- Вы что - серьезно? - Лаврецкий поднял на Кима тяжелый взгляд и смотрел, не отрываясь, так долго, что Киму стало не по себе. - Неужели вы могли подумать, Ким Сергеевич, что я разрешу взять отсюда хотя бы винт, хотя бы одну гайку!
- Понимаете, Игорь Владимирович, авария. На машиностроительном. Ничего не могут сделать.
- Для этого есть аварийщики, вы это знаете не хуже меня.
- Понимаете, они возятся уже несколько часов, решили тянуть новый кабель…
- Ну и пусть тянут на здоровье. Вероятно, это давно уже пора было сделать.
- Возможно, - сказал Ким, - но то, что случилось, это в какой-то степени бросает тень на нас, понимаете…
- В таком большом городе, как наш, Ким Сергеевич, что-то где-то случается ежедневно. Мы и так превратились в аварийную команду. Но растащить уникальную лабораторию! Послушайте, ну он мог это придумать, допускаю, но вы-то, вы ведь прекрасна знаете, как все это создавалось!..
- Я знаю, - сказал Ким, - но тут такая ситуация… Скажите, Игорь Владимирович, не вы отвечали на телефонный звонок, звонили насчет аварии?
- Да… Был такой разговор. Я направил их в аварийную.
- Ясно. Ну что ж, извините, я поеду. Они там ждут.
- Может, нужно мое присутствие, - сказал Лаврецкий, - пожалуйста, я готов. Давайте попробуем вывести фургон, хотя сомневаюсь…
Ильяс сел за руль, включил зажигание. Стартер надрывался, но машина не проявляла никаких признаков жизни
- Думаю, это безнадежно, - сказал Ким. - И вам ехать не стоит. Народу там полно. До свиданья.
Запись в тетради
Это был странный день и странный вечер.
Началось с планерки, на которой он почти допрашивал нас, и это было так унизительно, что я взорвалась.
А потом, когда мы лазили по размокшей земле, искали повреждение, и стало уже темнеть, а дождь разошелся совсем, под ногами хлюпало жидкое месиво, а мы все ходили и ходили со своими жалкими омметрами и ничего не могли определить, и директор завода подошел, посмотрел, махнул безнадежно рукой и пошел прочь, а Федор остался стоять, пригнув голову, с потемневшим осунувшимся лицом, - я впервые почувствовала к нему что-то вроде сочувствия. Или сострадания - не знаю. Я увидела его пригнутые плечи, и на какое-то мгновение, мне показалось, ощутила тяжесть, которую он сам, добровольно, взвалил на себя. Зачем он ее взвалил, я не знала и, пожалуй, не понимала, но то, что он мог жить спокойно, как мы все жили до сих пор, и сам, добровольно взвалил на себя эту ношу к ответственность за все, что делается у нас, и за всех нас, я почувствовала очень ясно в тот миг.
Потом приехал Ким. Федор бросился к нему, но Ким вышел мрачный, развел руками - фургон не заводится, а прибор Лаврецкий не разрешил снять. И на телефонный звонок отвечал, оказывается, тоже Лаврецкий.
Федор стоял, смотрел на Кима и словно не понимал, что он говорит. Потом ладонью провел по лицу, и на щеке остался грязный след.
- Всему есть предел, - сказал он. - Я ждал… Я ведь терпеливо ждал… Думал, он поймет, увидит…
Я понимала, о чем он говорит, и, странно, вместо обычного озлобления на него, я вдруг почувствовала раздражение на Лаврецкого. Впервые за все время.
- Посветите мне, - сказал Федор, - я попробую пролезть в туннель под дорогой.
Мы прошли к тому месту, где кабель входил в туннель. Здесь было давно разрыто, мы влезли на насыпь и почувствовали, как грузнут ноги в размякшей глине.
- Женя, может, уйдешь отсюда, - сказал Ким, - ты и так вся вымокла, посиди в машине…
А Федор даже не обернулся. Он спрыгнул в яму, я подняла повыше большой шахтерский фонарь так, чтобы свет падал туда, вниз.
- Идиоты, - сказал Федор. Он рассматривал вход. - Кто же делает такие вещи!
