* * *
- С детьми странно. Они растут внутри женщин. Другой, отдельный человек - внутри. Люди не могут этого понять, вот им и кажется, будто отдельного человека нет.
- Но я ведь не женщина.
- Поэтому у тебя почти получилось.
- Что?
Ильма сидела на корточках, прислонившись затылком к парапету беседки. Прятала ветер; хотя, собственно, никакого ветра и не ощущалось, так, холодное движение воздуха с моря. Из-за меховой опушки круглой шапочки не было видно ее глаз, только небольшой кусочек бледненького лица, сокращенный в перспективе. Олег тоже присел, попытался заглянуть ей в лицо, склонив голову набок, но глаз все равно не увидел.
Она молчала. Она молчала, когда хотела, независимо от того, был ли задан какой-либо вопрос.
- Да, - сам себе ответил Олег. - У меня получилось. Я давным-давно его не видел, да не очень-то и стремился навязывать ему свое общество. По-твоему, это правильно?.. знаешь, по-моему тоже. Но я чувствую за него ответственность, понимаешь?
- Я не говорила, что правильно.
- Мы с ней развелись двенадцать лет назад. Естественно, первое время я брал Женьку на выходные и все такое… Со временем эти родительские ритуалы теряют смысл. Он действительно отдельный человек. Но не взрослый. Вот тебе сколько лет?
Запрокинула голову, так, что мелькнули на мгновение зрачки и ресницы:
- Двадцать один.
Олег приподнял брови: н-да, а я думал - четырнадцать… Захотелось поднять ее, развернуть к свету, рассмотреть как следует, извлечь наружу из-под этой шапочки до самых глаз… ага, прямо сейчас, на морозе. Взбредет же такое в голову. Впрочем, немногим безумнее самой идеи прийти именно к ней советоваться насчет Женьки. Которому семнадцать… или уже восемнадцать? Нет, семнадцать, точно. И ликвидировать счет самостоятельно, без материнской подписи, он юридически не мог. Но связываться с первой женой - Олег в упор не помнил ни ее голоса, ни лица, - раньше, чем получится разобраться с самим Женькой, нельзя. Другой, отдельный человек; Ильма, как всегда, выразилась очень точно. И кажется, он сменил мобилку.
Мельтешащая суета внешней, прежней, зачеркнутой жизни. Неправильная и лишняя в мире, где еще вчера были только море и сосны, и следы собачьих лап на снегу, и витраж на церкви… Мой собственный мир, гармонию которого не смогла поколебать даже встреча с женщиной из прошлого - а ведь я думал, мне казалось, что именно того, давнего, забытого, похороненного прошлого следует страшиться больше всего.
Недавнее, почти вчерашнее оказалось куда более деструктивным.
- Ты уедешь? - спросила Ильма.
- Если не дозвонюсь. Конечно, лучше бы дозвониться… Не хочу никуда уезжать.
- Люди все время делают то, чего не хотят. Но это же неправильно.
- Неправильно.
Олег вздохнул, поднялся на ноги. Ильма не встала, осталась где-то внизу, минимизированная, словно свернутое окно на краю монитора.
- А ты как думаешь? С чего это вдруг? Что могло с ним случиться?
Внизу, почти на уровне его колен, она пожала плечами:
- Если он не умер, то ничего страшного.
- То есть?!
- Когда человек умирает - страшно. Все остальное не очень. И вообще, когда все плохо, то наоборот, нужны деньги. У людей всегда так, разве нет?
- В общем, да, - он криво усмехнулся. - Но я все равно не могу. Я должен узнать, почему он…
- Это его почему.
- Он мой сын.
- Я понимаю. С детьми странно.
Вот мы и совершили полный круг, подумал Олег. Оперся на парапет, повернулся лицом к морю. Сейчас я попрощаюсь с ней, вернусь домой, снова отстучу Женькин номер и послушаю, насколько он недоступен. Потом на скорую руку сочиню парочку причин, по которым никак нельзя сначала позвонить его матери. А может, и наберу, черт с ней, все равно она не скажет ничего вразумительного. Зато, скорее всего, отсоветует приезжать, слишком дорогое удовольствие, а она всегда любила экономить, в том числе и чужие деньги. Что-что, а это я не забыл… припомнить бы еще, какого цвета у нее глаза.
