему ты так говоришь, Сократ?
- Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то ради богов!, глобальный человек, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, что в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении.
- Вижу.
- Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия, то не понимаем. Между тем, мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому.
- Пожалуй.
- И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же.
- Конечно.
- По природе просто слово истины, - сказал Ксенофан, оторвав щеки от колен Каллипиги. - Никакой человек не знает истинного и доступного познанию, во всяком случае, в вещах необычных. И даже если он случайно натолкнулся бы на это, он все равно не знал бы, что он натолкнулся на это, но он только полагает и мнит.
И с этими словами Ксенофан натолкнулся на левую грудь Каллипиги и возомнил. Каллипига нежно, но настойчиво оторвала губы старика от соска.
- Будет тебе Ксенофан, будет…
- Вот, вот, - сказал Сократ. - Предпославши эти замечания об истине, хорошо бы рассмотреть и возникшую в народе распрю относительно критерия.
А тут и народ к забегаловке начал подходить. Человек семь-восемь в заляпанных бетонным раствором робах, резиновых сапогах и мятых кепках спорили так громко, что и локтей за сто их было хорошо слышно.
- Все ложно, - говорил один. - Всякое представление и мнение лжет, что все возникающее возникает из не-сущего и что все возникающее уничтожается в не-сущее.
- А куда же тогда унитазы со стройки Парфенона делись? - не согласился с ним другой, чуть более чистый, прораб, наверное.
- А что все ложно и потому непостижимо и что даже не должно быть для этого отличительного критерия - это и обнаруживается на обмане чувственных восприятий, - ответил ему первый.
- Я что, слепой, что ли? - воскликнул прораб
- Кульминационный критерий всех вещей ложен, поэтому и все по необходимости ложно. Все вещи ложны! - настаивал первый.
- А накладная? - усилил свой вопрос прораб.
- Что накладная?!
- По накладной-то ведь было девяносто три с половиной унитаза! В суд подам! Докладную напишу!
- На крышке унитаза и напиши.
- Постой-ка, Афиноген, сын Деметрия, - попытался успокоить его второй. - Кто же есть тот, кто судит научно и технически? Простак или истинный прораб? Но простаком мы тебя не смогли бы назвать, так как ты уже попорчен знанием технических особенностей. Поэтому ты не можешь быть уверенным в распознавании того, что является перед тобой в качестве реального: унитаз или крышка от бачка.
- Так что: и бачки сперли?! - поразился прораб.
- Если нельзя ничего взять вне субъективного состояния, то надо доверять всему, что воспринимается согласно соответствующему состоянию, Дмитрич.
- Ну, вы даете, так вашу и перетак! Значит, ты отвергаешь критерий, потому что хочешь быть ценителем существующего, но плохо лежащего?
- Ну, - согласился третий.
- Значит, не знаешь, кто спер унитазы и сливные бачки?
- Знаю, конечно.
- Кто же?
- Гомер, конечно. Кто же еще.
- Тьфу, на тебя!
А тут уже и четвертый завел речь.
- Ничего, Митрич, не существует. А если даже оно и существует, то непостижимо для человека. А если оно и постижимо, то уж, во всяком случае, невысказываемо и необъяснимо для другого.
- О чем это ты?
- Да о ваннах…
- Что? И ванны сперли?
- Если что-нибудь существует, Митрич, например, ванна, то оно есть или сущее, или не-сущее, или сущее и не-сущее вместе. Но оно не есть ни сущее, как тебе сейчас будет ясно, ни не-сущее, как мною будет показано, ни сущее и не-сущее вместе, как будет преподано и это. Значит, ничего не существует.
- Теперь-то уж точно на складе ничего не существует, но ведь существовало!
- Экий ты, Митрич, непонятливый…
- Ну, мать вашу! Прут! Все подряд прут!
- Подожди, Митрич… Мы ведь не можем с тобой признать, что сущее не существует?
- Не можем. Ну?
- Следовательно, не должно существовать не-сущее.
- Ну?
- Однако и сущее не существует.
- Да я уж понял… Снова, что ли мне объяснительную писать? Снимут ведь меня с работы, а за что?
- Нет, не снимут, - вдруг загалдел народ. - За что тут снимать-то?
- Слушай дальше мое мнение, - попросил четвертый. - Если сущее вечно, то сущего вообще нет.
- Неужели весь склад разобрали?! Там ведь без спецтехники не обойтись!
- А это сущее, например, спецтехника, не может быть и преходящим.
- Ты мне скажи, спецтехнику тоже угнали?
- Я же тебе только что доказал, что она не существует.
- Ну, дела у нас на стройке. Б…цкий род!
- А вот другое доказательство. Если оно, например Парфенон, существует, оно или единое, или многое. Но, как ты сейчас увидишь, оно и не единое, и не многое.
Тут все обратили свои взоры на Акрополь. Парфенона на нем, действительно, не было.
- Вижу, вижу, - немного начал успокаиваться прораб Митрич. - Не продолжай дальше. А то ведь и сам Акрополь на сувенирные камешки кто-нибудь догадается пустить.