* * *
Край земли может быть там, где земли вовсе нет, а есть только край…
Лов выдался удачным.
Постепенно заполнялись рыбой трюма, рыба сдавалась на появлявшиеся неведомо откуда плавбазы, потом трюма заполнялись вновь. Проявлялся загар на лицах моряков, уходила боль в мышцах, лишенные водки и безделья, люди становились крепче, закалялись.
Чтобы на берегу привычно растратить свою закалку в городских ресторанах, портовых кабаках, окраинных забегаловках и, в конце концов, подъездах Мурманска.
Отдать свою силу своим и несвоим, любимым и случайным женщинам.
Но все это будет потом, пройдет по заведенному кругу.
А пока – лов выдавался удачным.
Были и шторма, покруче первого, когда сейнерок демонстрировал волнам свой гонор, были штили на безрыбье, когда свой гонор демонстрировала людям природа, были поломки, когда гонор демонстрировал людям сейнер.
Все, что должно или могло произойти – происходило.
Что не должно было происходить – миновало.
Все было – как всегда.
Всегда.
За одним уточнением – всегда, когда кто-нибудь идет ловить селедку в Северный Ледовитый океан.
Совсем не слабый, хорошо тренированный Риоль, и тот почувствовал, что его плечи стали крепче, руки тверже, голова светлее.
Подъем в пол четвертого, в смену, называемую "собакой", после трудного дня перестал быть тяжелым, зато – сон в любую свободную минуту – привычным.
А команда: "Аврал!" – почти родной.
Постепенно Риоль перезнакомился со всей командой, и между ним и остальными возникло что-то вроде временной мужской дружбы, основанной на общем тяжелом деле и общем доверии друг другу.
Иногда его удивляло то, с какими разными людьми ему пришлось встретиться на сейнере.
Худой, жилистый, пронырливый за столом матрос, заступая на вахту, каждый раз говорил что-нибудь вроде:
– Что-то я сомневаюсь, что на норд рыбы будет, – и Риоль, давно не придававший значения словам худощавого, однажды заметил:
– Ты просто – Фома Неверующий, – матрос удивленно пожал плечами:
– А откуда ты знаешь, как меня зовут?..
Неожиданно для себя, Риоль, не раз принимавший решения, от которых зависела судьба экипажей космических линкоров, почувствовал гордость за то, что проливал один пот с командой, напрягал одни с матросами мышцы.
Их объединяла не просто общая цель – перед Риолем не раз стояли куда более важные цели, чем селедка под шубой из свеклы на столе континентального жителя – а общая работа.
– Это происходит потому, что в более сложных экспедициях существует жесткое разделение труда, – сказал как-то черноволосый, кудрявый матрос, стоявший на руле, и управлявшийся с рулем особенно классно, – Там люди объединяются только в нештатных ситуациях – очень редких, если все в порядке.
А на море – аврал постоянно.
– Как тебя зовут, моряк? – спросил Риоль.
– Андрей…
У земли Бодиско им повстречалась стая касаток.
Пятнистых, черно-белых, круглоносых, острозубых китов-дельфинов.
И Риоль долго наблюдал за этими вечными скитальцами, за тем, как над океаном парусили их черные спинные плавники, рассекающие воду.
– Каждому своя охота, – сказал капитан. И Риоль не стал уточнять, какую именно охоту имел ввиду капитан: ту, что – добывание пищи, или ту, что пуще неволи…
Однажды, невод принес гренландскую акулу, тупорылую, широкоперую, с большим хвостом, формой напоминающим молодую луну, прикрепленную к телу чуть ниже середины серпа.
Акула, гладкая блестящая, черная от головы и постепенно светлеющая к хвосту, пятнистобрюхая, лежала на досках палубы, зевая, открывая пасть с шестью рядами острых треугольных зубов, глядя на людей своими маленькими немигающими глазками.
Встреча двух самых главных хищников на планете закончилась ничем.
Люди столкнули акулу за борт, и каждый оказался в своей стихии…
Не то, чтобы на сейнере некогда было думать, просто думать приходилось в основном о том, когда можно выспаться, как успеть поесть, но однажды Риоль услышал от капитана, сменявшего его на мостике:
– Как дела?
– Нормально.
– Риоль, правда – сейнер – это лучшее место для тренировки космонавтов?
– Кого? – удивленно переспросил Риоль.
– Ну, астролетчиков.
И эти слова заставили его задуматься…
Больше об этом они не заговаривали, хотя о людях говорили часто:
– Ты любишь людей? – спросил капитана Риоль однажды во время штиля, когда только чайки над водой, своей суетой и мельтешением напоминали о том, что движение – это жизнь.
– Как и все.
– Это трудно?
– Легко.
Легко любить тех, кто не сделал тебе ничего плохого.
– А остальных?
– Попробуй-ка полюбить тех, кто пытается испортить тебе жизнь.
– Но Бог учит любить всех. – Значит мне труднее, чем богу – я не могу быть всеядным…
Не раз Риоль видел, как быстро меняется море.
Из хром-кобальтового, зелено-голубого, вода превращалась в серую всех оттенков – и тут же менялись лица моряков.
"Море – это место, где выражение лица человека зависит от направления ветра", – однажды подумал Риоль.
– Да, – сказал капитан, – В море человек зависит от погоды.
Зависеть от себя, может только тот, кто твердо стоит на земле…
Как-то, во время очередного шторма, они с капитаном заговорили о непогоде:
– Шторм, – к тому времени бушевавший уже больше суток и порядком измучивший всех, – Шторм – это просто закон природы, – заметил капитан.
– А законы природы, по-твоему, допускают исключения?
– Конечно, как и всякие привычки.
– Привычки? – переспросил Риоль.
– Законы природы – это просто ее привычки…
– Такие привычки как тайфуны и штормы запросто убивают людей.
Неужели ты не боишься смерти?
– Смерти? – капитан посмотрел на Риоля и отвернулся, – Боюсь.
Но не больше, чем смерти…
– А в вечную жизнь ты веришь?
– Нет, – ответил капитан, вновь оборачиваясь к Риолю:
– Вечная жизнь – это надежда без цели…
…Последнюю ходку за косяком они сделали к самому краю моря, туда, где умирал океанский лед, вначале делясь на льдины, уносимые к югу, начиная очередной виток круговорота воды в природе.
Риоль впервые видел полярный лед так близко, и его поразила не слепящая глаза белизна, а его полное безмолвие.
И безжизненная пустота, на всю ширину, от горизонта до горизонта.
То, что до нее, казалось, можно было дотронуться рукой, так она была близка, делало эту пустоту отличной от космической пустоты – она манила сама собой, а не тем, что можно встретить, преодолев ее.
– Здесь, на краю можно стать философом, – проговорил Риоль. Капитан, сдвинув фуражку с крабом на затылок, провел ладонью по лбу и ответил:
– Философом нужно быть среди людей.
А на краю можно стать только маргиналом…
Договорить им не удалось. На мостике появился кок:
– Кончились хлеб и мясо.
– Ничего, – вздохнул капитан, – До дома доберемся на одной рыбе.
– Может, сразу отправимся домой? – спросил Риоль, – Не станем метать сеть и терзать команду голодом.
– Голод плохой советчик, – ответил капитан. Потом помолчал и добавил:
– Зато – хороший учитель…
* * *
…Истинную меру усталости человек понимает только в самом конце пути.
Тот, кто начнет – обязательно узнает очарование финала.
Тот, кто не начнет никогда – всего лишь избавил себя от разочарований…
Легкий толчок в корпус, во много раз слабее, чем во время удара средней волны в океане, но прочувствованный каждым членом команды, последний голос рынды, и на причал полетели канаты. С уже береговым, наземным скрипом с палубы сейнера пополз трап, и судно воссоединилось с материком, создав с ним единое целое.
Каждый, кто уходил, знает, что делал он это ради того, чтобы вернуться…
Риоль и капитан спустились на берег последними, при этом Риоль шел впереди, безмолвно соблюдая морской принцип – капитан последним покидает свой корабль.
Отойдя на несколько шагов от своего сейнера, они оба оглянулись – уходя не оглядываются только те, кто считает себя виноватым.
Риоль махнул кораблику, и налетевший порыв ветра, расправив кормовой флаг, дал возможность кораблю ответить Риолю тем же.
– Тебе есть, где остановиться? – спросил капитан Риоля, когда они оба вошли в контору порта.
Риоль не успел ответить.
