* * *
Из-за непомерного стола, из-под уже знакомого портрета кавказца, оказавшегося теперь военным, смотрело лицо наркома.
Собственно, оно и лицом-то не было.
Скорее, это была часть земного ландшафта, на которую низвергся камнепад – сплошные рытвины и ухабы, между которыми примостились глаза, похожие на пулеметные гнезда, замаскированные бровями, так, как это делается неумелым или ленивым сапером. Незакрывающийся рот напоминал воронку от разрыва снаряда шестнадцатидюймового корабельного орудия.
Люди с такими лицами ходят на свадьбу, как на отбывание тяжелой повинности, а на митинги – как на праздник.
Такие люди не щадят ни времени, ни жизни без исключения.
Впрочем, исключения временами случаются – собственную жизнь они иногда щадят.
"Политики – среднее звено между обезьяной и человеком", – подумал Риоль, и тут же услышал голос, напомнивший ему голос Искариота на столько, что Риоль даже обернулся, но Искариота не увидел:
– Только уже прошедшие человеческую стадию…
– Знаешь, что общего у вождей и больших, и маленьких? – шепнула девушка, нарисованная углем, девушке, скачанной с интернета.
– Что?
– Они все похожи на конокрада из нашей деревни…
Стены кабинета были отделаны каким-то темным деревом, а через плотно занавешенные тяжелыми, тоже темными шторами свет с улицы не проникал, поэтому все, кроме портрета кавказца и лица самого наркома, освещенных настольной лампой, находилось во мраке и не давало представления о величине этого кабинета.
Лишь где-то далеко и почти неразличаемо, видимо в одном из углов, тусклела еще одна маленькая лампа на столе, за которым сидел, толи секретарь, толи охранник, на которого никто вначале не обратил внимания.
Правда, коричневая шляпа, лежавшая рядом, на маленьком столике показалась Риолю знакомой, но он не предал этому значения.
Нарком начал без приветствий и предисловий:
– Индустриализация! Индустриализация!! И еще раз – индустриализация!!! – количество восклицательных знаков в этой фразе шло по нарастающей и грозило, если бы наркому не пришла в голову мысль застенографировать свои слова, перерасти в бесконечность. Но он остановился, посмотрел в сторону человека, сидевшего за маленьким столом, и так же громко приказал:
– Записывайте!
– Записываю, – из полумрака ответил голос, показавшийся Риолю знакомым. Но ему некогда было анализировать свои предположения, потому, что нарком вновь закричал на них:
– Да! Мы строим коммунизм!
Да! Мы много работаем!
Да! Мы, бывает, безмерно устаем! – неожиданно нарком вновь повернул голову в сторону своего секретаря:
– Прочтите, что вы записали.
Из темноты раздалось какое-то бубненье, которое, кажется, удовлетворила наркома, а Риоль мог бы поклясться, что ему послышалось:
– Великие люди – они умудряются уставать даже на том, что вообще делать не надо…
– Возможно, мы иногда делаем ошибки, но мы честно служим тем идеям, которые дает нам товарищ Сталин!
Прочтите, что вы записали.
Темнота вновь неразборчиво забубнила, а Риолю послышалось:
– Самое большое уродство, когда единственным достоинством человека является честность…
– Неся неимоверные страдания, принося в жертву себя, мы строим коммунизм! И наши дети нас поймут!
Прочтите, что вы записали, – казалось, нарком боялся, что хоть одна из его фраз останется незафиксированной на бумаге.
Полуосвещенный угол отозвался бормотанием, а Риоль, теперь уже напрягая слух, расслышал:
– Ваши родители, наверное, тоже на это рассчитывали…
– Мы, коммунисты, знаем, как сделать счастливыми других людей!
Вы записали? Прочтите.
Теперь уже почти не напрягаясь, Риоль услышал:
– Мы занимаемся самой универсальной и бессмысленной демагогией всех времен…
– Мы делаем самое важное на земле дело! Мы строим коммунизм!
