Не хотелось. Ни звонить, ни разбираться, ни вникать. Как вообще случилось, что мы должны заниматься этой бумажной бессмыслицей, многоступенчатой фикцией, уродливой пустотой, образовавшейся на месте нашей благородной - единственный способ и так далее - но, похоже, нежизнеспособной идеи? Когда-то у нас имелась ясная и честная, даже творческая профессия. Ну, допустим, художника из нас не вышло, это было очевидно еще тогда, но совсем ведь неплохо получалось верстать салатовые брошюрки…
- Добрый день, - щебетнула Ивонн. - Вас беспокоят из правления Фонда помощи малоимущим рыбацким семьям. Хотелось бы прояснить один… что-что?.. Вот коза.
Последнее явно адресовалось уже в глухонемую трубку. Положив ее на место, Ивонн обратила на Анну наивные голубые глаза:
- Перезвоните к концу недели. Нормально?
- Разумеется, - отозвалась Рина. - Их генеральный директор сбежал с любовницей. Или похищен. На "Обозревателе" похищен, на "Вестях отовсюду" сбежал.
Так она сверяет квартальный отчет, устало подумала Анна. Развернуть, что ли, их столы так, чтоб были видны мониторы?.. Да какой смысл.
- С ума сойти, - выдохнула блондинка.
- Никогда бы не подумала, - изрекла супруга совладельца рыбзавода. - Он как-то был у нас на обеде, приличный такой мужчина… Хотя интересный, да.
- Этот "Обозреватель" вечно врет, - кивнула Ивонн.
- Они теперь, наверное, вообще заморозят счета. Сейчас узнаю, - Рина взяла со стола мобилку и развернулась вполоборота. - Советую и вам позвонить мужу, Анна. Все это непосредственно касается Фонда.
Встрепенулась Ивонн, всегда готовая предложить посильную помощь; Анна поморщилась. Да, конечно, сообщить Олафу, вдруг он не знает… Зачем? Все закономерно, разрушений не остановить, они и дальше будут нагромождаться одно на другое, как оползневые глыбы, выстраиваться с неотвратимой методичностью и протекать с ускорением, словно цепная реакция… Цепь. Наверное, мы ошибаемся, стремясь угадать во всем, что ни происходит, еще одно ее звено. Сколько можно, в самом деле, снова и снова оказываться бессмысленно правой…
Почтовый ящик давно загрузился - а мы совсем о нем забыли. Анна клацнула мышью, активизируя окно. Сообщений нет. Пустота.
- Ой!!! - на границе ультразвука завизжала Ивонн.
Анна вздрогнула, встряхнулась. Птенцы торчали из корзинки и в два распахнутых клюва настоятельно требовали еды.
О них мы позабыли тоже.
Логично было бы сразу после работы, не выезжая из города, навестить в клинике Олафа. Однако в свете последних событий меньше всего хотелось поступать логично. Анна поехала домой. Точнее - к тому месту на побережье, где до недавнего времени стоял наш дом, незыблемый, как элемент скального пейзажа. Теперь-то мы ни в чем не можем быть уверены, пока машина не свернула за последний поворот на выезде из леса.
Дом еще был. Пока стоял, пускай и неузнаваемый по силуэту, обрубленному, словно морда бойцовской собаки. Обращенную к морю стену довели уже почти доверху, глухую, слепую, монолитную. Надо было прорезать в ней хотя бы узкие окна-бойницы… Анна передернула плечами. Нет, не надо.
Так или иначе, полуразрушенным дом уже не выглядел, ремонт явно вышел на стадию косметики. Однако число бульдозеров, экскаваторов и грузовиков на бывшей набережной, взрытой и покореженной многочисленными колесами и гусеницами, зрительно даже увеличилось по сравнению с выходными. Конечно, раньше нам было не до того, чтобы пересчитывать строительную технику… но все-таки. Многовато. Чересчур.
Все они шевелились, двигались хаотично и в то же время целеустремленно, словно общественные насекомые. Вокруг дома бурлила какая-то необъяснимая деятельность, и ее эпицентром вовсе не являлась новая несущая стена. Подпрыгивая на ухабах перекопанного снега, Анна подрулила поближе, почти к тому месту, где парковалась раньше, до катастрофы.
И увидела котлован.
Геометрически квадратный, глубокий - деловитые экскаваторы и бурильные машины продолжали его углублять, возясь на дне, - и грандиозный по площади, раза в четыре превышающей фундамент нашего дома. Одна его сторона шла параллельно морю, срезая скалы и пляж, а перпендикулярная проходила всего лишь в десятке метров под нашими окнами. Высота отвалов по периметру уже почти достигала уровня второго этажа.
Анна выбралась из машины и побежала в гущу строительного хаоса. Он должен быть где-то здесь, бригадир, который пил с ней чай, как же его зовут, забыла… кажется, Пятрас… Петрас… Найти, прижать к новой стене, вытрясти правду. Кто им разрешил? Кто приказал?! Кто им платит?!!
Бригадира нигде не было видно. Редкие рабочие в оранжевом, проносясь мимо, едва кивали и почти сразу же скрывались в кабинах экскаваторов или грузовиков; те, что доводили стену, маячили в люльках на недосягаемой высоте. Анна выкрикнула "Петрас!" и не услышала своего голоса; такое последний раз было в детстве, когда нас заставляли петь в хоре. Строительный шум, до сих пор неслышимый, словно тиканье часов или рокот прибоя, внезапно обрушился оползнем грохота, скрежета, криков.
Она металась по стройке, за кем-то гналась, вцеплялась в чью-то спецовку, орала, срывая беззвучный голос до хрипоты, прямо в чью-то морду цвета и формы кирпича, вроде бы получала, но все равно не слышала ответ, жестикулировала сама и пыталась расшифровать чужие жесты, непонятные и чуждые, словно язык дикарей. А верткие, будто мелкие хищные динозавры, экскаваторы сновали по дну котлована, выбрасывая наверх скальное крошево, небольшие валуны и желтую глину…
И в конце концов мы устали. Выдохлись, махнули рукой, вспомнили о муже в больнице и птенцах в машине. Бессмысленно стоять на пути все разрушающей стихии, катастрофа все равно докатится до логичного предела, и напрасно мы считали им тот частный случай с нашей стеклянной верандой. Процесс идет и нарастает, и единствен ное, что имеет смысл - помочь тем, кому мы в силах помочь, спасти хотя бы тех, кого пока в состоянии спасти.
Обходя отвалы, перепрыгивая через рытвины, увязая в снежных кучах, Анна добралась до входа в дом. Перепуганная горничная бросилась навстречу с расспросами, но мы отправили ее подальше равнодушным хозяйским жестом, который когда-то приходилось долго репетировать перед зеркалом, а теперь ничего, получается само собой. Птенцы вопили и бесчинствовали, они проснулись еще на улице и где-то там, очевидно, сбросили платок, не попростужались бы. Один из них, цепляясь коготками, едва не вылез из корзинки. Пора им клетку покупать.
Сделала несколько шагов по коридору - и почти мгновенно, гораздо быстрее, чем ожидала и рассчитывала, уперлась в слепую стену, еще неровную, нештукатуренную, отсекающую свет, воздух, пространство, свободу. Надо будет повесить там зеркало, большое, во весь бывший проем. Вряд ли это поможет, но хотя бы так.
Анна свернула на кухню, поставила корзинку на стол и принялась кормить птенцов. Олег. Если он не вернется до завтрашнего вечера, мы должны ему позвонить. Забавно. И откуда мы, интересно, узнаем, вернулся он или нет? Опять выслеживать из-под стен соседних домов в поселке?.. А может, они думают, он сам объявится на горизонте, желая справиться о здоровье птенцов?!
Службист расспрашивал о нашем ремонте. Слишком много, чересчур подробно. И ведь он нас предупреждал.
Цепь. Двойного, тройного неразрывного плетения.
Нет смысла сейчас - об этом. Шестой час, и Олаф ждет. Если есть что-то прочное, надежное, не тронутое до сих пор тотальным разрушением, то это мы. Мы с ним. Что бы ни случилось.
* * *
В первый момент она его не узнала. Как и в прошлый раз. И дело даже не в пластырях, белыми крестами залеплявших лицо, к ним-то Анна уже успела привыкнуть - а вот без бороды Олаф казался совершенно другим человеком. Как будто у него отняли самое главное, то, в чем проявлялась и с чем идентифицировалась его мужская сущность. Когда-то мы почувствовали примерно то же самое, впервые увидев себя в зеркале - без косы.
Конечно, ерунда. Конечно, мелочь.
- Как ты?
Вопрос-пароль, вопрос - опознавательный знак. Всю жизнь мы задаем его друг другу по нескольку раз за день, при каждой встрече, в каждом звонке. Отзыв - "нормально". Все у нас нормально, всю нашу длинную общую жизнь. Не лучше и не хуже; и не надо.
