- Мне часто доводилось быть свидетелем того, - утверждал Симмий, - что Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщиками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. Это наблюдение побуждает меня сейчас подозревать, что даймоний Сократа является не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих.
- Ну, - энергично подтвердил я.
Симмий и Кебет посмотрели на меня с уважением.
- Но иные люди и во сне, - подхватил Кебет, - когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда и наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уводящих ум от сосредоточения на явленном.
- У Сократа ум чист и не отягчен страстями, - внезапно выпалил я. - Его ум лишь в ничтожной степени в силу необходимости вступает в соприкосновение с телом.
Симмий и Кебет остолбенели от такой моей речи, а потом наперебой начали водить стилосами по вощеным дощечкам.
- Ну, - заключил я, чем чуть было не поверг в шок обеих, а сам подумал: неужели и у меня ученики появились?
Мои мысли они записали и на дощечках еще осталось чистое место. Но я не хотел на каждом шагу разбрасываться идеями, поэтому Симмий и Кебет снова повели философский разговор, иногда поглядывая на меня, как бы ища одобрения.
- Наверное, - робко начал Симмий, - в Сократе сохранилась тонкая чувствительность ко внешнему воздействию, и таким воздействием стал для него, как можно предположить, не звук, а некий смысл, передаваемый даймонием без посредства слышимого другим голоса, соприкасающийся с разумением Сократа как само обозначаемое.
- Точно, - согласился с ним Кебет и посмотрел на меня. - Ведь когда мы разговариваем друг с другом, то голос подобен удару, через уши насильственно внедряющему в душу слова. Но разум более сильного существа ведет одаренную душу Сократа, не нуждающуюся в таком ударе, соприкасаясь с ней самим мыслимым, и она отвечает ему, раскрытому и сочувствующему, своими устремлениями, не возмущаемыми противоборством страстей, но покорными и уступчивыми, как бы повинующимися ослабленной узде.
Впереди по проспекту Коммунистическому началось какое-то странное движение. Что-то приближалось к нам. Опять, наверное мы-все балуемся, подумал я. Надо бы покрепче взять себя в руки, а то ведь и потеряться можно.
- Предметы неодушевленные, - подхватил Симмий, - но гладкие и подвижные по своему устройству, покорствуют движению при каждом его толчке. А душа человека, напряженная многочисленными устремлениями, как натянутыми струнами, гораздо подвижнее любого вещественного орудия.
Два молодых философа являли собой весьма согласованный дуэт. Не успевал один начать высказывать мысль, как второй тут же ее и заканчивал.
- Поэтому, - в восторге от силы своего ума сказал Кебет, - она, душа, то есть, чрезвычайно расположена к тому, чтобы под воздействием умственного прикосновения получить в своем движении уклон в сторону задуманного. Ведь именно здесь, в мыслящей части души, начала страстей и стремлений, которые, вовлекаемые в ее движение, когда она поколеблена, уводят с собою и самого человека.
А грозная волна уже почти докатилась до нас.
Нет, это были не мы-все. Вернее, были, конечно и мы-все, но не в чистом виде, когда безумие увлекало в себя все вокруг.
На нас накатывался испуганный электорат. А гнали его хлыстами своих речей специалисты по связям с общественностью и сами кандидаты.
О, боги, ведь на носу были очередные выборы!
Уже Межеумович метался от одного оратора к другому, уже меня пытались сбить с ног, причем, со всех сторон сразу. Уже… А два начинающих философа все поддакивали друг другу.
- Отсюда легко понять, - говорил Симмий, - какую силу имеет мыслительная часть: кости бесчувственны, жилы и мышцы наполнены жидкостью и вся масса составленного из этих частей тела находится в покое…
Какой покой?! Тут бы только не упасть, а то ведь затопчут насмерть!
- …но как только в душе возникает мысль и порыв к движению, тело пробуждается и, напрягаясь во всех своих частях, словно окрыленное, несется к действию.
- Я сделаю вас богатыми! - кричал один кандидат. - Не в деньгах счастье!
- Я сделаю всех женщин девственницами! - перекричал его второй. - А мужиков - трезвенниками!
Надо же! И мужской, и женский электорат еще раздумывал!
- Я сделаю вас богами! - уверял третий. - Каждому по Олимпу, правда, с холодным сортиром на улице!
Попробовал бы он сам присесть на вершине Олимпа, подумал я.
- И нет причин полагать, - продолжал Симмий, - что трудно или невозможно постигнуть способ, каким мыслящая душа увлекает за своим порывом телесный груз.