Действительно, все было сделано в нарушение правил, не говоря уже о том, что следовало вообще перенести линию, если уж очень нужно было вести здесь дорогу.
Вход обвалился. Не было здесь даже трубы и воронки, просто оставили в кирпиче канал и слегка зацементировали с краю. Все обвалилось. Федор стал разбирать руками кирпич и щебень, Ким спустился к нему, стал помогать.
Они расчистили вход, Федор взял у меня фонарь, посветил туда.
- Дальше как будто ничего, - сказал он и стал ощупывать свободной рукой кабель. - Есть у кого-нибудь карманный фонарь, я попробую залезть.
Ильяс дал ему фонарик, и он стал пробираться внутрь. Канал был узкий, и он с трудом протиснул плечи.
- Постой, - сказал Ким, - погоди. Ты понимаешь, что может получиться? Тебя завалит там, и ты не выберешься ни вперед ни назад.
- Ну и дьявол с ним, - послышалось из ствола, - по крайней мере позора нашего не увижу.
- Ты брось шутить, - крикнул Ким, - я серьезно говорю. Понимаешь, чем это пахнет?!
- Не волнуйся, - донеслось оттуда, - я осторожно. На всякий случай веревку дайте.
Принесли веревку. Он привязался к ней.
- Если дерну три раза - тащите. Не буду дергать - значит, все в порядке.
Он полез.
Мы стояли и смотрели, как медленно ползет веревка. Вот она остановилась, некоторое время лежала, как мертвая, потом опять поползла дальше. Все вокруг стояли и молчали, я держала фонарь, хлюпал дождь, скатывались комья земли с насыпи, а там, внизу, в глинистой луже лежала извитая петлями пеньковая веревка, медленно шевелилась, ползла в с гену.
Ким наклонился, крикнул в ствол:
- Ну как там? Есть что-нибудь?
Но все было тихо. Ни звука не долетело оттуда. Потом веревка остановилась надолго. Мы уже стали беспокоиться, но она опять поползла. Очень медленно, какими-то мельчайшими толчками. По нашим расчетам он должен был находиться ближе к противоположному концу ствола.
- Ильяс, давай на ту сторону, расчищайте выход! - скомандовал Ким. Но веревка остановилась совсем. Она лежала невыносимо долго, и Ким стал кричать в ствол. Потом он попытался дергать веревку и даже тащить. Но ничего не получалось. Она не поддавалась. И не шевелилась. Стало страшно.
- Ильяс, - крикнул Ким, - посвети с той стороны.
Там ничего не видно?
- Не-е-ет… Совсем ничего… - донесся до нас голос Ильяса. - Что делать, Ким Сергеевич? Что теперь делать будем?
И вдруг веревка дернулась. Очень слабо, но все заметили. Раз… Другой… Третий…
- Он подает сигнал. Ильяс, Женя, давайте все сюда, попробуем вместе.
Мы взялись, попробовали тащить. Веревка пружинила, впечатление было такое, что раздирается там что-то.
У меня свело горло.
- Не могу, ребята. Мы его искалечим. Я попробую пролезть с той стороны. Я ведь все-таки поуже вас.
- Никуда ты не полезешь. Ну-ка взяли еще… Только вместе… Р-раз…
Мне показалось, что из ствола послышался стон. Я бросила их и побежала в ту сторону, полезла в каменный коридор. Я уж не помню, как я пробиралась, сейчас мне кажется, что это было довольно легко, помню только - я все время задевала головой, и что-то сыпалось на лоб и шею.
Потом мои руки наткнулись на что-то теплое, и я поняла, что это его лицо, оно было липкое…
А вокруг все было засыпано осколками кирпича - видимо, вывалились сверху. Я стала разгребать руками, освобождая его голову и плечи.
- Федор! - позвала я. - Федор!
Он не отвечал. Помню, я совсем испугалась, пальцами разгребала все вокруг и кричала что-то, сама уже не помню что. Потом мне показалось, что я освободила его, и крикнула им, чтобы тащили. Они не слышали. Я нащупала веревку и потянула ее - раз, другой, третий.