- Нормально, - сказал Олаф, - собираются продержать меня здесь еще неделю. Я согласен максимум на два дня.
- А как же швы?
- Со швами вполне можно жить и работать. Потом подъеду на десять минут, и снимем.
- Врач говорит, у тебя подозрение на…
- За такую оплату я бы тоже всех подозревал. Что там дома?
- Более-менее. Стену уже почти довели, осталась косметика на фасаде, ну, и всякая мелочь…
Запнулась, завязла; слова подбирались с трудом, будто рассыпанные бусины в темноте. Олаф ничего не знал. Она не сказала ему даже о том, что ремонт заказал и финансирует неизвестно кто. И говорить теперь, запертому в клинике, по сути беспомощному, неспособному что-либо сделать, - бить его с размаху известием о разгроме и хаосе, о чужой стройке под нашими стенами… нет, не сейчас. Передернула плечами: как бы хозяйственный муж не повернул разговор в этом зыбком направлении. А потому поскорее свернем сами:
- Пожалуй, уже можно привозить мальчиков. Завтра, я думаю.
- Привози.
Олаф развернулся к стене, и, наверное, потому ответ прозвучал смазанно, глухо. Его кровать - шедевр медицинской техники, модернизированная и многофункциональная, удлиненная по росту, приподнятая в верхней части под оптимальным углом - застонала и скрипнула под гигантским телом. Надо поговорить о чем-нибудь еще, не уезжать же, не пробыв в палате и десяти минут…
- Мама тебе звонила? Как она там с ними справляется?
- А почему бы тебе самой ей не позвонить?!!
Его крик был таким внезапным и страшным, что Анна вскочила на ноги, отпрянула на несколько шагов. Но не удивилась, нет. Когда рушится все вокруг, этот процесс задевает и увлекает за собой всех, кто по несчастному стечению обстоятельств оказался в зоне тотального распада.
Значит, даже Олаф. Наш невозмутимый викинг, скала над морем, статуя на крепостной стене, мужчина, которого с детства учили, что проявление эмоций есть постыдная слабость, недостойная его мужественности. За все годы, что мы вместе, было лишь пару случаев, когда он повысил голос, поднявшись на полтона над уровнем неуловимо низких частот рокочущего прибоя. И каждый раз это означало катастрофу.
Но как-то же мы с ней справлялись. Каждый раз. Вдвоем.
Он уже взял себя в руки. Негромко выругался, ворочаясь на дорогом ортопедическом матраце. Анна снова присела рядом - но не касаясь, не протягивая руки. Сама по себе травма, клиника, выпадение из привычного ритма жизни и бизнеса вряд ли могли настолько вывести его из себя. Было что-то еще, другое, извне. Скорее всего, ему позвонили. Сообщили о чем-то. Если б узнать, кто и о чем. Но Олаф не рассказывает. Никогда. Обо всем всегда приходится догадываться самой.
Пробно, вполголоса:
- Ты слышал о проблемах в "Бизнес-банке"?
- Да.
- Для нас это очень плохо?
Олаф сел, обхватив колени руками. Совсем близко, лишь чуть-чуть податься вперед, смотрел в торцовое окно его безбородый профиль. Сильный, выпуклый подбородок. Наш мужчина, наша каменная стена - готовая вот-вот обрушиться под ударами волн. В окне расстилалось до горизонта море, гладкое и враждебное.
- Наши депозиты не там. Отдохнешь от своего Фонда, только и всего.
- Думаешь, надолго?
Откуда он может знать, одернула она себя. Об исчезновении Георга Пийлса Анна прочитала все, что нашла в сети, вывод вырисовывался туманный и в то же время однозначный: никому ничего не известно. За отсутствием оперативной информации и даже приличных сплетен новостийные порталы тиражировали краткую и сухую биографическую справку: родился, окончил, в таком-то году основал, депутат парламента… Между прочим, нашей бывшей родины. Что-то слишком много их оказалось в нашем поле зрения, тамошних депутатов.
И вдруг Олаф снова заговорил. Почему-то на нашем родном, чужом для него языке, с неискоренимыми ошибками и неуверенно-беспомощным акцентом:
- Надолго? Не будь глупая. Навсегда. Я уже не в бизнесе. Меня выполнили… исполнили…
- Использовали, - прошептала Анна. Беззвучно и почти без вопроса.
