- Нет… Это так… От дыма.
- Послушай, мне кажется, ты не веришь в меня.
- Верю, - совсем тихо и как-то жалостно сказала она.
К утру следующего дня погода испортилась. За ночь все вокруг преобразилось неузнаваемо - небо заволокло тяжелыми тучами, горы почти совсем исчезли в них, краски поблекли, с ближних склонов катился серый туман.
Они еще пытались работать, но Лаврецкий все время тревожно поглядывал на небо, а часам к одиннадцати дал команду быстро сворачиваться и уходить,
Они запротестовали - не хотелось бросать неоконченную работу. Но он потребовал категорически, сказал, что идет буран, и хорошо еще, если они успеют выбраться. Ему можно было верить - пришлось подчиниться.
Быстро упаковали рюкзаки, сложили приборы и отправились в обратный путь. Но уйти от дождя не успели, он застал их на спуске, километрах в двух от поселка. Это был не тот дождь, к которому привыкли в городе. Он обрушился на них сразу, с такой силой, что они явственно ощущали тяжесть воды на плечах. Казалось, можно захлебнуться в этом сплошном потоке, и Жора первым крикнул:
- Приборы!
Он сбросил с себя куртку, обмотал ею ящик, который тащил на плече. То же самое сделал Ким, а за ним и Федор. Клетчатые ковбойки тут же прилипли к телу, и через мгновенье они уже не ощущали на себе никакой одежды. Ноги скользили, идти приходилось медленно, и когда они добрались наконец до машины, все вымокли до нитки, а к тому времени, когда въезжали в город, продрогли основательно, Первым по пути был дом Лаврецкого.
- Все ко мне! - Он распахнул дверцу автобуса. - Быстро!
Они было замялись, но Лаврецкий довольно бесцеремонно стал выталкивать их одного за другим, и Федор с удивлением подумал, что профессор может быть довольно решительным, когда надо.
- Машина будет ждать, - сказал Лаврецкий, - и всех развезет. Через полчаса. А теперь - сюда, пожалуйста.
Они вошли в гостиную, обставленную темно-коричневой старинной мебелью, и остановились у порога, не решаясь ступить на ковер.
- Обувь сбрасывайте прямо здесь. Вот так. И - сюда…
Часть противоположной стены была выложена черным кафелем, и там, в углублении, обрамленном чугунной решеткой, пылали раскаленные угли, плясало над ними легкое синеватое пламя…
- Камин!
Судя по тому, что этот возглас вырвался у Федора и Жени одновременно, она тоже впервые была в этом доме. Для остальных же, видимо, все было давно знакомо. Они привычно уселись вокруг огня, блаженно откинулись на спинки кресел, вытянули к огню ноги…
- Сколько слышала про камин, но никогда не думала, что это такая прелесть, - сладко жмурясь, сказала Женя.
- Видно, не такие уж дураки англичане, - сказал Жора. - Как вы считаете, Федор Михайлович?
- Что-то в этом есть, - отозвался Федор. - Особенно в дождь. А вообще - девятнадцатый век. Забавно.
- Что забавно?
- Сидеть у огня, помешивая угли. - Ну и что?
- В девятнадцатом - ничего. Но сейчас, в космический век!..
- Вы, конечно, считаете - сейчас это нелепо? - Она даже не повернула головы к Федору, но он хорошо представил ее лицо. И усмехнулся.
- Смешно просто. Разве что - забава.
Вошел Лаврецкий. На подносе он принес граненый графин и такие же граненые стаканчики, налитые до краев.
- Ну-ка, все разом, до дна!
Женя хотела отказаться, но он заставил и ее.
- Обязательно! На юбилее не заставлял, а сейчас- надо.
Она выпила со всеми, задохнулась, но он тут же подал ей лимон на блюдце и бутерброд.
- Ну вот, молодцом. Теперь никакая простуда вам не страшна.
- Вы уверены? - улыбнулась она укоризненно сквозь набежавшие слезы.
- Абсолютно. После этого питья - вам все нипочем.
- А что это?
- Лаврецкая - особая. Мое изобретение.
- У вас все особое. Погодите, Игорь Владимирович, скажите, а камин этот - зачем он вам? Для забавы?
- Ну, как сказать… Смотря что считать забавой. - Лаврецкий подошел к камину, пошевелил угли. - Если спокойно и самоуглубленно думать - это забава, то, видимо, для забавы. Но характерно - самые светлые идеи посещали меня вот здесь, на этом месте, когда я глядел на огонь…
- Так сказать, огненные идеи, - подал голос Жора. Он раскраснелся - видно, "особая" произвела на него впечатление.