Прочтите, как вы записали.
Риоль, теперь ощущая уже комичность ситуации, услышал:
– Пусть мы не многое умеем, но то, что мы умеем, мы умеем делать неправильно…
– Только мы понимаем, что коммунизм – это всеобщее счастье!
Прочтите, – скомандирствовал нарком во мрак. При этом, Риоль обратил внимание на то, что не смотря на уверенный тон хорошопоставленного, привыкшего к лозунгам голоса, тот все время как-то странно озирается, как малоопытный разведчик в чужой стране – вроде бы прямой опасности нет, но все-таки не дома.
"Подслушку" ищет, – прошептал Крайст.
Риоль не удивился, услышав подсказку Крайста, как не удивился тому, как переиначил секретарь из полумрака слова наркома о всеобщем счастье:
– Коммунизм – это всеобщая скука…
– И нам это очевидно! – нарком, казалось, хотел поставить точку в своем выступлении, но, немного пораскинув тем, что могло быть, мыслями, решил, что это еще не все, а секретарь прочитал продиктованное, даже без напоминания начальника: – Мера глупости человека – это количество того, что ему очевидно…
– Пропаганда нужна нам для того, чтобы народ яснее видел наши цели!
Прочтите.
– Пропаганда нужна там, где народ может понять, что он несчастлив…
– Словом и штыком мы будем пропагандировать свои идеи!
Мы не какие-нибудь жулики.
Вы записали?
Риоль разобрал то, что прочитал бубнящий голос:
– Жульничество – это метание фальшивого бисера перед фальшивыми свиньями. Пропаганда – это метание фальшивого бисера в расчете на свиней настоящих…
– Мы идем верным путем! – подытожил нарком, а из темноты донеслось: – Желающий заблудиться – не может найти дорогу…
– Мы создали государство, служащее счастью людей!
Прочтите.
– Мы создали государство, творящее людские проблемы…
Удивленный тем, что посетители молчали, нарком вышел из-за стола.
И вдруг, с ним произошел метаморфоз.
Его лицо изменилось, стало почти человеческим, и по нему забродили темные, как раз под тон к брюкам, желваки.
Он еще сделал, словно повинуясь привычке, последнюю попытку понаркомствовать:
– Мы отмели всех богов, кроме идеи Мировой революции!
Наш единственный учитель и бог – это товарищ Сталин!
– Для того чтобы кого-нибудь канонизировать, нужно обладать большим самомнением, – проговорил Крайст.
– Это не самомнение, а уверенность в своей правоте.
Или я совсем не понимаю, что такое самомнение, – еще топтался на своем нарком, но Крайст так же тихо сказал:
– Самомнение – это уверенность в том, что все ошибки уже сделаны…
– Эх, жалко, что учиться нам уже поздно, – едва ли не виновато проговорил нарком.
– Если человек говорит, что учиться ему уже поздно, значит – учиться ему еще рано.
И тогда нарком перестал быть наркомом, а просто подошел к Крайсту и устало заглянул ему в глаза:
– Скажите, война будет? – спросил он, и в его, переставших быть наркомовскими глазах, появилась обыкновенная человеческая боль.
– Да, – ответил Крайст, не отводя взгляда.
– Я погибну на войне?
– Нет. Ты погибнешь раньше.
– Катастрофа? Или болезнь?
– Для тебя – катастрофа, но ее никто не заметит, хотя газеты посвятят ей несколько осуждающих тебя строк.
И память о тебе сотрут в людской памяти.
А ведь политик оставляет о себе память именно тем, что оставляет память о себе…
– Что случится?
– Тебя обвинят в троцкизме и пособничестве японской разведке.
– Я, – лицо наркома посерело, словно поседела его кожа, – Я – не троцкист!
– А разве был троцкистом твой предшественник? Разве были троцкистами твои заместители? Ведь именно ты написал на них доносы.