…Ким говорит, что, когда Федора выволокли, он был весь в крови - лицо, плечи, руки. На него плеснули водой, он вобрал в себя воздух, и сказал:
- Там пробой… Я видел…
Наши все остались, а мне велели везти Федора. Как только стало известно, что мы обнаружили место повреждения, все сразу изменилось, настроение у всех поднялось, директор на глазах подобрел, тут же подогнал свою "Волгу", сказал шоферу, что он поступает в мое распоряжение.
Федора уложили на заднее сиденье, мне дали скамеечку, и я села возле него.
- В неотложную, быстро! - сказал директор шоферу. - Там подождешь и поедешь с ними, куда надо будет. Давай!
Мы поехали. Федор зашевелился. Поднял руку к голове.
- Фу, ч-черт… Голова… Задал же я вам работу!
- Лежите. Не надо разговаривать.
- Когда же разговаривать? Мы ведь только ругаемся.
- Молчите!
- Ладно!
Мы приехали быстро, санитары унесли ею, а я сидела внизу довольно долго, отвечала на вопросы дежурного. Потом ходила. Потом вышла к шоферу.
- Ну, что там? - спросил он.
- Не знаю. Ничего не говорят. Подождем еще немного.
Потом вышла сестра, и санитары вынесли Федора, всего перебинтованного.
- Ваш больной? - спросила сестра.
- Наш.
- Ушибы головы, плеча и рук, повреждение кожных покровов. Раз в день перевязки, обработка марганцовкой, затем мазь - здесь написано. Хотели оставить, но он такой крик поднял! Домой, что ли, повезете?
- Домой… - неуверенно сказала я.
- Муж? - осведомилась она доверительно.
- Нет, - так же доверительно сообщила я.
- Несите в машину, - скомандовала она санитарам и почему-то недовольно посмотрела на меня, ей, по-видимому, хотелось, чтоб он был моим мужем.
Его опять уложили на заднее сиденье, я снова села в ногах на скамеечку.
- Теперь куда? - спросил шофер.
- Домой, - сказал Федор. - Только домой. Улицу Леваневского знаешь? Угол Спортивной. - Лишь теперь я узнала, что живет он недалеко от меня.
Мы ехали, молчали, а я думала, как поступить. Выйти раньше? Могу ли я его оставить? Имею ли право?
- Как вы себя чувствуете? - спросила я.
- Ничего. Теперь, кажется, лучше.
- Вы можете говорить?
- Вполне. Просто боюсь - вы же запретили.
- Что произошло там, в тоннеле?
- Не знаю. Как видно, обвал небольшой получился. Как в шахте. Помню, стало совсем темно, выступ какой-то мешал, я его решил убрать. Выбить-то выбил, но что-то шарахнуло по голове - больше ничего не помню.
- Могло быть хуже, вы знаете?
- Знаю. Можете считать меня героем-шахтером, а себя героем-спасателем. Вы ведь меня спасали?
Он положил свою забинтованную ладонь на мою руку, и я не решилась отнять ее.
- Зачем все эго надо было?
- Как это зачем! - Он стал приподниматься, и мне пришлось его удерживать. - Мы обнаружили первые. Понимаете, - не они, а мы!
- И для этого надо было рисковать?
- Конечно. Быть первым - дорого стоит. Но - стоит,
- Всегда?
- По-моему, всегда.
- Чего бы ни стоило?
- Да. По-моему, так. Иначе неинтересно. Разумеется, в деле, - не в должности.
- Должность не интересует?
- Косвенно. Иногда она нужна просто для дела. - В голосе его мне послышалась усмешка. Я пыталась разглядеть его лицо, но в неровном, мелькающем сумраке ничего не могла разобрать.
- Кажется, приехали, - сказал шофер. - Здесь, что ли?
Федор попросил меня открыть дверцу.
- Да, - сказал он, - точно прибыли. Спасибо, братцы.
Я помогла ему выйти из машины. Потом он попытался сделать несколько шагов сам, но его шатало. Двое прохожих - мужчина и женщина - испуганно шарахнулись в сторону: в тусклом свете фонаря его перебинтованная голова, руки и шея, видимо, производили жуткое впечатление.
- На каком вы этаже? - спросила я.
- На четвертом.
- Может, позвать кого-нибудь?
- Звать некого. Я сам доберусь… Отдохну немного и доберусь.
