И внезапно она повернула голову - будто ее рванули в ту сторону петлей лассо или аркана. Странноватое ощущение для человека, только что упивавшегося свободой.
По ту сторону решетки стояла девочка в длинной шубке и круглой шапочке с опушкой. Молча смотрела темными, без единой искорки, громадными глазами.
- Ко мне редко приходят, - сказала девочка. - Сюда трудно войти, поэтому я встречаю. Почти всегда. Разве неправильно?
- Правильно, - машинально согласилась Анна.
Неправильно было что-то другое. Пускай она встречала нас, откуда-то зная о нашем решении, принятом не больше четверти часа назад; что-то еще. И даже чугунные прутья, неуловимым движением раздвинутые в стороны, словно вьетнамская занавеска - они могли быть погнуты и раньше, просто мы не заметили, последнее время мы много чего не замечаем. А впрочем, какая разница? Неправильным было все.
- Как тебя зовут?
- Ильма.
Медсестра называла ее каким-то другим именем, попроще; но Анна уже и не удивилась. Здесь и сейчас - можно увидеть собственными глазами, пощупать рукой, вдохнуть запах - распадалась, расковывалась цепь, совсем недавно казавшаяся вечной и непобедимой. Все неправильно, а значит, все возможно. Наконец-то. Мы давно перестали верить, что так когда-нибудь будет.
Они шли вверх по склону, безо всякой дороги или тропы. Начали попадаться первые вековые сосны, пока еще прямые, как мачты гигантского корабля, плывущего над поразительно огромным морем - никогда раньше Анна не видела такого широкого горизонта. Сквозь облака пробилось солнце, его лучи падали вниз отвесной решеткой, светлой, прозрачной, не посягающей ни на чью свободу. Море набрало насыщенного сине-стального оттенка, на котором контрастно вспыхнули слепящие, невыносимые для глаз серебряные искры.
- Будет весна, - сказала Ильма. - Люди уже привыкли, что можно и без нее. Но она будет. Сегодня.
- Откуда ты все знаешь?
- Люди всегда удивляются. Поэтому я обычно не говорю. Но ты же не такая, я вижу. Тебе можно. Ты поймешь.
Анна улыбнулась:
- Тогда расскажи что-нибудь еще. Как там наши птенцы?
- Вот.
Анна проследила за жестом тонкой, даже в рукаве шубки, девичьей руки. С нижней ветки сосны упал, рассыпаясь на лету, комочек снега. Они были там, на ветке - двое взъерошенных, орущих, подпрыгивали на спичечных ножках, трепыхали уже совсем широкими, оперенными крыльями. Но они же еще маленькие. И в такой мороз.
- Холодно, - пробормотала она.
- Они хотели, - сказала Ильма застенчиво, будто оправдывалась за совершенную шалость. - Весна же.
- Ты уверена?
Девочка засмеялась, как если бы услышала хорошую, добрую шутку. Так странно слышать, как она смеется, звонко и чисто, словно россыпь молоточков музыкальной шкатулки. Немножко разрумянившись на морозе, она совершенно не выглядела больной, обреченной. Юное веселое дитя, не знакомое с человеческой логикой и правилами. Здесь, под соснами, длинными языками лежал глубокий снег, Анна то и дело проваливалась по щиколотку, по колено - а Ильма шла стремительно, летяще, и колкий наст даже и не думал проламываться под ее легкими ногами.
Как бы спросить ее об Олеге? Анна в который раз представила рядом их лица, и снова они показались ей похожими, родными. Хотя ведь на расстоянии, умозрительно можно обнаружить сходство между любыми человеческими лицами: настолько до смешного мало существует в природе вариаций формы носа и цвета глаз, основных пропорций и очертаний, один и тот же набор мимических мышц управляет всеми на свете гримасами и улыбками. Только неуловимые, микроскопические нюансы, погрешности, неправильности делают нас разными. Эта девочка не похожа ни на кого. В ней нет ничего правильного, ничего человеческого.
- Он приехал еще вчера, - вдруг сказала Ильма. - Вечером. Поздно. Я уже спала.
А вот мы как раз не спали, подумала Анна. И даже набрали его номер. Если б хватило смелости отозваться, подать голос… может быть, сейчас бы уже… И только потом прорезалось естественное: откуда она знает? О том, что Олег приехал - он что, приходил сюда, к ней, пока она спала? А главное, о том, что мы думали о нем, примеривались спросить прямо сейчас?
Ничего не сходится. Серебряные колечки, которые могли бы стать звеньями цепи, со звоном рассыпаются по снегу. И вопрос тут уместен тоже неожиданный, неправильный, словно стрела, пущенная с завязанными глазами:
- Ты его очень любишь?
- У людей обязательно надо любить. Когда не выходит, люди чувствуют себя виноватыми, а когда получается - считают, что им теперь должны. Это странно. Я пробую понять.
Анна притормозила, тут же провалившись в снег:
- Но ты его ждешь? Он придет сегодня?
- Может быть. Он приходит, когда хочет, чтобы все стало просто. Если ты будешь с ним, он, конечно, не придет.
- Ты же все знаешь заранее.
Ильма удивленно пожала узкими плечами. Наверное, приподняла брови, но бровей не видно под низкой шапочкой, и не припомнить, есть ли они у нее вообще.
- Не все. Только то, что не может быть по-другому.
Они уже дошли до наклонных взлетающих сосен, за которыми белела беседка. Оттуда открывается широкая панорама берега, вспомнила Анна, оттуда мы впервые увидели замысел Виктора во всем его масштабном размахе. А Ильма тогда что-то сказала, такое неправильное и странное, и мы не придали значения… что именно?.. сейчас… вот.
Когда они поднялись в беседку, солнце скрылось, и ожерелье граненых стразов вдоль побережья не сверкало, а сдержанно поблескивало под облачным небом. Бесконечное, уходящее за горизонт.
- Ты говорила, они разобьются, - негромко напомнила Анна. - Это точно? По-другому не может быть?
Ильма снова удивилась:
- Со стеклом?
- Но это очень прочное стекло. На человека, который их придумал, работают лучшие специалисты. Ты знаешь, для чего они, его комбинаты?
Она думала, что Ильма равнодушно кивнет: как можно не знать очевидного. Но девочка с живым любопытством вскинула глаза:
- Для чего?
- Чтобы добывать топливо и энергию разве что не из воздуха - из воды. В неограниченных количествах, практически даром. Аш-два-о. Эта формула сделает его самым сильным и свободным в мире. Он всю жизнь этого хотел.
- А Олег?
- Что Олег? Разве он может что-нибудь поделать?
Она ждала ответа напряженно, будто надеялась и вправду получить конкретные указания, план действий, с которым было бы так заманчиво явиться в его дом. Женщина, знающая точно, что именно делать мужчине; бывают моменты, когда такое знание гораздо ценнее, чем просто любовь. Пускай нам лично этот мужчина ничего не должен - но если он может что-то изменить для всего мира, он не в праве отказаться. Дело за малым: преподнести и то, и другое в одном пакете, в одном флаконе. И тогда…
- Наверное. Или нет. Он сам решит.
Ильма раскинула руки, опираясь на парапет беседки, подалась вперед, на взлет вместе с соснами. На мгновение показалось, будто нас тут и нет вовсе. Только она одна, странная летящая девочка, и Олег смотрит сейчас на нее в окно. Нет, не смотрит. У него перед окном теперь глухая стена. Пробивать ее или игнорировать - решать ему самому, никакая влюбленная женщина не даст правильного совета или ответа. Да это и невозможно, потому что ничего правильного больше нет вообще.
Но мы можем по крайней мере быть рядом. Хотя бы в этот раз.
И наконец прорвалось, пробилось, живое и яркое, словно весенний росток. До сих пор умозрительное не ощущение даже, а так, умопостроение на заданную тему, преобразилось в зримое, реальное чувство и знание: мы будем вместе! Уже совсем скоро. Вот-вот. И, может быть, даже навсегда.
Она стояла, оглушенная этим знанием, этим чувством, этой единственной истиной - когда раздался звон. Звенели воздух и море, сосны и снег, звенело солнце ослепительным бубном. Со звоном вспорхнули с ветки две маленькие птички, нырнули в беседку и смешно обсели Ильму: одна на ее плече, а другая - на голове, точно посередине шапочки. Наши птенцы, сообразила Анна. Они уже летают?..
Звон прекратился мгновенно, умолк без малейшего отзвука, и стало жаль даже, что его больше нет.
- Весна, - утвердительно сказала Ильма.
Оторвалась от парапета и пошла прочь, не прощаясь, и ее уход был таким же естественным, как море и наклонные сосны, как смирные птицы на ее шапочке и плече. В нескольких шагах от беседки она обернулась:
- Там калитка, - указала рукой направление. - Открытая.
Она удалялась, по-прежнему не оставляя ни следа на снегу. Анна машинально обернулась в ту сторону, откуда они обе только что пришли. Наши собственные следы попробуй не заметить: взрытая, взломанная траншея в снегу. А рядом…
Следы Ильмы вились тут же - ровная, слегка извилистая цепочка темных проталин. В ближайших, что подходили к самой беседке, отчетливо виднелась свежепробившаяся к солнцу трава ярко-салатового цвета.
(за скобками)
Трамвай покачивался и дребезжал, как будто был собран из многих плохо пригнанных сегментов. Скоро их, наверное, совсем не останется в городе, трамваев.
За окном был дождь и огни. Вокруг каждого огонька имелся светящийся ореол - круглый, где стекло запотело, а там, где
Татьяна протерла его ладонью - двумя узкими лучами вверх и вниз. Большинство светило желтым и оранжевым, некоторые красным, а каждые десять метров попадались ярко-салатовые, с четкой проплаченной периодичностью.
Совершенно одна в пустом последнем трамвае. Родители давно запретили возвращаться поздно самой, а что делать? Чем ближе к выборам, тем нереальнее освобождаться пораньше, а провожать ее некому и незачем. Коса, непривычно свисавшая на грудь и тонким кончиком спадавшая на колени, казалась чужеродным предметом, атавизмом вроде хвоста. А сзади тем более мешала, воскрешая детское чувство провокативной незащищенности тыла. Отрезать бы ко всем чертям… Но невозможно, все равно что ампутировать здоровую руку или ногу.
Остановка; новая порция жалобного дребезга. Ехал бы уже не останавливаясь, все равно больше никому в городе никуда не надо в позднюю дождливую ночь… Нет, кто-то еще заходит в заднюю дверь. Все, поехали.
Неверные, словно по палубе в качку, шаги протопали через весь салон, чье-то тело рухнуло на сиденье рядом, и она успела вздрогнуть по всей длине косы, прежде чем услышала:
- Привет, Таня.
Не оборачиваясь, отозвалась на голос:
- А, Олег… добрый вечер.
- Я тебя еле узнал в окно. Думал: ты - не ты.
- Без прически никто не узнает. Меньше проблем.
- На партийной машине было бы еще меньше.
- Это с какой стороны посмотреть.
Некоторое время они ехали молча. За окном ритмично проплывали ярко-салатовые фонари. Идея Розовского, и хорошая ведь идея. Она, Татьяна, никогда не додумалась бы до фонарей.
- Тань, я тебя давно хотел спросить, - заговорил Олег. - Все как-то не… Почему ты вернулась туда?
- А ты?
- Я первый спросил.
- А я выше в списках.
Усмехнулся:
- Это считать ответом? Ну ладно, я тебе скажу. Я остался, потому что вижу, как Витьке сейчас трудно. Надо, чтобы с ним был хоть кто-нибудь, кто понимал бы, чего хочет он, а чего хотят от него. Мог бы отличить одно от другого.
- И что?
- То есть?
- Ты видишь, ты понимаешь - и что?
Олег вздохнул. Кажется, судя по звуку: она по-прежнему смотрела в окно, на темноту и огни.
- Не знаю, Тань. Я уже сколько раз говорил и ему самому, и на заседаниях… Это, конечно, здорово, что Женька с ребятами катается по регионам. Я с ним съездил в Дмитрозаводск, прикольно, никогда там не был. Но то, что он толкает местным ребятам… про всеобщую готовность, про "час ноль"… не знаю.
- Ну, ты много чего не знаешь.
- Догадываюсь.
Бросил хмуро, словно затянул брезентовый капюшон под проливным дождем. Татьяна обернулась, наконец, лицом. Хороший он, Олег. Умный, все понимает. А толку?
- Я тебе тоже скажу, зачем я вернулась. Не ради второго номера. А чтобы оставаться в курсе всего, держать под контролем. И если зашкалит, принять меры.
- Какие?
- Об этом я отдельно позаботилась.
Она думала, что Олег начнет расспрашивать, требовать конкретики, объяснений. Разумеется, ничего сверх сказанного он не услышит. Такая уж у них участь, у разумных, скептических, недоверчивых: вечно довольствоваться дозированной информацией. Сам виноват. Мог бы не возвращаться в "Нашу свободу". Тогда, может быть, и она сама не согласилась бы… и теперь было бы куда легче.
- Ты рискуешь, Таня, - вдруг негромко сказал он.
- Чем?
- Двойная игра - это всегда заманчиво… наверное, сам я не пробовал. Но слишком много обязательств, какая уж тут свобода. К тому же провести такую игру без единой ошибки практически никому не удается. А достаточно малейшего перекоса, чтобы рухнуло все.
- Все равно лучше, чем страдать бессилием.
- Как сказать.
Трамвай сделал очередную бесполезную остановку, постояв полминуты с открытыми дверями, через которые в салон залетали под углом капли дождя. На следующей сходить. Бр-р-р.
- Ты где выходишь, Олег?
Он встряхнулся, посмотрел непонимающе, будто думал о чем-то радикально далеком, совсем другом. Сообразил, улыбнулся:
- Мне вообще-то в другую сторону, шестнадцатым. Просто увидел тебя в окно, дай, думаю, провожу. Перебежал через рельсы и сел.
- Нечего бегать по скользким рельсам.
- Нечего разъезжать по ночам одной.
И засаднило тупое, давно подлеченное и вроде бы даже забытое, но на самом деле еще болезненное, живое. Олег улыбнулся - такой обычный, скучный Олег, совершенно не нужный здесь и сейчас. Вовсе не он должен был сидеть рядом с ней в пустом полуночном трамвае; именно от этого глобального несоответствия, несправедливости - а совсем не от обиды, не от банальной жалости к себе - и навернулись на глаза едкие слезы. Еще и шмыгнула носом, отвернувшись к окну, чтобы их скрыть.
- Тань, что с тобой?
- Ничего. Моя остановка.
Вскочила, протиснулась мимо него, побежала по качающейся, как в шторм, трамвайной палубе. Кажется, Олег поднялся следом, но оглядываться она не собиралась. Почему он так долго не тормозит, этот трамвай?!
Наконец, все вокруг задребезжало, двери раздвинулись, и Татьяна стремглав выпрыгнула вниз, под дождь, по щиколотку в лужу. Обогнув трамвай, перебежала на ту сторону через две пары рельсов и мокрый асфальт дороги. Домой. Скорее бы попасть домой…
- Таня!
Выскочил следом, дурачок. И все ведь правильно понимает, кроме одного: что ей сейчас никто не нужен, и он - меньше кого бы то ни было.
За спиной раздался оглушительный свист, и рев сирены, и такой оглушительный дребезг, будто трамвай рассыпался, наконец, на составные части. Истерично крикнула какая-то женщина; вагоновожатая?..
