Он никогда не пытался даже остановить ее у ворот - это было бы так старомодно, что она чего доброго расхохоталась бы или ляпнула бы такое… А тут вдруг само собой все получилось, она даже не успела ничего сообразить, а когда сообразила, было уже поздно, он стоял, уткнувшись лицом в ее плечо, боясь поднять голову. Потом он ощутил, как она гладит его волосы, посмотрел на нее, увидел, что она как-то печально и нежно улыбается, а на глазах у нее слезы.
- Кимушка, - сказала она ласково и заботливо, - ты ведь пьяненький совсем…
Она взяла его под руку, и они пошли дальше. Ему было обидно, что она обращается с ним, как с ребенком, но он ничего не мог сделать, он испытывал к ней такую нежность, что боялся обидеть хоть чем-то.
На этот раз она сама остановилась у своих ворот, посмотрела ему в глаза и провела пальцами по его щеке. Потом она привстала на цыпочки и слегка поцеловала его - получилось не в губы, а в подбородок.
- Ну, иди, - сказала она, - уже утро…
Но он не уходил. Он стоял и смотрел на нее, боясь, что сделал что-то не то…
А она опять улыбнулась - той же жалостливой, виноватой улыбкой и сказала ему:
- Ты хороший. Очень хороший, Кимуля…
* * *
Он ехал первым утренним троллейбусом. Впереди, видимо, прошла поливалка, клейко шелестели по мокрому асфальту шины, влажно отсвечивали зеленью края мостовых, - тополя, высаженные вдоль дороги, сливались в один зеленый частокол, троллейбус шел быстро, раскачиваясь, он был почти пустой. Ким удивился сначала, потом вспомнил: суббота.
Он прошел вперед, сел к открытому окну. Свежий ветерок охватил голову, обдал лицо и грудь. Это было так приятно, что Ким даже зажмурился и улыбнулся от удовольствия. И тут же Б продолговатом зеркале водителя он увидел свое блаженно-счастливое лицо с глуповатой улыбкой на припухлых детских губах. Стало не по себе, он оглянулся, но, к счастью, поблизости никого не было - только в дальнем конце троллейбуса ехала какая-то парочка - им было явно не до него.
Он опять стал смотреть в окно и почувствовал, как опять, помимо воли, губы его растягиваются в улыбку - что-то блаженно-счастливое вливалось в его душу вместе с этим утром, и он никак не мог ясно представить себе - что это. Сто раз ездил он по этой дороге - и утром, и днем, и вечером, сто раз видел эти тополя и эти мостовые, политые водой, и эти дома, освещенные восходящим солнцем.
И вдруг сегодня все это наполнилось каким-то особым светом, каким то особым смыслом. Или права Женя - есть в безлюдном городе что-то особое - словно выступает вдруг его душа, которая прячется днем от людей…
"Как она сказала - "раскрытая душа человека"?.." Он представил себе ее лицо, славное мальчишеское лицо с короткой спортивной стрижкой, ее глаза, тихо мерцающие в ночном свете, когда она говорила это, - и все внутри у него захлестнуло от нежности.
Он понял вдруг - вот оно… Вот оно - то самое, что переполняло его все время, что освещало это утро. И сердце его опять вздрогнуло - теперь уже от осознанной радости. Он снова подставил голову под полосу свежего ветра, и в это время увидел на углу, возле здания университета, девочку с цветами. Она только что принесла полное ведро свежих, сбрызнутых росой тюльпанов, бульдонежей и еще каких-то чудесных цветов, названия которым он не знал, и стала раскладывать их на скамеечке для продажи.
Троллейбус заворачивал, он замедлил ход, и Ким бросился к водителю:
- Слушай, сделай милость, открой, цветы хочу купить!
Водитель посмотрел на него, улыбнулся, дверь с треском разъехалась, и Ким одним прыжком очутился па земле.
- Спасибо, - крикнул он водителю, - век не забуду!
И помахал в воздухе рукой.
Запись в тетради
Странные вещи бывают на свете! Он проводил меня, даже поцеловал, но все это не воспринималось всерьез, мы с ним чего-то там резались по поводу Хатаева, а потом он вдруг взял и поцеловал, и это было просто так, я его тоже, кажется, поцеловала, и это вроде тоже было просто так, он был очень милый, смешной и беспомощный.