- Да нет, - улыбнулся Лаврецкий, - как раз наоборот. Огненные идеи часто осеняют в спорах, в суете, а вот здесь, в тишине, в этом спокойном вечном пламени они очищаются от суеты, и нередко вдруг ясно видишь их нереальность. Зато приходят другие мысли. Они как бы поднимаются откуда-то со дна души, и это, как показала жизнь, настоящие, выношенные мысли…
- Вы их помните? - спросил Федор.
- Разумеется, не так уж часто это бывает. Кстати, позавчера, сидя здесь, я раздумывал о вашей работе, и знаете, что мне пришло в голову? Я подумал, а почему бы не рассмотреть комбинацию двух или трех методов. Понимаете? Может быть, это улучшит вашу схему предупреждения, расширит сферу ее применения…
- Возможно. Честно говоря, не думал об этом. Боюсь - экономически будет невыгодно.
- Не торопитесь. Прикиньте, посчитайте. Мне кажется, могут быть случаи, когда кажущаяся дороговизна метода оборачивается выгодой, если посчитать шире, учесть все в масштабе промышленного района.
- Может быть. Я попробую.
- Прикиньте обязательно. Посчитайте стоимость существующей системы защиты для целого района. И учтите надежность, долговечность системы, это ведь тоже немаловажно. Мне кажется, при таком подходе обнаружатся весьма любопытные выводы.
- Это мысль, Игорь Владимирович, ей-богу, правильная мысль, - возбужденно заговорил Жора. - У нас ведь как считают: линия обойдется на двадцать процентов дороже. А что эти двадцать процентов окупятся десять раз, мы можем только горлом доказывать, в цифрах этого никто показать не может. У нас ведь не сметчики, не экономисты, а счетоводы, бухгалтеры. Гнать надо к чертям этого Сенечку!..
- Вы говорите о Семене Борисовиче?
- Ну, о нем, о ком же еще! Ведь мука сплошная - каждый расчет. Не научное обобщение, а бухгалтерская ведомость.
Федор знал, о ком идет речь. Он успел уже столкнуться с этим маленьким близоруким человеком в больших роговых очках. Это было странное существо, внушавшее жалость и раздражение одновременно. Ходил он в кирзовых сапогах, в выцветших армейских галифе и гимнастерке, перепоясанной солдатским ремнем. Приносил с собой на работу термос и в обеденный перерыв наливал в крышку чай, запивал неизменный бублик с маслом, который приносил тоже с собой в клеенчатом портфеле. С маленького сморщенного лица не сходила какая-то кислая, болезненная гримаса, из-за нее трудно было определить его возраст - то ли ему было под сорок, то ли под пятьдесят. С этой неизменной гримасой он выслушивал задания отделов, с этим же неизменным выражением на лице выслушивал упреки сотрудников, когда расчеты были сделаны. Говорил он очень мало. Слушал и считал. Потом выслушивал упреки и опять считал. Считал он добросовестно, но охватить общую задачу расчетов, как правило, не мог. Переделывал их по многу раз, сидел на работе в выходные дни, оставался по вечерам, забирал расчеты на дом.
Все мучились, охали, ахали, но к нему привыкли, привыкли покрикивать даже на него, он не обижался, улыбался виновато, прикладывая руку к уху - был он туговат на ухо. Странно было видеть этого гоголевского Акакия среди блестящих эрудитов и талантов, подобранных Лаврецким. Федор спросил как-то Кима, но тот пожал плечами:
- Слабость шефа. Они еще до войны вместе работали.
И теперь, когда расхрабрившийся Жора кинул в лицо Лаврецкому: "Гнать надо этого Сенечку", Лаврецкий помрачнел. Он опять взял щипцы, помешал угли и, видимо, немного успокоившись, посмотрел на Жору.
- Семен Борисович добросовестный исполнитель, не так ли?
- Исполнитель? Пожалуй.
- Ну, вот. А творческих личностей у нас и без него хватает.
В его голосе послышалось что-то такое, что они все почувствовали - не надо об этом больше говорить.
10
Впервые Анна Ильинична увидела Женю на улице. Санитарная "Волга" ехала на срочный вызов, Анна Ильинична, как обычно, сидела рядом с шофером, машина проходила оживленный перекресток возле кинотеатра, но скорости почти не сбавляла - заслышав сирену, все уступали ей дорогу, тревожно оборачивались. И вот тут-то она увидела их. Они стояли на углу, стояли очень близко друг к другу, и, хотя вокруг было полно народу, с первого взгляда было ясно, что они никого не видят и никто им не нужен. Они оба рассматривали что-то, возможно, билет в кино. Потом одновременно обернулись, услышав колеблющийся вой сирены. Ким узнал мать, помахал ей рукой, сказал что-то Жене, и на какой-то миг они встретились глазами - Анна Ильинична, поравнявшаяся в тот момент е ними, и Женя, разглядевшая ее в машине.