Возвращаясь, Татьяна уже была готова ко всему: крови, смятому телу, отрезанной голове… дьявольщина, сюр, ирреальная литературщина, а ведь он только что сидел рядом, хороший, ненужный, живой… Набухшая от дождя коса свисала на грудь, как дохлая змея. И ни малейшей, ни микроскопической слезинки на сплошь мокрых щеках.
Олег шагнул навстречу из темноты. В свете имиджевого фонаря блеснула улыбка на мертвенном зеленом лице. Татьяна замерла, отшатнулась.
Провел рукой по лбу, оставляя на коже длинный грязный след:
- Перепугалась? Ничего, зато долго буду жить.
- Дурак, - наконец выговорила она.
(за скобками)
Часть четвертая
ВЕСНА
ГЛАВА I
Под ногами неудержимо, словно пластилин в печи, плавился снег. Расползался в мутные лужи, которые сплывались в бурные ручьи и наперегонки бежали к морю. Развороченная галька подсыхала на глазах, на круглых серых камешках стремительно пропадали темные ободки. Желтая глина, привезенная на стройку шинами грузовиков и бульдозеров, ссыхалась в комья и рассыпалась в пыль.
Олег сделал еще несколько шагов вдоль стены и по узкой полоске бывшего пляжа все-таки вышел к морю. Зажмурился от резкого удара в глаза, посмотрел снова через прищуренные ресницы. Море не имело цвета, одно слепящее ножевое сверкание. Пронзительно кричащими тенями носились туда-сюда чайки. Небо было ярко-синее. Пахло острым и свежим, как разрезанный арбуз или трава из-под газонокосилки. Весна.
Я не пропустил весну. Но все остальное, кажется, пропустил.
Стена не кончалась на берегу, она уходила в воду, отрезая, словно по линейке, половину обзора - с морем, горизонтом, горами. Как если бы выкололи один глаз, прикрыв глазницу черной пиратской повязкой. Другая сторона пока была: и скалы, и сосны, и пустая беседка. И граненые купола, сверкающие на солнце, все меньшие и меньшие по мере удаления от исходной точки, будто на учебном рисунке перспективы. С ночного самолета они выглядели, будто небрежно брошенные светящиеся четки или демаркационная линия лампочками на карте. Чужеродное вкрапление в знакомый, оптимальный и правильный даже в ночи пейзаж. Но я не мог предположить, что настолько.
Из-за стены доносился равномерный гул; казалось, гудела и сама земля, мелко, чуть ощутимо подрагивая под ногами. Чужая, враждебная конструкция жила, совершала невидимую работу, способную изменить все вокруг, начиная с ландшафта и заканчивая моей собственной жизнью. Не исключено, что именно она производила, гнала бешеными темпами и эту форсированную, противоестественную весну.
Склон, по которому Олег накануне отъезда поднимался лесенкой на лыжах, теперь кричал в полный голос ярко-салатовой зеленью. Если подойти поближе, наверное, можно увидеть невооруженным глазом, как из-под сырой земли прорываются на свет жирные, похожие на запятые ростки, а сквозь жухлую прошлогоднюю траву лезут вверх новые остроконечные копья. Надо будет спросить, что думает об этом Йона. Весна - бонус?
Нужно многих и о многом расспросить. Ближайшее время мне, наверное, только и придется расспрашивать, выяснять, пытаться разобраться. Что, черт побери, произошло здесь за эти несколько дней. Чего ожидать дальше. Удастся ли заново отформатировать мою, похоже, окончательно посыпавшуюся с жесткого диска жизнь.
Этих нескольких дней хватило, чтобы понять: я уже не могу жить нигде больше. Той тесной камерой, щелью, пчелиной сотой, которую мне предлагает прежняя жизнь, удовлетворился бы разве что убежденный узник. И я не успел разобраться, то ли за время моего отсутствия сузилось, стянулось, как пора, мое личное пространство - то ли они живут так все. И я сам тоже так жил.
Все может быть. Но Олег рассчитывал, что возвращается, наконец, домой.
Никакого дома больше не было. Только весна.