Потом я пришла домой, время - под утро, мама еще спала, а мне спать совсем не хотелось. Я поставила чай, переоделась, присела на диван с тетрадью все время мучила формула, которая у Жоры не получалась, - я ее целый вечер в голове ворочала. И тут почему-то она всплыла, я стала что-то черкать, и, уж не помню как, задремала. Проснулась - мама меня тормошит:
- Женя, Жень, смотри; кто пришел! - Я спросонья ничего понять не могу, - стоит передо мной Ким с огромной охапкой свежих цветов и улыбается до ушей своей детской улыбкой. И никак не пойму - снится мне все это или наяву, я ж с ним только что распрощалась.
А он стоит, сияет, протягивает цветы:
- Это тебе, - говорит, - ехал, увидел, не мог удержаться… Я сейчас уйду!
- Никуда ты не пойдешь, - говорит ему мама, - чай пить будем. Спасибо тебе за цветы. Такие чудесные!
А сама меня тормошит: "Женя, Жень, ну посмотри, какая прелесть!"
Я гляжу во все глаза, цветы действительно прекрасные, они дрожат в его руках, капли росы еще сверкают на них, а я никак в себя не приду, никак не пойму - снится мне все это или правда.
Потом я увидела его глаза и поняла - правда.
6
Домой Ким добрался лишь часам к двенадцати. Он открыл дверь своим ключом, и первое, что увидел, - Хатаев мирно беседовал за столом с его сестренкой Алькой. Это был день чудес, все теперь могло произойти, и он даже не очень удивился, увидев Федора у себя дома, хотя тому полагалось быть сейчас совсем в другом месте. Он даже обрадовался - Федор, свежевыбритый, веселый, сидящий здесь, сейчас, у него дома, - все это продолжало необыкновенные события дня и, значит, подтверждало, что день этот действительно какой-то особенный.
- Ну, вот и он, пропащий! - сказал Федор Альке. - А мы уж тут чуть розыск на тебя не объявили!
- Задержался, - смущенно сказал Ким, и лицо его, сияющее счастьем, видимо, было до того красноречиво, что Алька больше ничего спрашивать не стала, только сказала сердито:
- Иди, звони маме, она там волнуется на дежурстве.
- Анна Ильинична все там же, в неотложке работает? - спросил Федор, и Ким удивился, что он помнит имя-отчество его матери. Ведь бывал он у них в доме раза два или три, не больше, еще в студенческие годы.
- Там же, - сказал он, - только теперь на выездах. Пойдем, позвоним… Тут автомат на углу.
Они вышли, и, пока спускались по лестнице, Федор внимательно оглядывал стены в подъезде.
- Ты чего? - спросил Ким.
- Да вот, смотрю, кабель-то телефонный протянут.
- Кабель есть, а телефонов нету. Третий год подстанцию делают, никак не пустят. Массив, гляди, какой.
- Да… Огромный массив, - сказал Федор. - Я ехал, ехал, думал, заблудился, в другой город попал.
- А он и есть город. Триста тысяч, представляешь?!
Они пошли между ровных, как кубики, не отличимых друг от друга домов, и Федор все разглядывал фасады и лоджии, выходящие в обратную сторону.
- Интересно? - кивнул головой Ким.
- Да, как в кино. В итальянском. Отсюда смотришь - все гладко, красиво. А с той стороны - жизнь в разрезе. Я-то чего, собственно, приехал… С Виталием, знаешь, что?
- Нет, ничего не знаю.
- В больнице он. Говорят, плохи дела. Подозревают опухоль мозга.
- Да ты что! - Ким остановился, несколько мгновений смотрел на Федора не мигая, пытаясь понять, что тот сказал. Но понять было трудно. - Погоди, чепуха какая-то! Да я ж его видел недавно, в магазине встретил, он еще биллиард детский тащил…
- Ну и что?
- Как что! Нормальный, веселый Виталий. Как всегда. Он мне еще пару анекдотов кинул. Посмеялись. Никакой опухоли в помине не было…
- Так бывает, - сказал Федор изменившимся вдруг, каким-то усталым голосом. И от этого тоскливого голоса Киму сделалось страшно.