- Я не имею возможность сказать "нет", понимаешь? - голос мужа звучал ровно и глухо, на обычных низких частотах. - Я уже сказал "да", свернул лов. А теперь твой друг, он строит свой комбинат под окном нашего дома, и я обязан молчать, я не могу другое. Когда ремонт кончен, они не уйдут, не будь удивлена.
Она все-таки была удивлена:
- Мой друг?
- Виктор. Я его мало оценил. А ты не предупреждала.
Повернул голову, взглянул в упор. Анна опустила глаза:
- Я же ничего не знала о ваших делах. Ты никогда мне не рассказываешь.
Олаф молчал. Его молчание, тяжелое, как толща воды, не было наполнено невысказанными словами, оно просто нависало над головами давящей пустотой. Все проговорено, а остальное не имеет значения. Его просто не существует, остального, а потому и не будет озвучено никогда.
Она попробовала. Бесцветно, формально, без надежды и силы:
- Я люблю тебя.
Он пожал плечами, и молчание никуда не делось.
Анна придвинулась ближе, положила руку на его плечо. Осторожно прошлась кончиками пальцев по размашистой ключице, по изгибу колючей шеи, запинаясь на шершавых полосках пластыря, потом спустилась на грудь, нырнула ладонью в спутанные заросли под воротом больничной сорочки…
Олаф лежал неподвижно - и внезапно схватил ее за предплечье, коротким сильным рывком опрокинул на себя. Анна вскрикнула, теряя равновесие - не зацепить, не повредить! - попыталась высвободиться и встать, то есть нет, неправда, ничего подобного мы и не пытались сделать, только найти точку опоры, утвердиться где-нибудь с краю, не повредить, не зацепить… Он повернулся набок, подвинулся, давая нам место и одновременно освобождая от одежды, он точно знал, где что расстегивается и как снимается, в каких выверенных временем точках напрягается и плывет, вибрирует и раскрывается навстречу - а мы…
Больше никаких "мы". Я.
Совершенно одна в черном звенящем космосе.
(за скобками)
- Две полоски, - трагически и восторженно прошептала Оксана.
Татьяна в первый момент и не поняла, к чему такой восторг и трагизм - относительно каких-то полосок. Как только дошло, пожала плечами:
- Поздравляю.
Оксана порывисто встала и двинулась вдоль книжных полок, водя пальцами по корешкам и периодически вертя в руках вазочки и статуэтки. Впервые в жизни она напросилась в гости, и если честно, Татьяна до сих пор не видела в этом смысла.
- Ты не понимаешь.
- Не понимаю, - созналась она. - Поставь, разобьешь. При чем тут я?
- Мне больше не с кем посоветоваться. Мама меня убьет, а все подружки такие дуры. А ты умная.
- Допустим, - согласилась Татьяна. - Но в данной теме я не эксперт, сорри. Опыта не хватает.
- Перестань.
Поставила на полку хрустальную жабку (между прочим, совсем не туда, откуда взяла), повернулась и посмотрела в упор. Бледно-зеленое существо с беспомощно вытаращенными глазищами и маленьким острым подбородком над воротом салатовой водолазки - и как эта лягушка может вообще кому-нибудь нравиться? Две полоски… да к черту их. Это ее полоски и ее проблемы.
- Значит, смотри, - советовать так советовать. - У тебя ровно три варианта. Сделать аборт, или выйти замуж и родить, или родить и растить ребенка самой. В первом и третьем случаях решение только за тобой. Номер два требует дополнительной информации.
- Вот именно.
- Значит, разговаривать надо не со мной. А в первую очередь с ним.
Самое трудное было - выговорить "с ним". Все тем же твердым снисходительным тоном. Но у нее, кажется, вышло.
- Ты не понимаешь, Тань, - как заведенная, повторила Оксана. - Я не знаю точно. Может быть, это еще Женька. А может, уже Виктор.
Была пауза. Кусочек тишины, в который прорвался шум машины, проехавшей внизу, птичий щебет из-за окна и фрагмент ругани соседей сверху.
- Ну ты даешь, - сказала Татьяна.
- Я же не специально. Так получилось.
У таких, как она - получается. Просто так, без малейших усилий; вернее, все усилия совершаются сами собой, автоматически, на базовом наборе инстинктов. Естественные физиологические процессы, а большего и не требуется. Мужчинам попросту не нужно большее. И ему в том числе.
- Ну и замечательно, - безжалостно резюмировала она. - Третий у нас не лишний, а запасной, на всякий случай. Вопрос только в том, с кого начать, правильно?
- Ты злая, - бросила Оксана.
- Это всем известно. Советовалась бы с кем-нибудь другим.