День взрослел на глазах, и постепенно затягивал небо разноцветными облаками. И это небо, как купол цирка, становилось красиворазукрашенным таким образом, что мыслей о том, что может быть, за его пределами не возникало, как не возникало мыслей о том, что все в его пределах – это цирк.
И все-таки, Искариот, внимательно наблюдавший за тем, как Риоль смотрит в небо, улыбнул одни глаза и, не подключая к этой улыбке почти не разжимаемые губы, проговорил:
– Иногда, фокусы, показываемые в цирке, это единственная правда.
– Это, когда? – спросил Риоль, уже не удивляясь тому, что иногда его мысли читаются то Крайстом, то Искариотом.
– Когда неправда – все остальное, показываемое людям…
– Ну, как? Все собрались? – спросил Крайст.
– Кажется все, – ответила девушка, нарисованная углем, оглядывая своих спутником взглядом опытной домохозяйки.
– Тогда пошли.
– А далеко мы пойдем в этот раз? – спросила девушка, нарисованная акварелью
– Все зависит от того, что считать близким, – немного подумав, ответил Крайст, – И от того, как быстро мы будем идти.
– Мы, – засмеялась девушка, скачанная с интернета, – Мы помчимся со скоростью света хорошо смазанного машинным маслом.
Только Риоль оставался серьезным.
– Ты чем-то взволнован? – спросил его Крайст.
– Нет.
– Тогда, в чем дело?
– Мне не по себе потому, что я предчувствую, что сейчас мы пойдем исследовать грехопадение мира.
– Не сразу, Риоль.
– Почему?
– Потому, чтобы описать грехопадение мира, его нужно, прежде всего, заметить…
Часть вторая
Дорога, извилистая, хлещущая путников ветками по лицам, из леса вывела их прямо на окраину огромного города.
Эта окраина обнимала город, как грязные тряпки тело младенца, не давая ему ни вырваться, ни освободиться от них.
И как младенец, город не понимал и не обращал внимания на свое одеяние.
Эта окраина была обманом. Она делала вид, что отделена от города некоей невидимой чертой, которая делает город неответственным за нее, а ее саму непричастной к городу.
Окраинность делала это место не честным.
Это место служило для того, чтобы не пускать в город.
Потому, что тот, кто увидит и город, и окраину – непременно задумается над тем – где же, все-таки, правда?
А все дело было в том, что и на город, и на пригород одновременно – всего не хватало.
Вернее, не хватало ничего.
И нормальное, процветающее прошлое этих мест, прошлое, следы которого угадывалось в виде некоей помеси развалин и забвения, делало убогую современность еще более убогой.
Окраина города была попросту нищей, но нищета эта была особого рода.
Это была не безработная бедность, а бедность людей понуждаемых работать без права выбора места работы и места жизни.
Сразу бросалось в глаза, что за корявыми заборами лепились жилища людей, имеющих маленькую зарплату и еще меньшую возможность тратить ее.
И еще – было очевидно, что здесь жили люди без мечты.
Люди, для которых, какой-то непонятный для них, социализм превратился из мечты в повинность.
А потом – и в приговор.
Что поделаешь, без хозяев производства, рабочие даже нормальными рабочими быть не могут.
…На веревке, натянутой между посеревших от старости столбов сушились застиранные и перештопанные простыни. По улице без тротуаров проходили, опустив головы, женщины в поношенной одежде и тощие кошки, как и женщины, смотревшие в землю. За дырявыми оградами, на коротких грядках, вперемешку с сорняками, росла картошка с огромной ботвой и мелкая капуста с нетвердыми, распушенными листами.
Такими бывают огороды, за которыми нет времени ухаживать.
– Запустение такое, что, похоже, эти люди давно живут без Божьей помощи, – тихо сказала девушка, нарисованная углем, а Искариот, мельком взглянув по сторонам, но, сразу уловив главное, ответил ей:
– Запустение такое, что, похоже, здесь давно не было не только Бога, но и обычного сантехника…
– О чем думаешь, когда видишь такие дома? – Крайст внимательно посмотрел в глаза Риоля. – О Герострате…
– Как же вы так живете? – спросила девушка, нарисованная акварелью, у женщины, сидевшей на лавочке у калитки.
Женщина была одета в поношенное, хотя и чистое платье из дешевого сатина неопределенного цвета. Цвет сатина разнообразился когда-то белым, а теперь сероватым от времени горошком.
– Мы хорошо живем, – быстро и, как будто заучено, заговорила женщина, оглядывая девушку, – Очень хорошо живем. Мы всем довольны, – по выражению лица этой женщины было очевидно, что первое, что определяло ее жизнь, была нищета.
Второе – смирение.
– И, что, многие так живут?
– Мы так все живем.
Нам хорошо, и очень, – женщина не смогла сразу подобрать подходящего слова, – …приятно.
Услышав эти слова, девушка, нарисованная акварелью, склонилась к Риолю и тихо и грустно сказала:
– До какой же нищеты нужно довести людей, для того, чтобы нищета стала бы вызывать у них довольство и умиление…
Озадаченный Риоль уже хотел направиться дальше, но его остановила, взяв под локоть, девушка, нарисованная углем:
– Подожди, – она посмотрела на Крайста, и тот, кивнув головой, подошел к женщине и поднял над ее головой свою узловатую руку так, что ладонь оказалась прямо над седеющими волосами женщины.
– Бабушка, – девушка, нарисованная углем, присела на корточки перед женщиной, – Может, вы чего-нибудь хотите? Может, мы сможем вам чем-нибудь помочь?
Женщина подняла на разговаривающую с ней девушку, глаза, ставшие наполняться слезами:
– Кто теперь чего-нибудь хочет? Может Сталин, черт бы его побрал, нечестивца, чего-нибудь хочет? А может, нет.
А мы? Ничего мы не хотим и не знаем.
Вот в тринадцатом годе я хотела. По Волге хотела на пароходе проехать. Людей посмотреть хотела. Храмы, церкви посмотреть.
Жениха хотела радовать.
Детей хотела ростить.
– А сейчас у вас есть дети?
– Есть. На заводе работают.
– Может, они чего-нибудь хотят?
– Может, и хотят.
Только вряд ли. Мне они об этом ничего не говорили…
В этот момент Крайст убрал свою руку. – Хотим, – заговорила женщина быстро-быстро, – Хотим коммунизм построить. Хотим, чтобы Сталин долго жил и здоров был. И чтобы все враги народа получили по заслугам смертную свою казнь…
– Где город? – спросил Риоль проходившего мимо мужика, одетого в телогрейку, под которой имелся незнакомый с таким явлением, как химчистка, пиджак, поверх майки с вырезом немереной величины на груди, не скрывавшим даже пупок мужика.
Мужик испуганно замер в неестественной и, в тоже время, глупой позе. Так замирают мастера слова – стукачи и сплетники – неожиданно теряющие дар речи.
– Где город-то? – переповторил вопрос Риоля опешивший и явно перепуганный и Риолем, и словом "город", мужик. В руках у него была пила, а на плече моток провода, – А там, где станция.
– А где станция?
– А там, где дорога.
– А где дорога? – Риоль не отставал от мужика, но мужик, видимо утомленный и испуганный беседой, пошел дальше.
И только отойдя от Риоля и его спутников, он боязливо оглянулся и, видя, что их разделяет приличное расстояние, сплюнул на землю.
– Куда это ты нас привел, Крайст? – притихшие, и даже немного встревожено спросила девушка, скачанная с интернета, – Мы-то думали, что ты приведешь нас в столицу – там ведь всегда происходят главные события – а это какая-то помесь каторги и лепрозория.
– Это не каторга.
– А что?
– Мытищи…
Риоль испытывал совершенно незнакомое ему чувство.
Этого он не знал даже на совсем незнакомых планетах: к первой растерянности, растерянности, с которой можно было справиться усилием воли и напряжением мысли, прибавилась, неизвестно откуда взявшаяся, стыдность.
– Что происходит? – спросил он Крайста.
– Ничего. Тебе придется к этому привыкнуть.
Мы попали в мир, в котором не у кого спросить дорогу вперед…
Больше они никого ни о чем не спрашивали.
Почему-то стало неловко это делать. Риоль хотел спросить Крайста, о том, откуда взялась эта неловкость, но вопрос как-то не складывался, не формировался.
Крайст посмотрел на Риоля и проговорил очень тихо, как всегда отвечал на вопросы, которые ему не задавали:
– Просто чувствуешь себя диагностом в сумасшедшем доме. И понимаешь, что ничем не можешь помочь болезни…
"Тебе, Крайст, удается отвечать даже на не заданные вопросы", – подумал Риоль.
– Нет ничего бессмысленнее, чем давать ответы до того, как тебя о них попросят, – проговорил Крайст.
– Есть, – толи улыбнувшись, толи поморщившись прореагировал на эти слова Искариот.
– Что?
– Давать ответы после…
* * *
…До столицы, купив твердые картонные прямоугольнички за деньги с напечатанным на них лицом хитроватого татаро-образного дядьки с чингизхановской бородкой и лысиной, занимавшей пол портрета, добирались на поезде, состоявшем из шести грязных вагонов для людей и двух чистых вагонов для почты.
Во главе этой пассивной механической хвостатости состоял маленький паровозик, сквозивший дымом паром и еще каким-то газом оранжевого цвета.
В ящике, изображавшем кабину, находилось три грязных машиниста, ругавшихся между собой и, в то же время, испуганно озиравшихся по сторонам.
И казалось, что эта запуганность отражалась на самом паровозике.
Тужившемся. Но делавшим это как-то робко.
Похоже было, что и машинисты и паровозик, дай им волю, разбежались бы кто куда, от греха подальше, в чем бы этот грех не заключался.
И еще, Риоль обратил внимание на то, что в поезде оказалось очень много людей в стоптанной обуви.
Как у Крайста.
Толькой крайстовы ботинки были стоптаны дальними дорогами, а у пассажиров в вагоне – долгой ноской.
– Вот ты уже и стал различать отличия разных половин того, что видишь, – прошептал Крайст.
Искариот, толи презрительно, толи огорченно глядел в окно:
– Остается только выяснить, какая из двух, увиденных половин является истиной…
За час езды до главного вокзала, картонные прямоугольнички у Крайста и его спутников проверяли три раза, каждый раз рассматривая эти картонки на свет, при этом, приглядывая за лицами пассажиров, словно ожидая крупного подвоха, вроде метания бомбы или плевка на пол.
В поезде было душно и пахло прогнившими овощами, а на вокзале стояла толпа людей.
Одновременно со своим стоянием, эта толпа неуловимо и суетливо перемещалась на одном месте. Кто-то кого-то встречал, кто-то кого-то провожал, кто-то уходил, кто-то появлялся, кто-то воровал, кто-то терял, кто-то находил – в общем-то, все были при своем деле.
И при своей суете.
Суета – это такая вещь, в которой каждому найдется дело по способностям.
Но это уже была столичная, а не пригородная толпа, и вливавшиеся в нее новоприбывшие поездами, так искусно растворялись в ней, что от их прибытия, людская масса не переставала быть столичной. И особую, специфическую столичность ей придавали носильщики в черных тужурках с бляхами, издали напоминавшими серебро, и милиционеры в белых тужурках с бляхами, издали напоминавшими золото.
Лица у большинства людей были румяные, краснощекие и улыбающиеся, глаза блестели почти у всех.
– Знаешь, Крайст, они такие румянощекие, что кажется – буд-то все эти люди живут на празднике, – немного удивленный Риоль смотрел по сторонам, но потом вспомнил людей в Мытищах и замолчал, услышав тихие слова Искариота:
– Или все они больны какой-то специфической чахоткой…
– Чему они все радуются? – грустно спросила девушка, нарисованная акварелью, – Разве они не знают о той нищете, что всего в нескольких километрах от них?
– Может, и не знают, – ответила ей девушка, скачанная с интернета.
– Наверное, я понимаю, почему они молчат, – едва разжимая губы, проговорила девушка, нарисованная углем, – И не осуждаю тех, кто молчит.
Но, я не верю тем, кто говорит, что не знает и не видит…
Помолчав, и видя, что с ней никто не спорит, девушка, нарисованная углем, сказала:
– Мы были князьевыми подневольными, но, по крайней мере, знали, что мы рабы.
Этим людям досталось быть рабами, даже не знающими этого…
– Сталинизм, – проговорил Крайст, поправляя девушку, нарисованную углем, – Рабовладельческий строй завершился много веков назад.
И тогда Риоль впервые услышал, как женщина, делает то, что она делает со времен прародительницы до наших дней – возражает создателю:
– Рабы-то остались…
Еще в вагонах все заметили портреты усатого кавказца с добрым лицом. Только, доброту этого лица попорчивала улыбка.
Хитроватая.
Так улыбаются скуповатые и в тоже время вороватые кладовщики, разговаривая с вороватыми членами ревизующих комиссий.
На вокзальной площади этих портретов было очень много. На плакатах, флагах и еще на чем-то, напоминающем афиши кинотеатров.
Только кавказец на этих портретах был не только добрым, а иногда – мужественным, волевым и решительным.
Хорошие портреты.
Только, почему-то эти портреты наталкивали на мысль о том, что надежды, мечты и желания остальных людей должны пылиться в самых дальних закоулках душевных подвалов, превращаясь со временем из сокровенного в забытый и никчемный хлам.
Риоль видел постоянные смены декораций, но не мог понять, кто – он: зритель или актер.
– Режиссер, – проговорил Крайст, – Только – своего собственного театра.
– Тогда, жизнь – это театр одного актера.
– Да. Только – каждого…
– Куда нам теперь? – спросил Риоль Крайста.
– Зайдем в один наркомат. А дальше – будет видно.
– Если в наркомат, то это без меня, – усмехнулся Искариот, растворяясь в толпе.
– Куда мы от тебя денемся, – вздохнул Крайст, – И куда ты денешься от нас…
До наркомата добирались в переполненном трамвае, который не столько ехал, сколько звонил спрятанным в его чреве звонком. Звонил, когда поворачивал, звонил, когда ехал прямо, звонил, когда стоял и звонил, когда начинал движение.
– Кстати, что такое – наркомат? – спросил Риоль
– Министерство, – ответил Крайст.
– А я подумал, что это место, где лечат съехавших головой наркоманов, – на эти слова Риоля, Крайст вначале не ответил, а потом, подумав немного, тихо проговорил:
– Ты бы попал в точку, если бы произнес слово: "Держат". – вместо: "Лечат"…
Потом Крайст еще немного подумал и добавил: – А может быть ты попал в точку именно этим словом, даже не зная, что имел ввиду…
– Далеко нам ехать? – явно изнемогая в давке, спросила девушка, нарисованная акварелью.
– Думаю, не очень, – ответил ей Крайст, – Если трамвай идет в правильном направлении.
– Даже ты – не уверен в этом? – подивилась девушка нарисованная углем.
– Мы там, где очень многое идет не туда.
– Может нам спросить дорогу? Я зык до Киева доведет.
– Здесь, язык скорее доведет до Лубянки…
…Здание наркомата находилось на площади носившей название Старой. Одно стороной это здание выходило на площадь, не тесня ее, а как бы обрамляя. Другой стороной – на Китайскую стену. Две оставшиеся стороны прятались в каких-то заскорузлых переулках, искривляясь и зигзагируя вдоль них, меняя свою этажность и величину окон.
Входов в наркомат было много, но открытым оставался только один из них, на углу, между площадью и Китайской стеной. При этом, у каждого из закрытых входов, охраняя тайны, находившиеся за стенами дежурили милиционеры с пистолетами ТТ и еще какими-то субъектами не в форме, но одетыми одинаково.
Милиционеры стояли на месте, а субъекты прохаживались вдоль стены, но прохаживались так специфично, словно были прикованы к закрытым дверям невидимой цепью длиной шага в полтора-два.
Открытость угловых дверей сама по себе делала этот вход центральным, и как не странно, именно у этого входа ни милиционеров, ни субъектов в штатском не было.
Впрочем, как только Крайст, Риоль и девушки вошли в вестибюль, обнаружились и милиционеры, и субъекты, но не это удивило Риоля – оказалось, что их ждали.
– Вы с череповецкого завода? – спросила подошедшая к ним женщина в очках, строгом черном пиджачном костюме, в туфлях на низком толстом каблуке.
Каблуке, на котором она стояла твердо.
Вопрос был задан таким тоном, что если бы эта женщина получила бы отрицательный ответ, то видимо была бы поражена не меньше, чем землятресением на соседней улице. Хотя весь ее вид говорил о том, что даже землятресением ее потрясти нельзя.
Риолю оставалось только кивнуть, хотя он, как и большинство людей на свете, весьма смутно представлял себе, что такое Череповец.
В этом он был схож со всеми людьми на земном шаре. И до него, и после.
– Давайте ваши паспорта, – девушки, нарисованные углем и акварелью, взглянули на девушку, скачанную с интернета, – Получите пропуска в бюро.
– Есть, – ответил Крайст…
– Вот это женщина. Даже не поймешь – женщина ли она? – шепнула Риолю девушка, скачанная с интернета, при этом, слегка прижавшись грудью к руке Риоля, – Можешь представить себя рядом с ней? – Нет, – тихо ответил ей Риоль, – У тебя даже недостатки лучше, чем у нее…
Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, они еще раз предъявили пропуска и паспорта и оказались в огромной приемной наркома. Через минуту дверь в кабинет наркома открылась так тихо и легко, словно испускала дух…