– Мне подсказали соответствующие органы, и я сделал это совершенно искренне, потому, что был уверен в двурушничестве своих починенных.
– Проще всего оправдывать соучастие в гадостях своей искренностью…
– Я действовал по указанию органов, а потом – это были, по-моему, настоящие троцкисты-перерожденцы!
Девушка, скачанная с интернета, шепнула Риолю:
– Человека легче всего узнать, когда он говорит о другом человеке…
– Но, я верно служу товарищу Сталину. Я истинный сталинист! – Сталинистом может быть только тот, кто не понимает, что это такое…
– Но ведь Марксизм – это закон революции, – как-то не очень уверенно и очень тихо проговорил нарком, – А закону подчиняется все.
– Есть вещи не подвластные никакому закону, – ответил ему Крайст.
– Что, например?
– Например, – пожал плечами Крайст так, как это делают люди, говорящие об очевидном, – Например, эмоции…
После этого, Крайст повернулся к наркому спиной и вместе со своими спутниками, вышел из кабинета.
Вслед за ними, поднялся со своего стенографистского места и, прихватив шляпу, вышел Искариот, и никто не услышал того, какие слова были записаны в стенограмму выступления наркома последними:
"Рыночная демократия – это равенство в начале.
Плановый тоталитаризм – это равенство в конце…"
– Ты знал, что он в кабинете? – глядя на Искариота, спросил Риоль Крайста. – Конечно. Где же он мог еще быть? – а дверь кабинета скрипнула так, словно ее мучили кошмары…
– И тебе не показалось, что в такой момент Искариот вел себя слишком фривольно? – то, что Риоль постоянно задавал вопросы Крайсту, совсем не означало, что он сошел со своего ума и стал искать причины, по которым люди совершают те или иные поступки. Крайст понимал это, и, потому, улыбнувшись впервые за все то время, что они находились в наркомате, ответил: – Только мудрый может быть ироничным…
– Крайст, а если бы нарком услышал то, как записывал его слова Искариот? – Власть, слышащая, что ей говорят люди, это такая редкость, что об этом и говорить не стоит…
– В конце концов, каждый народ имеет ту власть, которую заслуживает, – пожала плечами девушка, скачанная с интернета.
Искариот посмотрел на нее, как старый учитель смотрит на молодого ученика, уличенного в пользовании шпаргалкой:
– Каким бы ни был народ – власть всегда хуже своего народа…
"Чем выше пост, тем больше у человека возможностей для распространения своей ограниченности", – подумал Риоль. – Да, – подтвердил его мысль Крайст.
* * *
– Ничего не утомляет так сильно, как пустая болтовня дилетантов, – проговорил Риоль.
– Пустая болтовня специалистов утомляет не меньше, – ответил ему Крайст.
Выйдя из здания наркомата, Крайст остановился:
– Что ты чувствуешь, Риоль?
– Что вышел на свежий воздух. Кстати, наркомат чего мы только что посетили?
– Какая разница. Все наркоматы одинаковые.
– А ты своди их в наркомат Обороны? – предложил Искариот.
– Что такое – наркомат Обороны? – поинтересовалась девушка, нарисованная углем.
– Это место, где чиновникам платят в мирное время, для того, чтобы во время войны они посылали людей умирать…
– Крайст, а война действительно будет?
– Да. Их газеты слишком много говорят о борьбе за мир, а их лидер слишком много делает для того, чтобы в Европе началась война.
– В войне может погибнуть и сам режим.
– Усатый кавказец так уверен в своем превосходстве, что действительно погибнут миллионы, потому, что за своей самоуверенностью, он прозевает начало войны.
Но война будет выиграна.
Потом, историки под копирку напишут о том, что под его мудрым руководством войну выиграли, хотя, на самом деле, именно под его бездарным руководством и под бездарным руководством созданных им структур, несли страшные и часто бессмысленные потери.
И народ своим героизмом и кровью заплатил именно за такое руководство.