- Я помогу ему подняться, - сказала я шоферу. - Подождите.
- Сколько же я могу ждать? - заворчал он. - Там ждал. Теперь здесь жди! Я ж не такси, у меня рабочий день давно кончился…
- Правильно, - сказала- я ему, - а у меня рабочий день продолжается. Так что езжайте. Я на троллейбусе доеду.
- Да я не к тому, - устыдился он. - Только вы побыстрее.
- Не могу ручаться. - Я подошла к Федору, взяла его под руку.
- Ну, вот, - сказал он, - видите как… Никуда вам сегодня от меня не деться…
Мы медленно пошли по лестнице. Мы были уже на третьем этаже, когда я услышала, как сигналит шофер. Потом сердито заурчал мотор, и все стихло.
- Уехал, - сказал Федор. - Как вы будете добираться?
- Подумаешь! Не в первый раз. Это ваша дверь? - Да.
- Тогда все. Я пошла.
- Нет, погодите, не можете же вы меня бросить вот здесь, на пороге.
- Почему?
- А вдруг я упаду, не дойду до дивана. Кто будет отвечать? Вы.
- Ну, что ж, давайте быстрей доходите до дивана. Мы вошли. Я проводила его до широкой низкой тахты.
Он сел, прислонился к стене, прикрыл глаза.
- Извините, Женя. Я сейчас… Отдохну немного…
- Вам плохо? - спросила я.
- Напротив, - сказал он, не открывая глаз. - Никогда так хорошо не было.
- Тогда я пойду.
- Нет, нет, погодите, - встрепенулся он. - Я ведь все-таки больной, вы не можете вот так меня бросить, я пожалуюсь в местный комитет.
- Что вам еще?
- Откройте, пожалуйста, вон ту дверцу.
Я открыла дверцу какого-то странного низкого шкафчика.
- Возьмите, пожалуйста, вон ту бутылку. Я взяла бутылку с яркой наклейкой.
- Поставьте ее сюда. А теперь возьмите вон там два бокала, и мы с вами выпьем за праздник. Сегодня все-таки праздник. Нет, нет, не вздумайте отказываться, вы не должны меня волновать. Я ведь пострадавший. Мы выпьем, и я вызову по телефону такси. И вы спокойно уедете. Хорошо?
Я решила выпить рюмку и уйти. Это был чудесный коньяк - ароматный, очень легкий. Его даже закусывать не хотелось. Я поставила рюмку, посмотрела на него и вдруг почувствовала, что не смогу вот так просто уйти сейчас. Может быть, мне показалось, но его глаза, обычно голубовато-холодные, наполнились каким-то теплом и светом, они были сейчас темные, почти синие и совсем другие. И весь он был совсем другой, такой, каким я ею никогда не видела. Мне показалось, что я увидела в нем какую-то робость, мне даже интересно стало.
- Ну, - спросила я, - теперь можно уходить?
- Нет, погодите. Еще немного. - Он улыбнулся, и это была не ослепительная улыбка, которая всегда раздражала меня.
- О чем мы будем говорить? - спросила я.
- О чем хотите, - сказал он. - Мне кажется, за все время мы с вами вообще не разговаривали.
- Пожалуй, - согласилась я.
Я смотрела на него, видимо, слишком пристально, он почувствовал, опустил глаза. И мне от этого стало еще забавней. Я, кажется, ощутила какую-то власть над ним и решила насладиться этой властью
- Послушайте, Хатаев, - сказала я, - объясните, пожалуйста, чю в вас сидит такое?
- То есть? - Он поднял глаза.
- Ну, понимаете, нельзя же сказать, что вы умнее всех нас, верно?
- Конечно, - великодушно согласился он.
- Нельзя сказать, что вы образованнее Лаврецкого. По знаниям вам ведь еще далеко до него - не так ли?
- Пожалуй.
- Тогда объясните, почему вам удалось все переворотить, переиначить по-своему, и мы все ворчим, но все-таки идем за вами?
Он улыбнулся, помолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза.
- Хотите, скажу?
- Хочу.
- Только надо еще выпить.
- Пейте.
- А вы?
- Я чуть-чуть.
- Он налил два бокала с краями. Я отпила немного, а он - залпом, все до дна.