А одуревший Межеумович влекся от одного оратора к другому. То ему хотелось стать девственником, то богом, то просадить в рулетку миллион.
- Подобно тому как мысль, даже и не облеченная в звук, - поддержал Симмия Кебет, - возбуждает движение, так с полной убедительностью, как мне кажется, могли бы мы предположить, что ум следует водительству более высокого ума и душа - более божественной души, воздействующих на них извне тем соприкасанием, какое имеет слово со словом или свет со своим отблеском.
Тут уж более высокие умы кандидатов взялись за дело по настоящему, поскольку обладали душами чисто божественными.
- Я сделаю вас счастливыми! - подмасливался четвертый кандидат. - Каждому по свободе, равенству и братству!
- Омоем свой последний сапог во всех морях и океанах сразу! - взывал пятый.
- В сущности, - сказал Симмий, - мы воспринимаем мысли друг друга через посредство голоса и слов, как бы на ощупь в темноте. А мысли даймония сияют своим светом тому, кто может видеть и не нуждается в речах и именах, пользуясь которыми как символами в своем взаимном общении, люди видят образы и подобия мыслей, но самих мыслей не познают - за исключением тех людей, которым присущ какой-то особый, божественный свет, как Сократу.
Кебет немедленно согласился с Симмием и даже начал развивать мысль еще дальше, но толпа уже оттерла меня от них, так что я больше не слышал, что говорили начинающие философы. Похоже, они не воспринимали ничего вокруг, увлеченные разработкой важной темы.
А вокруг все бурлило, колобродило и силилось разродиться истиной.
Как я понял, на каждую выборную должность приходилось не менее десятка кандидатов. Количество же вакантных мест депутатов, а может быть, и мэров, губернаторов или даже президентов вообще не поддавалось исчислению.
Электорату предлагали: немедленное и всеобщее, но, правда, тайное счастье; благоденствие, купание в неге, роскоши и отравленных реках; снижение налогов; полную отмену налогов; повышение налогов на имущество и активы олигархов; возможность каждому стать олигархом; крышу от мафии; саму мафию как крышу; бесплатные прививки от сифилиса и инфляции; свободу слова и преступлений; коттеджи, дворцы и пастушьи хижины; жвачку, супердышащие памперсы и туалетную бумагу по демпинговым ценам; остановившиеся заводы, разрушенные фабрики, землю для личной или братской могилы; безудержное и непрерывное повышение пенсий и зарплат вплоть до прожиточного минимума; детские пособия бездетным и бесплатные презервативы многодетным; весну зимой, лето осенью; какие-то льготные тарифы и цены; то да сё и еще это в придачу…
Словом, я обалдел, пытаясь выбрать наилучшего кандидата.
Да и сам электорат словно с ума сошел. То ему хотелось одного, то совершенно другого, а то и всего сразу!
Межеумович метался, стараясь не прогадать, выспрашивал, задавал каверзные вопросы, мучился сомнением, начинал ликовать и тут же впадал в депрессию. Программа Самой передовой в мире партии его, похоже, не интересовала. Вернее, она ничем не отличалась от всех других. Попробуй выбери!
И тут на меня снизошел с небес критерий истины. Все посулы кандидатов достойны электората, а сами кандидаты - прекраснейшие люди. И чтобы никого не обидеть, надо голосовать за всех. Я уже мысленно проставил "птички" перед всеми фамилиями, как что-то изменилось.
Кто-то из кандидатов высказал мысль, до этого тщательно скрываемую всеми. Может, у него фантазии не хватило, а может, нервы сдали.
- Только я вас сделаю! - на весь Коммунистический проспект заявил он. - А все остальные кандидаты - дерьмо!
Что ту началось! Словно пробка из бочки с пивом выскочила.
Кандидаты прекратили раздавать посулы и занялись конструктивной критикой своих противников.
Этот оказался шизофреником, тот - давно разыскиваемым преступником! Один уже дважды обокрал электорат, другой по дешевке расфуговал почти все имущество Сибирских Афин, набив при этом свои карманы, третий растлевал малолетних, четвертый - старушек, пятый разыскивался Интерполом, шестой - мафией.
И через пять минут выяснилось, что более презренных и развращенных людей, чем кандидаты, Сибирские Афины еще не видели.
Электорат немедленно раскололся по числу кандидатов. Все остальные претенденты, несомненно, были ворами и преступниками, но его, единственный, справедливейший и честнейший, способный удовлетворить все чаяния народа, был вне сомнений и подозрений.
И тогда в ход пошли подметные письма, дубинки, оскорбительные листовки, неподкупные средства массовой информации, заказные убийства, жалобы и заявления в суды всех уровней, справедливое битье наиболее опасных конкурентов, поджоги и взрывы машин и коттеджей, ну а заодно и всего прочего, что попадалось под руку.
Электорат бессмысленно метался, кандидаты надрывались в криках и призывах, Коммунистический проспект превращался в улицу Коробовщиков. Кто-то начинал строить баррикады, кто-то уже поджигал их. Одни громили витрины, другие переворачивали автомобили, третьи интересовались только "мордами" своих противников.
Межеумович успевал делать все. Правда, и ему доставалось. Но за любую безумную идею он готов был отдать свою многострадальную жизнь без остатка. Но, к счастью, никто ее не брал.
Что же я наделал, проголосовав сразу за всех, казавшимися мне достойными, кандидатов?!
И тут на меня с небес снова снизошел критерий истины.
Ведь если я проголосовал за всех достойных кандидатов скопом, то мой бюллетень будет признан недействительным. И таким образом, я не поддержал ни одного из бессовестных претендентов.
Я уже начал хвалить себя за предусмотрительность, но потом вспомнил, что имени у меня нет, а поэтому я не зарегистрирован как избиратель ни в одном избирательном округе.
Ну и ладно, подумал я. Плевать мне на них! Этот критерий истины мне даже нравился больше, хотя он не упал на меня с неба, а всплыл из глубин души.
А ведь как прав был даймоний Сократа!
Электорат, да и сами кандидаты, уже полностью превратились в нас-всех. А тут уже и работники славного Агатия появились и давай вовсю предлагать нам-всем договора на вкладывание Времени в беспроигрышную пирамиду.
И точно, раздавленных оказалось много.
А оставшиеся в живых понемногу приходили в себя и начинали вопить:
- На Персию!
- В бордель!
Голоса, похоже, разделились поровну.
Тут я заметил самого важно шествующего славного Агатия. Похоже, что ходом предвыборной компании он был весьма доволен. В развитие сценария он не вмешивался, только раз пошевелил пальцем и к нему тотчас же подвели растерзанного, но радостного Межеумовича.
- А Сократ? - спросил славный Агатий.
- Пошел другим путем, - доложил диалектик.
- Вот и догоняй, - тяжело посоветовал славный Агатий.
- А выборы?
- А выборы проходят на мои деньги. И мне насрать, кто из них победит, потому что все они куплены именно мной. Пусть развлекутся немного.
- Ты идешь? - недовольно спросил меня Межеумович.
- Ну, - ответил я.
И мы пошли. Межеумович был несколько раздосадован, что ему не удалось до конца внедрить в электорат диалектический и исторический материализм, но ослушаться славного Агатия он принципиально не мог.
На перевернутом и обгоревшем автомобиле сидели Симмий и Кебет. Только теперь было уже не понять, кто из них истинно черный, а кто рыжий. Я остановил Межеумовича, похлопывая его по плечам и заднице, как бы сметая с него пыль и сажу, а сам прислушался.
- Воздух, оформленный в виде членораздельных звуков и превратившийся полностью в звучащие слова, - говорил Симмий, - доносит до души слушающего некую мысль.
- Что же удивительного, - подхватил Кебет, - если воздух при своей восприимчивости, изменяясь сообразно с мыслями богов, отпечатает эти мысли для выдающихся и божественных людей?
- Речи даймония, - продолжил Симмий, - разносясь повсюду, встречают отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой.
- И таких мы называем святыми и праведниками.
- Это Сократ-то святой?! - возмутился Межеумович. - Нормальный он, нормальный, хотя и ненормальный! Пошли, а то выжрут всё.
- Ну, - согласился я.
Начинающие философы уже записывали свои, видать, мысли на вощеных табличках. И как они только у них не расплавились?!
Глава тридцать вторая
К пункту назначения мы пришли почти одновременно с Сократом и Протагором.
Протагор с изумлением оглядывался, Межеумович же не придавал материальным проявлениям сократовского бытия особого значения, лишь принюхивался, словно надеялся учуять знакомый запах.
- Как видите, - продолжил Сократ, - принцип устройства дома у нас с Ксантиппой самый рациональный. В нем нет лепных украшений, но многочисленные комнаты выстроены как раз с таким расчетом, чтобы служить возможно более удобными вместилищами для многочисленных предметов, которые в них находятся, так что каждая комната как бы зовет к себе то, что к ней подходит. Спальни, расположенные в самых безопасных местах, приглашают самые дорогие покрывала, персидские ковры…
- На Персию! - вспомнил диалектик.