– А страна действительно так сильна, что кавказец мог быть уверенным в победе?
– Она сильна так, что ее нельзя победить. И если бы не одно "но"…
– Какое?
– Эту страну нельзя будет победить в войне, но под руководством кавказца, страна войну едва не проиграет…
Риоль представил себе войну.
Куски тротила будут рвать человеческую природу на уродливые части, не деля ее на живую и мертвую.
И только потом, когда все нетленное обернется тленом, произойдет скрупулезная оценка сделанного.
А на месте живого, ставшего мертвым, кто-то – по сути, безразлично кто – провозгласит свою победу.
И эта победа, как и победа всякая, будет хранить ровно столько тайн, сколько необходимо для того, чтобы победитель выглядел пристойно.
А люди забудут о том, что не бывает войн, в которых главными врагами народа не были бы диктаторы, ведущие народ на войну. Ведь у диктаторов всегда есть лазейка – не бывает такой антинародной войны, которую диктатору нельзя было бы назвать народной. – Только помни, Риоль, – вздохнул Крайст, – Во времена диктатур самые большие потери страны несут не в войнах, а между ними…
– Скажи, Крайст, – спросила девушка, скачанная с интернета, – А почему старики с таким энтузиазмом, что ли – не могу слова подыскать – вспоминают войну? Ведь – это же, в конце концов, убийство, смерть?
– Они не убийства вспоминают, а свое братство. Свое единение.
И еще – Великая война – это единственное время, когда у граждан Советского Союза был настоящий, понятный им враг…
– Крайст, – спросил Риоль после некоторого молчания, во время которого все медленно поднимались по улице, вначале вдоль сквера, за невысокой чугунной решеткой, а потом – мимо тяжелого, серого многоэтажного здания, похожего на наркомат, но носившего название: "Политехнический музей", – Крайст, что происходит с этими людьми?
– Человек не может жить в постоянном ожидании ареста. Он должен доверять своему времени.
Или, по крайней мере, считать, что он ему доверяет.
И здесь, самый простой способ – не задумываться о том, что происходит.
– Не задумываться – это не просто.
– Просто.
Просто, свой голос совести нужно превратить в хор большинства…
– Люди сами виноваты в этом?
– Понимаешь, Риоль, лишив людей частной собственности, а, следовательно, частной инициативы, большевики низвели их ниже обезьян. Куда-то на уровень одноклеточных…
Одноклеточные – не сопротивляются…
– Но почему народ ничего не делает с теми, кто его фактически уничтожает? – Потому, что коммунисты – единственная в истории власть, уничтожающая народ от имени народа…
– В то же время, в столице люди выглядят такими счастливыми, Крайст.
– Чуть позже, я покажу тебе по-настоящему счастливого несчастного человека. А пока запомни – если бы эти не выглядели счастливыми, их очень быстро заменили на тех, кто выглядел бы счастливым.
– Люди понимают всю эту лицемерность?
– Знаешь, почему они выглядят такими счастливыми? – Крайст не смотрел на Риоля, но Риоль понимал, что слова Крайста обращены к нему.
– Почему?
– Потому, что им запрещают задумываться над тем, почему их жизнь – такая…
– Сколько же людей слушает кавказца и не понимает того, что происходит на самом деле?
– Количество непонимающих не может быть больше количества слушающих.
И еще – советскому человеку негде спрятаться от социализма…
Риоль посмотрел на Крайста, и вдруг увидел то, чего еще ни разу не видел в его усталых голубых глазах.
Увиденное было на столько неожиданным, что, в первый момент, Риоль решил, что ошибся.
Крайст лишь несколько мгновений смотрел в глаза Риоля, а потом опустил свои.
И тогда Риоль понял, что оказался прав: Крайсту было стыдно за людей!
Создателю было стыдно за свое творение…
– Ты показываешь нам страшные вещи, Крайст.