Женя, конечно, понять ничего не сумела. Она только увидела седую женщину в белом, с усталым, изможденным лицом, женщину, которая внимательно смотрела на нее - это она успела заметить: не на Кима, а именно на нее.
Но Анна Ильинична сразу все поняла. Это был только один миг, но его оказалось достаточно, чтобы черная тень всколыхнулась со дна и затмила все вокруг. "Вот оно!" - сказало ей сердце. И хотя она давно ждала этого, понимала, что рано или поздно это должно произойти, хотя она ничего не знала о Жене и понимала, что в общем-то такая встреча еще ни о чем не говорит, она почувствовала, как сжалось все внутри, и уже знала - вот оно, пришло, и никуда теперь от этого не уйти.
Дома она ни о чем не спросила Кима, даже не напомнила об этой встрече. Она так старательно обходила в разговоре все, что могло навести на эту тему, что он понял: она боится, как бы он сам не начал этот разговор.
Он не начал. Он понял, что с ней происходит, и старался не растравлять эту боль.
Внешне между ними ничего не изменилось. Она была все так же сдержанно ласкова, так же ненавязчиво внимательна, но молчаливый и мучительный вопрос он все время читал в ее глазах. Она вглядывалась в него, словно пытаясь что-то понять. Она встречала его, как обычно, усаживала за стол, кормила ужином или обедом, говорила какие-то ничего не значащие слова, а сама в это время над чем-то мучительно думала, изредка взглядывала на него исподтишка. Потом уходила к себе, перебирала какие-то бумаги, а однажды он увидел, что она всматривается в его детскую фотографию. Это было любительское фото, сделанное во втором или в третьем классе, когда их принимали в пионеры. Маленький мальчик в только что повязанном пионерском галстуке стоит, отдавая салют, и глаза его, широко распахнутые, сияют таким восторгом, и весь он так устремлен куда-то вперед и ввысь, что кажется, вот сейчас он оторвется от земли и полетит навстречу солнечным лучам, которые врываются в открытые окна школьного зала…
Эту фотографию хранила она все эти годы разлуки, смотрела на нее все это время, чуть не молилась на нее, и хотя с момента возвращения прошло уже несколько лет, она, видимо, никак не могла связать эти два облика - тот, который был на фотокарточке, и тот, который был в жизни, - ведь между ними зиял провал, и она никак не могла этот провал заполнить.
Ким это понял тогда. Он постарался жить так, как если бы ничего не изменилось. Он даже постарался приходить раньше, больше бывал дома и вообще всем своим видом показывал: все по-прежнему, все нормально, не нужно ей волноваться и переживать.
Она это почувствовала, и тоже старалась жить так, как будто ничего не произошло. И все же - молчаливое и невысказанное - что-то стояло теперь между ними…
Они пришли под вечер - шумные, возбужденные, и отчетливей всего выделялся зычный голос Хатаева; Анна Ильинична из своей комнаты слышала каждое слово, которое он произносил, и поняла, что он чем-то вроде бы удивлен и обрадован.
- Нет, ты пойми то-о-олько, - говорил он напористо, как-то необычно растягивая слова, - ты пойми-и-и… Ведь вот так, запросто, между прочим, кинул тогда эту идею… Щипцами помешивает себе угли и говорит: попробуйте, говорит, комбинацию двух или трех методов. Я, говорит, вчера об этом думал, по-моему, говорит, может что-то любопытное получиться, помнишь?
- Я тогда спать зверски хотел, - послышался голос Жоры Кудлая, - вздремнул потом на тахте, пока вы там дискуссию развели…
- Дискуссию! - возмущенно передразнил Хатаев. - Вот представь себе, я бы тоже вздремнул! И привет! Он бы пошевелил своими щипцами и забыл, - ему-то что, так просто, мелькнуло…
- Не беспокойся, - тихо сказал Ким. У него был мягкий, глуховатый голос, но Анна Ильинична всегда различала каждое его слово, как бы тихо он ни говорил. -
Не беспокойся. Лаврецкий всегда все помнит. Особенно такие вещи.
- Ты думаешь?
- Можешь не сомневаться. И если бы даже мы все уснули, и если бы щипцов у него не оказалось в тот момент, не беспокойся, - то, что однажды пришло ему в голову, пропасть уже не может.
- Это уж точно, - сказал Жора, - ну, разве только в ущелье мы бы все вместе тогда ухнули!
У Анны Ильиничны было неважно с сердцем, она лежала, а от этих слов, хотя они были сказаны в шутку, ей стало не по себе.
- Ладно, - послышался опять глуховатый голос Кима, - так что у тебя получается?
- Вот! Смотрите! - торжествующе воскликнул Хатаев, и вслед за тем зашелестели рулоны ватмана.