Почему я должен ей звонить? Зачем - куда-то ехать?! Как случилось, что я вообще начал мыслить этими мелкими, чуждыми, бессмысленными категориями?!
На краю зрения что-то шевельнулось, легко, беззвучно - словно взлетела бабочка. Олег повернул голову: Ильма стояла рядом и смотрела в его сторону ровным взглядом, приходившимся ему где-то на уровне плеча. Тонкая рука лежала на парапете, и остро захотелось посмотреть, образовалась ли там, под ней, сухая и теплая проталинка. Впрочем, сегодня на ее руках были перчатки из серой замши.
- Ты просто больше ему не нужен, - сказала Ильма. - И тебе больно. Люди не умеют быть ненужными, никогда.
От неожиданности он дернулся и хмыкнул:
- Не скажи. Очень и очень многим прекрасно удается.
- Им тоже больно.
- Так что ты предлагаешь? - Олег отпустил парапет и зашагал туда-сюда по утоптанному снегу беседки. - Сделать вид, будто ничего не случилось? Не хочет сын моих денег - и не надо? Мало ли по какой причине?!
Что я несу, одернул себя он. Выясняю отношения, требую объяснений, возмущаюсь, срываю раздражение, навешиваю на нее свои проблемы… А ей всего двадцать один год, которых ни за что и не дашь. Хрупкая нездоровая девочка со странными представлениями о мире. Я хотел услышать от нее правду - и услышал; а теперь недоволен тем, что эта правда мне не понравилась. Извиниться перед Ильмой и уходить. И самому, наедине, принять какое-никакое, но решение.
Присел на одно колено, застегивая крепления. Теперь уже она смотрела на него сверху вниз внимательными темными глазами без блеска.
- Как хочешь, - сказала Ильма, когда он встал и обернулся к ней на прощание. - Но ты пропустишь весну.
В лицо уже летело наискосок что-то мелкое, льдистое. Олег усмехнулся:
- Какую еще весну?
* * *
В конце концов, при хорошем раскладе можно будет обернуться за выходные. Но Олег на всякий случай отправил письмо работодателям и выключил машину. Позвонил в аэроагентство и подвис на пару секунд, услышав цифры стоимости билета: нет, я подозревал, что летать по нынешним временам дорого, но чтобы настолько… очнулся, продиктовал фамилию, забронировал. Теперь по-быстрому собраться: сорочка, белье, документы, бритва, зубная щетка.
В окне расстилалось сиреневое море, спокойное и понимающее, как близкая женщина. Я ненадолго, я скоро вернусь. Только проверить, все ли у него в порядке, у моего оболтуса, наверняка ничуть не менее безбашенного и наивного, чем был в его семнадцать я сам. Действительно ли я ему больше не нужен - или, наоборот, срочно необходим в несколько более материальном статусе, чем кругленькая сумма на счету.
На фиолетовое небо наползали под линейку темные сосны. Ильмы не было. А может, присела в беседке, спряталась от ветра. Откуда ей знать, как оно бывает у людей. Непостижимо, парадоксально - однако порой очевидно безо всяких пояснений.
Собрал сумку, поставил ее в коридоре и прошелся по дому, проверяя, все ли выключено, закручено, закодировано и заперто на ключ. Вроде бы все. Теперь можно идти за машиной, и в аэропорт.
Странный звук раздался над головой. Настолько неуместный, что Олег не сразу сумел его идентифицировать, хотя казалось бы… Но откуда?
Тоненький птичий щебет.
Несколько мгновений Олег стоял посреди коридора, нелепо запрокинув голову и вытаращив в потолок глаза. Потом сходил на кухню за табуретом. Придвинул, взобрался, накренился, спрыгнул, придвинул поближе. Игрушечный домик подрагивал под потолком. Несколько соломинок из гнездышка на крыше, кружась, просыпались на пол. Олег привстал на цыпочки, взялся за сооружение обеими руками и осторожно снял с гвоздя.
Навстречу с жадным писком раскрылись во всю ширь два ромбовидных рта.
С полминуты он просто смотрел. Потом улыбнулся.
Весна.
(за скобками)
На каждой кровати спали по двое валетом. Еще пятеро или шестеро - на полу в спальных мешках. Среди ночи окно, подмерзнув, закрыли, и теперь в комнате было не продохнуть. Женька встал, натянул наощупь джинсы и свитер и осторожно - не споткнуться, не задеть, не наступить, - выбрался в коридор.
Было еще очень рано. Часов шесть, а может и пять. Женька прошел на кухню в блоке и увидел сначала голубоватый огонь под чайником на плите, а потом - темную фигуру на подоконнике.
- Тоже не спится? - спросила фигура голосом Олега.
- Тоже, - согласился Женька.
- Кофе хочешь?
- Давай.
Чайник забулькал. Олег спрыгнул с подоконника, выбрал на столе два стакана, брезгливо понюхал, сполоснул над раковиной и обдал кипятком. Насыпал растворимый кофе из банки, залил, размешал единственной ложкой.
- Только сахара нет.
- Ничего, - идти за сахаром в сонную комнату не хотелось. Женька отхлебнул горячей горечи, скривился; в темноте все равно не видно.
В полуоткрытую створку здоровенного, во всю стену, кухонного окна врывалась колючая свежесть. С ритмичным шуршанием касалась стекла ветка абрикоса. Цветы с нее уже облетели, на их месте проклюнулись мелкие листья, черные на темно-сером фоне.
- Хоть бы завтра все нормально кончилось, - сказал Олег. - Тьфу ты черт, что я говорю. Сегодня.
- Нормально - это как? - переспросил Женька с легким вызовом.
- Нормально. Чтобы все спокойно разъехались по домам.
- По-твоему, это главное?!
От возмущения Женька глотнул залпом, обжег гортань, стало больно и горько. Этот Олег, он всегда ухитрялся ляпнуть что-нибудь скучное и пораженческое, такое, что опускались руки, падало настроение, пропадал кураж. Какого, спрашивается, зачем?!
- Я вообще не понимаю, зачем оно все, - проговорил Олег. - Ну съехались. Сегодня пройдем колоннами по улице до главной площади… Ради чего? Может быть, ты объяснишь?
- Объясню, - Женька уже не сдерживался. - Ради того, чтобы показать людям: мы выбрали свободу! И нас таких уже много!..
- Показали. А дальше?
- Что?
- Это я тебя спрашиваю: что?
Олег снова сдвинул чайник на вечный огонь, закипятил, налил себе еще кофе. Взобрался на подоконник, прикрыв спиной створку.
- Все дело в том, что у нас нет никакого конструктива… тьфу ты, гадость… Нас действительно собралось много, даже слишком, я, если честно, не рассчитывал. Но никто из нас, по сути, не знает, какого черта он идет на площадь. Что она из себя представляет, наша свобода. Что дальше.
- Лично я представляю. Я умею говорить "нет". Я ничего не боюсь. Я…
- Правильно. Все наши пять шагов - сплошные отрицания. Вот попробуй рассказать о своей свободе без единого "не"! Что мы можем предложить людям позитивного, такого, чего у них не было раньше?
Женька знал. Точно знал! - только сейчас почему-то не приходило в голову. Не выспался, лег поздно, подскочил ни свет ни заря, да еще горький кофе, от которого только стучит в висках…
- Причем, заметь, я пока говорю о наших идеях. А их воплощение? Чисто практически - как? Что может реально измениться в стране, если несколько сотен ребят с салатовыми ленточками…
- Тысяч!.. и даже, по-моему, десятков!
- …просто пройдут по улице? Мы же не представляем никакой политической силы. Не участвуем в выборах, не лоббируем законы, не выдвигаем требования, не… Опять сплошные "не", ты видишь?
- Это ты так формулируешь.
- Попробуй по-другому.
За окном слегка посветлело. Женька наконец-то разглядел стрелки на своих часах: четверть седьмого. Скоро командовать всеобщий подъем, за собравшихся в общаге он отвечал лично, и от сознания ответственности и старшинства по спине пробегали щекотные волны. Правда теперь, после разговора с Олегом… ну почему он всегда такой?
- Ты пораженец и пятая колонна, - досадливо, но беззлобно бросил Женька. - Чего тут формулировать? Все просто. Я свободный человек, ты свободный человек, и все мы здесь тоже, - он сделал широкий круговой жест. - Глядя на нас, и другие люди захотят быть свободными, и это единственный правильный путь: от каждого человека, изнутри. Потому что сверху, с помощью каких-то законов или выборов, добиться свободы нельзя. Это была бы уже не свобода.
- Возможно, - вздохнул Олег. - Да нет, я не пораженец. Я сомневаюсь, потому что думаю. Сам. Не люблю, когда кто-то другой думает за меня.
- Кто, Виктор? - Женька хихикнул. - Или Танька Краснова?
- Не знаю.
Где-то взошло невидимое солнце, в просвет между домами ударил луч, и новорожденные листочки абрикоса за окном вспыхнули ярко-салатовым, с веселыми клейкими бликами. Женька поставил стакан на край стола, забитого грязной посудой: вчера здесь до глубокой ночи пили чай - только чай! - курили, играли на гитаре и взахлеб спорили, разумеется, о свободе.
- Пойдем поднимать народ, - бросил он Олегу.
- Пойдем.
Было шесть часов тридцать минут. То есть уже тридцать одна.
(за скобками)
Часть вторая
ПОЛИТИК
ГЛАВА I
Утро - это те двадцать минут, пока ты один.
Просыпаешься на четырехметровой кровати, всегда в одной и той же позе, на спине, раскинув руки звездной диагональю. Ни одна женщина не остается здесь до утра, это не обсуждается, независимо от того, в котором часу для тебя начинается ночь. Впрочем, после сорока ты либо спишь больше шести часов в сутки, либо постепенно превращаешься в законченного неврастеника, что было бы обидно. Особенно теперь.
Встаешь, пару раз отжимаешься для разминки - совершенно необязательно, в фитнес-центре подбирают идеальную нагрузку для всего организма, но ты привык. Нажимаешь кнопку кофейного автомата, идешь принимать душ, контрастный и краткий, как выпуск новостей. Потом запахиваешь халат и с чашечкой в руках подходишь к окну. Видишь бескрайнюю лужайку, и круглые деревья, и ажурную беседку, и крытый куполом каток, дальше ипподром, бассейн, корты, из-за которых поднимается солнце, окрашивая стриженую траву в правильный имиджевый цвет. Все это чуть-чуть плывет перед глазами, искажаясь на доли миллиметра от преломления сверхзащитного стекла. Впрочем, окно можно и открыть. Иногда ты так и делаешь, впуская холодный, почти стерильный воздух, и Валевский, начальник службы безопасности, скорбно молчит, вписывая в смету новые строчки касательно внешнего круга защиты.
Утром можно ни о чем не думать. Или, наоборот, осмыслить, наконец, что-нибудь вечное, несуетное и важное, стоя у окна с чашечкой кофе и несколькими длинными минутами одиночества впереди. Но ни того, ни другого никогда не получается.
Начинается с мельтешения мелких, как насекомые, остаточных вопросов и зацепок вчерашнего, неактуального дня, от которых необходимо окончательно отмахнуться, либо перенести в сегодня, определив их значение, размер и статус. До настоящего тактического и стратегического планирования еще будет специальное время перед завтраком, сейчас это все равно бессмысленно за недостаточностью свежих данных, - но ты втягиваешься, начинаешь прокручивать в голове заведомую ерунду, а тем временем встает солнце, и на ярко-салатовой траве за окном подсыхает роса.
И приходит ощущение: сегодняшний день - решающий. Ничуть не менее сильное и острое от того, что уже много лет появляется каждый день. Примерно в то же самое время.
В этот момент - иногда чуть позже, но никогда раньше - без стука и скрипа открывается дверь, и Григорий ввозит внутрь тележку со стаканом сока, тостами и стопкой почтовых и масс-медийных распечаток.
- Доброе утро, Виктор Алексеевич.
И утро заканчивается.
* * *
Многие боялись его лишь потому, что у него никогда не было ежедневника. Виктор все держал в голове. Абсолютно. Оля, умненькая длинноногая девочка с двумя высшими образованиями, выполняла при нем функции скорее эскорта, чем секретаря. Она была легко заменима и знала об этом, а потому очень старалась. Что, собственно, касалось всех, кто работал на него или с ним. Только так и можно наладить нормальную работу любого механизма: незаменимых элементов не должно быть как класса. Незаменимость порождает зависимость, а зависимость - это конец, какой бы ни была ее форма. Последний раз ты допустил подобную ошибку еще в юности, и нельзя сказать, что двадцать с лишним лет сгладили ее последствия хотя бы до пределов статистической погрешности. С этим теперь приходится жить. Но, к счастью, только с этим.
- Доброе утро, Виктор Алексеевич, - улыбнулась Оля.
- Доброе утро. Что нам сегодня предстоит?
Для нее - экзамен на профпригодность, для тебя - ритуал, бессмысленный, как все ритуалы, но в такой же степени и обязательный. Оля докладывала звонко и уверенно: все-таки она не зря занимала свое место и об этом тоже знала, хотя, разумеется, каждый раз чуть-чуть побаивалась - сбоя, форс-мажора, нечаянной и непоправимой ошибки. Боятся все, каждый на своем уровне, в той или иной степени. Все, кроме тебя.
- Восемь пятнадцать - Гутников. Восемь сорок пять - делегация из "Тоско". Девять ноль-ноль - начало пленарного. Десять тридцать - прямой эфир на третьем. Десять сорок пять…
- Хочешь сказать, я отсижу полтора часа на пленарном?
- Это с учетом кулуаров.
- А кто сегодня будет?
Оля раскрыла блокнотик. Тоже ритуал: если б она была не в состоянии запомнить без блокнота несколько фамилий, то давно бы здесь не работала. Но информацию должно зафиксировать, иначе она перестает быть достоверной. Итак, сегодня в кулуарах:
- Сомов, Пийлс, Анциферова. Только у нее фотосессия в одиннадцать, может исчезнуть сразу после открытия.
Усмехнулся:
- С Анциферовой мне совершенно нечего обсуждать.
- А "Ворлд Ойл"?
- Сколько у нее процентов? Десять?
- Это по-белому. Реально тридцать пять.
- Откуда знаешь?
Улыбнулась. Вот в такие моменты люди и чувствуют себя незаменимыми: иллюзия, которую время от времени стоит поддерживать. Хотя девочка и в самом деле умненькая, чего уж там.
- Кроме того, сегодня пресс-день. Перед эфиром на третьем может быть еще несколько комментариев в парламенте. Скорее всего, по разводу Пшибышевского, ну и недвижимость-кутюр-благотворительность, как всегда.
- Из-за чего разводимся?
- Арита. Певичка.
- А на самом деле?
Оля засмеялась. И на этом лимит неформального общения с персоналом исчерпан. Десять минут девятого. До Гутникова как раз успеет доложиться до конца. А принимать ли баб из "Тоско", еще большой вопрос.
- Давай дальше, в темпе.
Ее голос зазвучал дробно и шелестяще, словно стук быстрых пальцев по клавиатуре, систематизируя, форматируя и без того вполне четкую и ясную картину дня. Виктор уже не слушал, просто кивал в такт, и оно тоже было необходимо: синхронизация, фокусировка, настройка ритма. Ритуалы пронизывают всю жизнь и неизбежно порождают зависимость; степень твоей свободы определяется тем, в какой мере ты сам устанавливаешь себе ритуалы и управляешь ими. А также тем, насколько позволяешь навязывать себе чужие.
Ты - не позволяешь. Абсолютно. Это не обсуждается.