В дверях своего кабинета появился начальник порта, пожал обеим руки, обернувшись, посмотрел на Риоля, вздохнул и протянул ему пакет:
– Жаль, что наше общение оказалось не долгим, – кажется, начальнику порта этого действительно было жаль, – На ваше имя получено предписание.
Риоль сам не понял – почему, но почему-то этому не удивился:
– Куда?
– Куда-то в Среднюю Азию.
– Когда?
– Сейчас. Билеты на экспресс в пакете.
При этих словах начальника порта, вздохнул не начальник и не Риоль. Вздохнул капитан:
– Могло быть и хуже.
А так – хоть успеем посидеть в привокзальном ресторане.
– Но поезд отправляется через час, а еще нужно добраться до вокзала, – сказал начальник порта.
Капитан посмотрел на начальника и сказал тоже:
– Ты ведь можешь потерять этот пакет сегодня. А завтра найти.
Начальник порта сдвинул фуражку на затылок и стал удивительно похож на капитана, того, лежащего на песке в тот момент, когда Риоль увидел капитана впервые.
А, значит, и на капитана, способного потом не дрогнуть перед штормом:
– Я все могу…
Большие, забранные в толстые рамы, квадратные внизу и полукруглые под потолком, окна вокзального ресторана "Мурманск" мылись не регулярно и давали так мало света, что электрические люстры жгли свои лампы с открытия ресторана до его закрытия.
Впрочем, люстры тоже были не мытые, и их искусственный хрусталь не искрился, а лишь испускал матовый свет.
В зале всегда было много народу, среди которого люди в морских кителях составляли едва не половину. Как эти люди составляли едва не половину населения Мурманска и его окрестностей, занимавших площадь приблизительно с половину Германии, треть Франции или полную Испанию.
Так, что на те пол квадратных метра, что занимали в ресторане "Мурманск" Риоль и капитан никто не обращал внимания, тем более, что пропорции в их паре были соблюдены полностью – капитан был в морском кителе, а Риоль в обыкновенном пиджаке.
И заказ они сделали без претензий, самый обычный: салат из морских гребешков, крабьи ноги, ассорти с мясом кита, суп из зубатки, отварная оленина и литровая бутылка спирта "Северное сияние".
В Мурманске так делали все, кто не хотел поставить себя выше остальных и не заказывал заливного судака и говяжьи котлеты.
Капитан и Риоль понимали, что больше никогда не увидятся.
– Ты хочешь меня о чем-то спросить? – прощание уже началось, и капитан говорил, не глядя на Риоля, не выдавая своих чувств.
– Я хочу тебя спросить об одном.
– О чем?
– Ты не выходил в плаванье, как будто дожидался меня.
– Дожидался.
– Зачем? Ведь в плаванье я был тебе почти не нужен.
– Это нужно было тебе…
– О тебе говорят, что ты отказался рисковать жизнью за Родину, – Риоль видел мужество капитана и не понимал, откуда взялись эти слухи.
Но эти слухи были.
– Понимаешь, Риоль, нормальный человек понимает Родину как свою мать, сестру, детей, свой дом и дома своих друзей – и именно это идет разрушать враг.
Любой порядочный человек без страха пойдет воевать с этим врагом.
Но социализм понимает под родиной социальную систему и берет на себя право требовать воевать не за Родину, а за систему.
Так было и в Венгрии, и в Чехословакии, и в Польше.
Тогда я и ушел из армии.
Стыдно было перед их народами.
Астрашно не за себя, а за СССР…
– А это трудно умереть за Родину? – Не трудно умереть за Родину, за которую не стыдно умереть…
– Ты ждал меня для того, чтобы рассказать об этом.
– Не только.
Еще я должен был показать тебе, как работают люди.
Ведь – это, тоже история твоей страны.
– Все верно, капитан.
Не зная истории, люди будут вновь и вновь делать одни и те же ошибки.
– Это вопрос спорный.
Может, одни и те же ошибки делают те, кто знает одну и ту же историю…
– Скажи, а если бы тебе пришлось прожить жизнь снова, у тебя хватило бы мудрости прожить ее по-другому?
– Мудрость?
Мудрость – это доктор, который приходит уже после болезни…
– Интересно, какой я должен сделать вывод из той истории, которую увидел за последнее время, и, наверное, еще увижу?
– Не знаю.
Но, по-моему – главный вывод – это вот что: потомки должны становиться непохожими на своих предков…
– Ты, капитан, не веришь в Бога, но у меня такое чувство, что ты работаешь на него. – Может, на Него работают даже те, кто в Него не верит…
…На утро, громыхнув для начала колесными парами, электровоз увез Риоля в Москву, на Ярославский вокзал столицы, где Риоль пересел на поезд "Москва-Андижан". Для этого ему пришлось перейти площадь по длинному, темному, грязному подземному переходу и выйти под надписью "Вокзал Казанский"…
* * *
Для того, кто никогда не был в пустыне, пустыня – это самое мертвое место на земле.
Это происходит оттого, что песок не оставляет следов.
Ни маленькая ящерица, ни огромный верблюжий караван не увидят своего пройденного пути, если вернутся на него через день или два.
Песчаные барханы проходят по земле своей непрерывной чередой, сменяя друг друга, похожие и непохожие как однокровные братья.
Как братья-разбойники или разрушители.
И лишь вечная бродяга – растение перекати-поле, не имеющее корней, не держащееся ни за что, подгоняемое ветром, круглый год ищет свою долю среди песчаных холмов.
Воздух пустыни прокален и нечист.
Он заполнен мельчайшими останками перемолотого песка, и эта мыть создает в лучах солнца свой собственный, рассеянный, немигающий свет, в котором рождаются миражи – обманчивые призраки надежды.
Не зависимо от того, как называется пустыня – красными, белыми или черными песками – единственный цвет в ней – охрянно-желтый, правда, самых разных оттенков.
И эти оттенки, наплывая и перемежаясь друг с другом, завораживают и лишают последних сил одиноких путников.
Песок, песок, песок.
Он проникает всюду, и с ним невозможно бороться.
С ним нужно привыкнуть жить.
Как нужно привыкнуть к мгновенно высыхающему на коже поту, превращающемуся в налет соли.
Ночь над пустыней совершенно черная, с миллионами звезд на небе, почти не знающем, что такое облака.
Звезд так много, что их невозможно пересчитать даже в том месте, которое легко закрыть двумя пальцами, а темнота наступает почти мгновенно, без всякого вечернего перехода, как только заходит солнце.
И вместе с темнотой появляется мошка.
Конечно, в пустыне есть своя жизнь, но только та жизнь, которая может жить в пустыне.
Пятнистый варанчик.
Суслик, тушканчик – любопытные, пугливые, ленивые работяги.
Змеи, от смертельных гюрзы и кобры, до, безвредных для людей, ужей.
Верблюжьи колючки, отправляющие свои корни на много метров в глубь, туда, где песок становится мокрым.
Стелящееся по земле безлистное дерево карагач, ломающееся в руках, но выдерживающее удар самого острого топора – лучшая порода древесины для шашлычного угля, быстро прогорающая, но долго держащая жар.
Черепахи.
Да мало ли еще что можно встретить в пустыне, если хватит сил дотянуть до встречи.
Все выживают, как могут, и только ослы и верблюды выживают вместе с людьми.
Люди думают, что ослы – их помощники.
Ослы, наверное, думают, что их помощники – люди…
– …И, все-таки, пустыня – это не ад, и люди живут там.
Рождают детей, делают карьеру, строят судьбу, – сказал Риолю случайный попутчик по купе, – И, расставаясь с ней, люди, случается, поливают соленые, скупые слезы.
– Откуда ты знаешь?
– Так было со мной.
– Как тебя зовут?
– Заведеев, самый младший. Возвращаюсь к среднему брату.
– Может, ты возвращаешься не в пустыню, а просто соскучился по родственнику?
– Да, нет. Мы расставались с братом много раз.
В гражданскую, например, он служил у Блюхера, а я у Врангеля.
В принципе, мы даже могли бы воевать друг против друга и встретиться в бою.
– И как бы вы поступили?
– Скорее всего, не узнали бы друг друга.
– Что же должно произойти, чтобы братья не узнали друг друга?
– Гражданская война.
– Гражданская война?
– Гражданская война – это когда никто никого узнать не может…
– Когда-нибудь, люди забудут о Гражданской войне? – Вся проблема в том, что люди о ней уже забыли…