- Вот, глядите, - продолжал Хатаев, - глядите, ну, казалось бы, ерунда, ничего принципиально нового, просто совместил два метода, и вот, глядите, что дают предварительные расчеты.
- Да-а-а… - сказал Жора и присвистнул даже. - Если только это верно…
- Вот и я думаю: может, ошибся?
- Посчитать надо, - сказал Ким, - а вообще-то, слушай, ты молодец! Ведь если верно - как интересно получается…
- Так если!
- Погодите… Сейчас… Ну-ка раскинем. - Ким стал выдвигать ящики стола, потом сказал, добродушно досадуя: - Опять линейки нет! И вечно Алька затолкает куда-то! Я сейчас…
Он вышел в коридор, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел Анну Ильиничну, лежавшую в полутьме, при слабом свете настольного "грибка".
- Мама? Ты что?! - Он сразу понял: неладно - ведь она никогда не ложилась в такое время.
- Нет, нет, Кимушка, просто так… Могу же я полежать просто так…
Но он смотрел на нее недоверчиво, потом подошел, притронулся к руке, посидел рядом. В глазах его она увидела беспокойство и, чтобы успокоить его, стала приподниматься, но он еще больше нахмурился.
- Ну, что ты так! - Она попыталась улыбнуться. - Просто утомилась немного.
- Врача не вызывала, конечно?
- Господи, ну зачем мне-то врач!
Она была опытной медсестрой с фельдшерским образованием, все время ездила на вызовы и не допускала мысли, что к ней могут "вызвать врача".
- Я все знаю, - сказал он, - знаю, что слышать об этом не хочешь. Но, к твоему сведению, врачи сами себя никогда не лечат. И родных своих тоже.
- Не нужен мне врач, - повторила она уже другим голосом и отвернулась к стене. - Не поможет в этом никакой врач… - Она сказала это быстро, глухо и тут же пожалела о том, что сказала, добавила торопливо: - Просто на душе у меня неважно, понимаешь?
- Я вижу, замечаю, - отозвался он тихо. - А вот понять не могу.
- Что ж тут понимать, сынуля… Уйдешь от меня ты скоро, и тут уж никакие врачи не помогут.
Он нахмурился еще больше, сидел, пригнув голову, сжав губы, над переносицей собрались складки - таким он бывал в детстве, когда ему делали выговор за какую-то провинность, вот так стоял он перед отцом, не говоря ни слова, не шевелясь, нахмурившись, точно взрослый. Ей даже жаль его стало, она почувствовала, что не должна была этого говорить, но, видимо, так давно копилось все это в душе, что должно было вырваться.
А он все сидел и молчал. Она со страхом взглянула на него, и вдруг он улыбнулся своей тихой, детской улыбкой и сказал:
- С чего это ты взяла, что я уйду? Совсем наоборот… Еще к тебе кое-кого приведу…
Она хотела сказать, что это ничего не меняет, что это все равно, что он так или иначе уходит от нее - будет он здесь, под этой крышей, или нет, но она только тихонько вздохнула, постаралась улыбнуться и сказала:
- Ладно, иди… Ждут тебя…
Они еще долго сидели рассчитывали. Анна Ильинична слышала, как они договаривались считать отдельно друг от друга, потом сверяли результат и опять считали. Потом у них получилось, видно, что-то разное - они стали спорить.
- Вот здесь мы путаемся, вот здесь, в этом месте, - кричал Жора, - нельзя тут суммировать токи!
- Ну почему? Почему? - охрипшим голосом вопрошал Федор.
- Потому что максимальное значение будет всегда меньше, чем арифметическая сумма…
- Как же считать?
- Как-то иначе… Тут сообразить надо.
- Он прав, пожалуй, - сказал Ким, - я тоже печенкой чую, вот здесь что-то не так… А если поехать прямо сейчас к Лаврецкому?
- Нельзя, - сказал Федор, - у Старика вчера приступ был…
- Да что ты! Откуда знаешь?
- Ездил вчера и попал в переполох. Сам врача привозил.
- Так, может… А сейчас как?
- Сейчас ничего, отпустило… Но тревожить его…
- Чего объясняешь! А что, если к Гурьеву? - сказал
Жора.
- Это мысль, - поддержал Ким, - поехали к Вадиму Николаевичу прямо сейчас. Надо выяснить, пока свежо. Мне все равно в центр надо.
Они быстро собрались, и Ким открыл дверь в комнату Анны Ильиничны.
- Я скоро вернусь, мама, - сказал он быстро и как-то виновато, - мы ненадолго к Гурьеву… Очень нужно.
Он замолчал, ожидая, что она скажет, но она сделала вид, что спит, ей не хотелось сейчас говорить ничего, не хотелось смотреть ему в глаза и видеть в них то, что она и так знала: дело не в Гурьеве, ему просто надо уехать из дома.