- Где? - спросил он хрипло.
- В неотложке. Будешь разговаривать с матерью - спроси.
Анны Ильиничны на месте не оказалось, уехала на вызов с врачом. Ким попросил к телефону знакомую сестру, и та подтвердила: да, есть такой, и предполагаемый диагноз подтвердила, сказала, что, возможно, переведут в хирургическую клинику, будут оперировать.
Это было непостижимо… У кого угодно, но у него… Сухопарый, подвижный, веселый - сама жизнь… Представить это было мучительно трудно.
- Слушай, - сказал Ким, - что-то никак в голове не укладывается. Поедем к нему!
- Сейчас?
- Да, сейчас.
- Давай лучше завтра. Может, узнаем что-нибудь.
- Ладно, - согласился Ким, - давай завтра. Я маму попрошу, чтоб узнала.
- Обязательно. И еще спроси, может, достать чего-нибудь надо, принести или там помочь как-то.
Ким посмотрел на Федора, на его окаменевшее вдруг лицо, и ему опять стало страшно, потому что он почувствовал неотвратимость этой беды, в которую инстинктивно старался не верить.
Они пошли назад и всю дорогу молчали.
А когда пришли, увидели, что Алька стоит на балконе, перегнувшись через перила, весело щебечет кому-то там внизу, заливается счастливым хохотом и опять что-то игриво говорит, ей отвечают снизу хором три голоса, и в такт словам подыгрывает гитара, буйно врывается в комнату потоками солнце, через стенку доносится упоительный голос Магомаева. И все показалось вовсе не таким уж серьезным, а скорее совсем не страшным, ведь бывает же ложная тревога, ну, мало ли бывает таких случаев, когда все оказывается не так, и скорей всего это именно тот случай. Ну не может же быть, в самом, деле, чтобы так безмятежно сияло солнце, хохотала Алька, звенела гитара, и в это время… Нет. Ерунда…
Они оба одновременно почувствовали, видимо, одно и то же, и оба одновременно улыбнулись.
- Слушай, - сказал Федор, - ты говорил когда-то, что у тебя наброски были по дренажным станциям. Помнишь?
- Были. Начинал когда-то.
- Мне вот сейчас тоже начинать, ты знаешь… А тут… - он притронулся к виску пальцем, - пустота пока что абсолютная. Ну, просто Торричеллева пустота. Космос какой-то… Думал, думал, с чего начинать, решил к тебе поехать. Может, посмотрим твои записи?
- О чем разговор! Конечно, посмотрим. - Ким просиял даже, когда понял наконец. Он с удовольствием поможет сейчас Федору, вот только найти надо все эти записи.
Это были старые записи, он делал их давно, еще тогда, когда только начинал заниматься блуждающими, потом он занялся другим, про это забыл даже. Но где-то ведь они есть, эти записи.
Он притащил железную стремянку и с помощью Федора стал выгребать старые конспекты, журналы шестилетней давности, пожелтевшие рулоны чертежей. Стоя на стремянке, он вытаскивал все это из верхнего отделения стенного шкафа, передавал Федору, а тот складывал на пол.
- Слушай, может, бросим это дело, - сказал Федор, когда на полу образовалась внушительная гора бумажного хлама, - втравил же я тебя в историю, обойдемся как-нибудь. Посидим так, может, вспомнишь…
- Нет уж, - глухо донеслось откуда-то из шкафа, - немного осталось.
Ким почти весь скрылся наверху, одни ноги торчали, он чихал, потом радостно восклицал что-то, потом опять чертыхался.
Наконец он вылез оттуда, всклокоченный, пропыленный, но довольный, торжественно неся на развернутых ладонях красную коленкоровую тетрадь.
- Вот!.. Пожалуйста!.. И надо же затолкать в самый конец!
Они сидели до позднего вечера, разбирались в записях, а когда устроили перекур, посмотрели на часы, было без десяти двенадцать.
Федор остался ночевать.
Где-то уже в начале первого они услышали, как под окнами остановилась машина, хлопнула дверца, кто-то сказал: "Спасибо", - и машина стала разворачиваться.
Ким посмотрел в окно.
- Санитарная. Кажется, мама.
Потом тихо заворочался ключ в замке, заскрипела вешалка, щелкнул выключатель в коридоре, затем на кухне.
- Я сейчас, - сказал Ким, - Алька уснула, наверно.
Он вышел, и было слышно, как он разговаривает с матерью на кухне, спрашивает о чем-то, и она отвечает ему очень тихо, низким, грудным голосом.
Потом они вместе вошли в комнату, где сидел Федор, Ким зажег верхний свет, и Федор сразу узнал эту не старую еще женщину, с хорошим, но очень усталым лицом, с короткой стрижкой седых, отливающих металлическим блеском волос.
Он вспомнил, что еще на втором курсе Ким отсутствовал несколько дней, а потом пришел какой-то странно молчаливый, и Федор узнал, что после многолетней разлуки он встретился с матерью. Они потеряли друг друга в войну. Мать Кима была медсестрой, ушла на фронт с первых же дней, попала в окружение, прошла плен, фашистский концлагерь, скитания, а когда вернулась, не могла найти детей - узнала только, что вместе с престарелой родственницей они должны были эвакуироваться эшелоном в Среднюю Азию - на этом следы обрывались. Думала, что погибли.
Разыскали они друг друга много позже. Ким был уже студентом. А вскоре Федор увидел его мать. Они готовились сдавать сопротивление материалов, это был один из самых трудных экзаменов, все чувствовали себя неуверенно, а Ким считался самым большим знатоком сопромата. Решили ночь перед экзаменом провести у него, купили пачку черного кофе, чтоб спать не хотелось, и поехали к нему, кажется, вчетвером, на старую еще квартиру.
Дверь им открыла эта самая женщина, и вот тогда на всю жизнь Федор запомнил это лицо, и особенно глаза - живые, приветливые, но где-то глубоко внутри, па самом дне, переполненные неизбывной, давней болью, которая против воли вдруг выплескивалась в какие-то мгновенья, и тогда они как бы заволакивались черной тенью.
Но это было только в короткие мгновенья… В остальном же Анна Ильинична была тихим, приятным человеком, говорила она, правда, очень мало, была сдержанна и молчалива, и даже когда усадила их за стол и кормила ужином, почти ничего не говорила, только слушала их болтовню, присев с краю, возле Кима, и Федор заметил, что она пользуется каждой возможностью, чтобы прикоснуться к сыну, к его рукам, плечам, к волосам его, а Кима это смущает, и оттого между ними все время неловкость какая-то.
Они говорили о чем угодно, как это бывает в студенческих разговорах. Правда, не было той свободы, что обычно, все чувствовали скованность, разговор то и дело угасал, Ким старался взбодрить всех, а потом кто-то вспомнил старую студенческую присказку, что, дескать, когда сдашь сопромат, тогда и жениться можно… В этот момент Федор увидел, как в глазах Анны Ильиничны появилось что-то жалостливо-беспомощное, и та самая черная тень взмахнула со дна своим крылом.
Потом Анна Ильинична ушла на кухню, и Федор видел, что она курила там, стоя у приоткрытого окна.
С тех пор он видел ее раза два-три, не больше, но каждый раз она узнавала его и приветливо кивала ему головой.
Вот и сейчас, увидев Федора, она оживилась, усталое лицо ее чуть просветлело, и некое подобие улыбки возникло в углах рта.
- Здравствуйте, - сказала она негромко, своим низким грудным голосом, - давно вы у нас не были.
- Давно, - подтвердил Федор. - После выпуска ни разу.
- Что ж так? - Она откинула тяжелую седую прядь, и снова чуть улыбнулась. - Ну, не буду вам мешать… Только уж очень поздно не сидите, ладно, Кимушка?
Она ласково притронулась к его руке, и Федор подумал, что за эти годы мало что изменилось между ними.
Ким и Федор долго не могли уснуть, лежали, курили, За большим, тройным окном горели продолговатые, изогнутые, похожие па маленькие перевернутые лодочки газовые фонари. Вся комната от них была залита неживым сиреневым светом, Иногда проходил запоздалый троллейбус, и под окном еще вспыхивали синие искры.