- Ну, - торопила я его.
Тогда он встал, подошел ко мне и вдруг с силой притянул к себе забинтованными руками.
- Вот и все, - сказал он хрипло. - Вот и все.
20
Федор болел недолго. Собственно, он почти и не отсутствовал в институте - три дня были праздники, а после них он сразу же появился. Правда, с забинтованной головой, но тем не менее веселый, даже возбужденный и шумный более обычного.
Весть о том, что произошло в тот вечер, уже облетела институт, ей даже был посвящен специальный выпуск стенной газеты с выразительными иллюстрациями в стиле "Тысячи и одной ночи".
Отдел, блуждающих токов ходил в именинниках. Был момент передышки, Федор не торопился разгонять всех по объектам, сидел писал что-то в своем кабинете, и все наслаждались давно не виданным покоем.
Именно в этот редкостный час Лаврецкий вышел из своего кабинета - строго-подтянутый, подчеркнуто-официальный, в темном костюме с белым воротничком и черным галстуком. Он был как всегда тщательно выбрит, аккуратно подстриженная бородка чуть уходила назад, и только набрякшие мешки под глазами, отливавшие синевой, выдавали его состояние.
Своим легким шагом он прошел через холл, открыл дверь кабинета Хатаева и остановился на пороге.
- Разрешите, Федор Михайлович?
- Да, конечно. - Федор поднял забинтованную голову, встал ему навстречу. - Прошу вас.
Он протянул Лаврецкому обе руки, и тот увидел, что на них тоже бинты.
- Федор Михайлович, - сказал Лаврецкий, и в голосе его прозвучала некая торжественность, - я весьма сожалею, что вы пострадали в тот вечер. Я надеюсь, что это никак не связано с моим отказом снять прибор с передвижной лаборатории…
- К сожалению, связано, Игорь Владимирович, - сказал Федор грустно, - ну да бог с ним. Все уже прошло… И кончилось в общем-то благополучно. Садитесь:
- Федор Михайлович… - сказал Лаврецкий. Он остался стоять. Чувствовалось, что главного он еще не сказал, только собирается сказать.
- Я вас слушаю… - Федор тоже остался на ногах.
- Федор Михайлович, я считаю своим долгом заявить вам следующее. Я много думал над, тем, что происходит в нашем отделе последнее время. Как видите, я не торопился с выводами, старался понять, пытался оправдать многое… Вы знаете, я поддерживал ваши начинания на первых порах, убеждал себя в том, что в них есть рациональное зерно…
- И вы разочаровались?!
- Федор Михайлович, я ставлю вас в известность, что пришел к вполне определенному и бесспорному выводу - все, что делается сейчас в нашем отделе, уводит в сторону от проблемы, ради которой была создана лаборатория. Вы превратили отдел в монтажно-аварийную бригаду, вы обслуживаете производство, однако для этого существует множество других учреждений, в том числе служба Далимова. Для того, чем занимаются сейчас наши люди, не к чему держать научно-исследовательский институт… Обо всем этом я первому говорю вам и ставлю вас в известность, что заявлю об этом официально на ближайшем ученом совете.
- Так, - вздохнул Федор. - Все?
- Все.
Федор стоял у стола, опершись на забинтованные руки, и исподлобья смотрел на Лаврецкого. Он был бледен, но на губах его играла усмешка.
- Стало быть, я это должен понимать так, что вы бросаете мне перча-а-а-тку? - он растягивал гласные, придавая последним словам откровенно-иронический смысл.
- Я сказал то, о чем много думал, Федор Михайлович.
- Да. Я уже знаю. А когда вы отказались снять прибор, который ржавеет там, и из-за этого едва не погибли люди, вы тоже много думали?
- Я очень сожалею, - сказал тихо Лаврецкий, - но если бы сейчас вы снова потребовали снять что-либо оттуда, я бы снова был вынужден отказать.
- Так… Ну, что ж, все ясно. Только… Хорошо ли вы представляете, Игорь Владимирович, в какое положение ставите себя своим заявлением?
- То есть?
- Ладно, я скажу яснее. - В голосе Катаева зазвучали жесткие ноты. - Вы понимаете, какие беды навлечете на себя?