- … и прочие домашние вещи, сухие части здания - хлеб, прохладные - вино, светлые - работы и вещи, требующие света. Правда, рабочий кабинет и сортир - на улице. Зато убранство жилых комнат состоит в том, чтобы они летом были прохладны, а зимой теплы. Да и весь дом своим гнилым фасадом открыт на юг, так что совершенно ясно, что зимой он хорошо освещен и без электрических ламп, а летом - в тени Критонова коттеджа. Женская половина отделена от мужской крепкой дверью с засовом, чтобы нельзя было вынести из дома, что не следует, и чтобы слуги и служанки наши без нашего же ведома не производили в больших количествах детей. А вообще-то нет для меня ничего дороже, чем лицезреть Ксантиппу и слышать детский лепет своих сыновей.
У Ксантиппы тут же на глаза навернулись слезы умиления. Протагор все еще растерянно оглядывал комнату с единственной кроватью и двумя лавками. Межеумович все порывался заглянуть во вторую комнату, из которой раздавались какие-то скребущие звуки.
- Поистине, человек есть мера всех вещей, - наконец нашел что сказать Протагор.
И тут в соседней комнате что-то сначала звякнуло, затем загремело, а потом уж и оглушительно загрохотало, словно сам Зевс раздраженно рылся в своих доспехах. А когда грохот стал совсем уж невыносим, из комнаты выскочил младший сын Сократа, малолетка Менексен, волоча за собой лист кровельного железа. Причем, он не просто волок, а извлекал при этом из него ужасающие звуки, волнообразно поднимая и опуская гибкий лист
- Менексен, - не повышая голоса, сказал Сократ, - ты разве не видишь, что у нас гости?
Похоже, что младший сын расслышал голос отца, потому что начал приветствовать гостей еще громче. А потом бросился в дверь, чуть не скосив острым краем куска железа Протагора, а заодно уж и Межеумовича. Сам-то Сократ предусмотрительно стоял в безопасной позиции.
- И чем ты будешь угощать гостей? - в неожиданно наступившей тишине спросила Ксантиппа мужа.
- Не бойся, - ответил Сократ, - если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет. Тем более, что нам и выяснить-то надо одну мелочь, но понятно, что Протагор ее без труда разъяснит, после того, как он разъяснил диалектическому Межеумовичу уже столь многое.
- Ты бы лучше устроил своих гостей, - посоветовала Ксантиппа, - а то стоят возле порога как Геракловы столпы. Маленьким детям пройти негде.
- В этом нет ничего сложного, милая жена, - согласился Сократ. - Сейчас все и устроим в самом что ни на есть лучшем виде.
Эта мысль показалась мне дельной и я, радуясь, что сейчас снова послушаю мудрых людей, взялся за лавки и кровать и расставил их полукругом.
Мне показалось, что Протагор уже несколько раздражен оказанным ему приемом, взволнован и изготовился к ответам, словно к бою.
- Я знаю, - сказал Сократ Протагору, - что ты и сам умеешь и других можешь научить говорить об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет конца, либо так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости. Если хочешь со мною беседовать, применяй второй способ - немногословие.
- Сократ! - вскричал, оказывается, и в самом деле раздосадованный Протагор. - Я уже со многими людьми состязался в речах, даже с самим материалистическим Межеумовичем, но если бы я поступал так, как ты требуешь, и беседовал бы так, как мне прикажет противник, я никого не превзошел бы столь явно, за исключением диалектического Межеумовича, и имени Протагора не было бы меж сибирских эллинов.
- Но ведь я и не настаиваю, Протагор, - сказал Сократ, - на том, чтобы наша беседа шла вопреки твоим правилам. Если бы ты захотел вести беседу так, чтобы я мог за тобою следить, тогда я стал бы ее поддерживать. Ты ведь сам утверждаешь, что способен беседовать и пространно, и кратко - ведь ты мудрец, - я же в этих длинных речах бессилен, хотя и желал бы и к ним быть способным. Но ты способен и в том и в другом и должен бы мне уступить, чтобы наша беседа началась и продолжалась. Однако ты не хочешь, а у меня есть кое-какие дела, и я не могу оставаться, пока ты растягиваешь свои длинные речи. Я должен уйти отсюда и ухожу, хотя, пожалуй, не без удовольствия выслушал бы тебя.