- Женю провожал? - вдруг ни с того ни с сего спросил Федор.
- Провожал, - не сразу ответил Ким. Он затянулся, и на лицо его упал малиновый отблеск, осветив на мгновение удивленно мерцающие в полутьме глаза.
- Ну, дай тебе бог, - сказал Федор, - нелегко с ней, наверно.
- Она хорошая, - убежденно сказал Ким. - Иногда странная кажется, колючая… Но это - кажется. Понимаешь…
- Ну, дай бог тебе, - повторил Федор.
Потом они долго молчали. Ким уже засыпать стал, когда услышал, словно в отдалении, голос Федора:
- Послушай, столько интересного в этой тетради твоей… Жалеть потом не будешь?
- Спи давай, - сонно выговорил Ким и повернулся к стене.
7
Между кабинетом Лаврецкого и залом, где сидели все сотрудники лаборатории, было нечто вроде небольшого холла. Там стоял видавший виды биллиардный стол старинного дерева с темно-лиловым отливом. На медных скобах, к которым крепились сетки, были еще различимы надписи с ятем и твердым знаком. Можно было только поражаться, каким чудом уцелел этот обломок прошлого века, да еще в таком приличном состоянии - яркое зеленое сукно было хорошо натянуто, упругие борта, казалось, только и ждали прикосновения костяного шара, чтобы отбросить его в другой конец поля. Здесь чувствовалась заботливая рука, и при взгляде на этот стол появлялось желание взять кий в руки, разбить пирамиду.
Играли обычно в перерыве и в конце дня, но иногда, после научных докладов и обсуждений, Лаврецкий выходил из продымленного зала, приподнимал вверх руки, глубоко втягивал в себя свежий воздух и мягким, размеренным шагом шел к столу. Проведя ладонью по гладкому борту, говорил:
- Ну, что, Георгий Максимович, продолжим спор на зеленом поле, как выражаются футбольные комментаторы?
Жора Кудлай азартно хватал кий. Он играл резко, темпераментно, с треском клал шары. Но выиграть у Лаврецкого ему, как правило, не удавалось. Своим мягким, кошачьим шагом Лаврецкий ходил вокруг стола, выбирал невзрачный, незаметный шар, очень плавным, почти балетным движением посылал его в непонятном направлении, и тот, едва коснувшись другого шара, каким-то чудом вкатывался в лузу. Жора нервничал, бил с оттяжкой, шары летели через борт. Он выставлял, потом нагонял, но догнать Лаврецкого уже не мог - с тихим, словно извиняющимся стуком у Лаврецкого падал последний шар, и он вежливо осведомлялся:
- Еще одну?
Это было у них что-то вроде застарелой болезни. Жору снедала жажда хоть раз выиграть, Лаврецкого же - чисто спортивное желание не проиграть. Когда между ни" ми разгоралась баталия, собирались почти все, даже Женя приходила болеть.
С появлением Хатаева положение изменилось. Впервые он взял кий у расстроенного Жоры вскоре после своего появления в лаборатории. Лаврецкий только что произнес свою соболезнующе-учтивую фразу: "Еще одну?", как Хатаев, дотоле молчаливо выглядывавший из-за спин болельщиков, вдруг шагнул к Кудлаю и сказал: "Разрешите попробовать?"
Он сделал два или три удара, и стало ясно, что перед Лаврецким, достойный противник. Играл он тоже азартно, резко, но гораздо расчетливей, чем Жора. Он далеко не всегда забивал, но очень внимательно следил за тем, что останется после его удара, старался разрушить малейшую возможность забить шар после него. Сразу почувствовалось, что играть Лаврецкому стало труднее, но интереснее, он даже оживился, но играл все так же плавно и тонко, проявляя порой чудеса биллиардного искусства. Когда на столе осталось два шара, и оба стояли по одному борту, он красиво послал один из них винтом, и тот, совершив немыслимый пируэт, закатился в противоположную угловую лузу. Все вокруг невольно ахнули, а Хатаев развел руками, положил кий на стол и сказал;
- Ну, такого, по-моему, даже в кино не бывает! Магниты вы там наставили, что ли! Может, еще одну?