– Какую бы страшную вещь я не показал вам, знайте, что в этом мире есть вещи еще страшнее.
– Тюрьмы? – спросил Риоль.
– Лагеря, – ответил Крайст, – Они так ужасны, что потом, когда эпоха лагерей закончилась, у власти не хватило смелости рассказать о них, а у всего остального мира – не хватило воображения их представить.
– Крайст, – поморщился Риоль, – Такое впечатление, что власть ввела образ жизни, словно завершающий мироздание.
Без страха перед судом потомков.
– Завершение мироздания – это род смерти, а не образ жизни…
* * *
Несколько дней и ночей ходили они по миру, ожидающему чуда всеобщего счастья, и, во имя этого чуда, разрушающему все вокруг себя.
То есть, Крайст и его спутники занимались самым обычным делом, ведь если задуматься, то все люди, чем бы они ни занимались, занимаются одним и тем же – ходят по миру.
Впрочем, если не задумываться, то – тоже.
Ходили они, как правило, все вместе. Только Искариот время от времени куда-то пропадал, видимо где-то правил свою запущенную судьбу. Правда, появлялся обычно, он довольно скоро:
– Удивительная вещь, – сказал Искариот при очередном появлении, – Все церкви разрушены. Хотя некоторые превращены в склады.
Но это тоже разрушение.
– Что ты видишь в этом удивительного? – пожал плечами Крайст, – Тебе то уже должно быть понятно, что это за мир.
– Удивительно не то, что люди, живущие без Бога, разрушили церкви. Или превратили церкви в овощехранилища.
Самое удивительно то, что они сделали с одной из них.
– А что они сделали? – спросила девушка, скачанная с интернета.
– Они превратили ее в музей атеизма, – проговорил Крайст, не дожидаясь ответа Искариота – Такой метаморфоз мог удивить любого нормального человека, в том числе и Искариота.
– Тебя, что, это не возмущает? – спросил, вдруг ставший серьезным Искариот.
Вообще-то, Искариот не баловал своих спутников многообразием мимики. Пожалуй, только ирония, замешанная иногда на призрении, иногда на обычном смехе, время от времени скульптурствовала на его лице.
Но, в этом случае, как показалось Риолю, даже Искариот был поражен.
– В принципе – нет, – ответил Крайст, не меняя выражения лица:
– Если можно с уважением относиться к вере, то, почему нельзя с уважением относиться к атеизму?
Ведь для очень многих людей самым не достоверным в любой вере является то, на чем она базируется…
Услышав эти слова Крайста, Риоль был и удивлен, и озадачен одновременно, и Крайст заметил это:
– Человек имеет право на любую свободу совести, до тех пор, пока его собственное представление о порядочности не ущемляет свободы совести других людей.
Боль и несчастья приносит не атеизм, а вандализм…
– Знаешь, Риоль, во всем мире Храмы разные, а таксофонные будки одинаковые, и развитие страны определяется не обилием открытых Храмов, а качеством работы таксофонов…
– Меня, – продолжил Крайст, не дожидаясь следующих вопросов. – Меня удивляет другое.
Отказавшись от Бога ради социальной идеи, люди оказались атеистами, умудряющимися при этом продавать свою душу.
– Крайст, я такая глупая. Поясни мне, пожалуйста, что ты сказал, – попросила девушка, нарисованная акварелью, – А-то, может, я тоже по наивности свою душу продаю.
Правда, я от Бога никогда не отказываюсь.
Даже, когда не знаю, что это такое…
– Милое дитя, не зависимо оттого, веришь ты в Бога и дьявола или нет – отказываясь от Бога – остаешься с Дьяволом потому, что от Дьявола отказаться невозможно.
– А что же делать с Дьяволом?
– Противостоять ему. Независимо от того, как он называется.
Противостоять ему можно.
А вот противостоять Богу нельзя.
От него можно только отказаться…
И тогда, Риоль задал вопрос.
Который не мог не задать: