Запись в тетради
Он пришел около десяти часов вечера, когда я уже перестала ждать его. Мы договаривались встретиться часов в семь, хотели пойти на концерт немецкого органиста, но Ким не пришел, не было его ни в семь, ни в восемь. Я решила - не придет, завелась с уборкой, потом решили мы с мамой печь пироги, тесто поставили.
И вдруг - стук в дверь. Мама открыла, а это он, стоит с виноватой улыбкой, просит позвать меня. Еле мама его затащила в комнату, усадила за стол, а у меня так на кухне все из рук валится, как раз в это время в духовку ставила. Хотела побыстрей, ну и, как обычно в таких случаях… Потом я руки наспех помыла, скинула передник, вышла к нему, а щеки, чувствую, пылают - то ли от духовки, то ли от смущения. И главное - никогда со мною такого не было, злюсь на себя и чувствую, что краснею еще больше.
Он же, видимо, понял это совсем по-другому, решил, что я на него злюсь, стоит передо мной, виновато улыбается своей детской улыбкой, теребит какой-то листок.
- Извини, пожалуйста, - сказал он совсем тихо своим глуховатым голосом, - понимаешь, так неожиданно все получилось…
И стал рассказывать, что Хатаев попросил его и Жору проверить расчеты, у него получалось что-то слишком уж эффектное.
- Ну, сама понимаешь, - продолжал он, все так же виновато улыбаясь, - не мог же я отказать. Поехали ко мне втроем, считали, считали почти весь день, получился разнобой, потом к Гурьеву отправились, вот только сейчас от него.
- Что же получилось?
- О, - получилось удивительно! Шеф кинул ему идею, он ее правильно понял, рассчитал, и вот, пожалуйста, Виктор Николаевич считает, что выкладки в принципе правильные, сочетание нескольких методов защиты показывает очень хороший результат, но все сходятся на том, что только ты можешь сказать последнее слово по расчетам. Может, посмотришь, любопытно очень.
Теперь в глазах его уже не было виноватого выражения. Он весь загорелся и под конец, увлекшись, стал протягивать мне листок, показывать, что у них там получилось.
А я стояла, смотрела на него, слушала, и странное чувство охватывало меня. Мне хотелось приласкать его, и в то же время я чувствовала, что во мне накипает злость: ну почему я должна все время слышать про этого Хатаева, радоваться за него, проверять его расчеты? Они там все возились с ним, когда я сидела тут, ждала, вместо того, чтобы пойти на концерт.
Но дело не в концерте, конечно. Кто-то сказал о Киме, кажется, Гурьев, что он влюблен во всех людей на свете. И я, как видно, только частица этой всеобщей его любви. Он посидел немного и стал собираться, сказал, что мать заболела. Я не стала его задерживать, даже сама поторопила, проводила до троллейбуса.
А когда он уехал, ощутила вдруг такую пустоту, так тоскливо сделалось на душе. И почему-то обидно стало, уж сама не знаю почему. Сама уговаривала его быстрей возвращаться домой, а когда он уехал, вдруг обидно стало, что он не подождал следующего троллейбуса, не остался еще, не позвал с собой… А я бы, пожалуй, поехала. Хоть и поздно было, поехала бы с ним до кольца и вернулась бы этой же машиной.
Я шла по пустынным улицам, шла, куда глаза глядят - домой не хотелось. Шла и думала: а если бы он позвал меня к себе? Вот сказал бы: поедем ко мне, мать больна, поможешь…
Вот сказал бы так, и я поехала бы… Только он не скажет… Или скажет, когда будет уже слишком поздно, я знаю.
Но тут уж ничего не исправишь, ничего не изменишь, не прикажешь себе: иди другой дорогой.
Черт знает, что такое! Ким и Жора помогают ему внедрять экспериментальную установку на экскаваторном заводе, Лаврецкий каждый день справляется: "Как дела у Федора Михайловича?", Гурьев консультирует монтаж, а я проверила все-таки расчеты, нашла ошибку, после чего он пересмотрел схему, и теперь монтажные работы идут на заводе полным ходом.
Поразительно!
У каждого из нас свои дела, своя тема, свои заботы, то почему-то вся лаборатория живет сейчас экспериментальной установкой Хатаева, хотя все мы прекрасно знаем, что ничего принципиально нового она не внесет - просто позволит улучшить защиту в каких-то конкретных условиях.
Тем не менее только и слышно - Хатаев, Хатаев… К нашей лаборатории вдруг стал проявлять интерес начальник энергосети, даже предложил людей и материалы, и вообще все мы незаметно для себя сделались участниками этого эксперимента.
В чем тут дело? В том, что мы слишком долго и углубленно занимались теорией, и. какая-то, пусть самая поверхностная, односторонняя, но все-таки возможность проверки в эксперименте вдруг оживила всех? Может быть…
Но есть, мне кажется, что-то еще… Это, пожалуй, его способность зажечь людей, расшевелить их, задеть в каждом какую-то струну… Ведь, казалось бы, ну что он Жоре или Гурьеву, а тем не менее… А вот ведь… Как наваждение! Злюсь на себя, а прихожу домой и начинаю считать его установку… Черт знает, что такое!
11
Они возвращались на заводском газике. Пока доехали от главной территории до города, уже почти совсем стемнело, и это было очень хорошо - они так перемазались, отлаживая установку перед пуском, что показаться на улице в таком виде было бы неловко.
Все прошло на редкость удачно. Установку пустили, приборы показали расчетные параметры, все элементы работали нормально - стало быть, полный порядок, как говорил Федор. Он сидел впереди, рядом с водителем, глядел сквозь стекло и видел вечерний город, отливающие желтыми световыми бликами мостовые. Все заслоняла какая-то рябь, он думал - от усталости, потер глаза, потом протянул руку и понял - накрапывает дождик.
- Вовремя закончили, - сказал он весело и обернулся к Жоре и Киму.
- А главное - хорошо закончили, - сказал Жора. - Это ж редкий случай - сразу все пошло по расчету. Можешь считать - защита твоей диссертации уже состоялась.
- Скажешь тоже!
- Жора прав, - тихо проговорил Ким. Он сидел полуприкрыв глаза, казалось, дремал, а тут открыл глаза, улыбнулся устало. - Расчеты подтвердились - это главное.
- Жене спасибо, - сказал Федор, - если б не она… По гроб ей обязан, так и передай.
- Вот сейчас и передам, - улыбнулся Ким и попросил остановить на углу.
- У нее, братцы, сегодня день рождения.
- Стоп! - Федор взял Кима за плечо. - Вместе пойдем.
- Погоди, неудобно как-то, - пытался удержать его
Жора, - нас ведь не приглашали.
- А мы входить не будем. Подождите меня здесь.
Федор внезапно исчез и так же неожиданно появился через несколько минут, неся в руках огромную квадратную коробку с тортом. Он взял у Жоры карандаш, размашисто написал что-то поверху из угла в угол.
- Веди, - приказал он Киму. Тот повиновался, косясь на коробку. Они прошли во двор, обогнули старинную балюстраду, идущую мимо многих окон и дверей, и постучали в окно. Дверь открыла Женина мама.
- Здесь живет Евгения Буртасова? - торжественным басом спросил Федор.
- Здесь.
- Передайте, пожалуйста! - Он вручил коробку и пошел вместе с Жорой; обратно.
- Постойте, куда же вы? - кричала им вслед Женина мама.
- Мы проездом, торочимся на самолет, - крикнул Федор уже с лестницы, - выполняем поручение заводского коллектива. Передайте наши поздравления!
Запись в тетради
Хатаев защитил диссертацию. Это было великолепно.
Он стоял на возвышении в своем черном костюме и ослепительно улыбался.
Это было как в театре. Разве что не кричали "бис".
Впрочем, по-своему кричали. Профессор Никонов заявил, что наконец-то в стенах нашего академического учреждения появилась работа, сочетающая науку с повседневной практикой, управляющий энергосети Лебедев сказал, что по схемам, предложенным молодым ученым, уже создается вспомогательная система защиты, и долго тряс молодому ученому руку. Правда, Лаврецкий в своем выступлении заметил, что не надо переоценивать профилактическую систему, она имеет вспомогательное значение, сфера ее применения еще не определена до конца, и проблемы в целом она не решает, но тут же добавил, что Федор Михайлович сделал, конечно, очень доброе дело, и вообще он, можно сказать, надежда нашей лаборатории, ее, так сказать, организационно-практическое будущее.
А он стоял и улыбался, поворачивая влево и вправо свою обаятельную, отлично посаженную голову на мощной бронзовой шее, открытой для всеобщего обозрения. Галстуков он не носит принципиально. Презирает. И даже в тот день он был без галстука, с распахнутым белоснежным воротом, подчеркивающим мужественный загар его кожи.
Странное дело, если бы кто-то другой, здесь, в этом зале, вел себя так, это было бы нелепо. Дико. Они бы завалили его просто из чувства брезгливости. А тут - ничего. Больше того, он покорил их всех, я, уверена.
Покорил своим обаятельным лицом, наивно-вопросительной улыбкой, лучистым взглядом…
Из него, наверно, вышел бы неплохой актер. Вернее, нет, - просто актер. Вряд ли они слышали, что он говорил. Они аплодировали ему.
Браво, Хатаев!
А он улыбался.
Незабываемое зрелище.
В эту триумфально-торжественную минуту он искал кого-то в зале. Подозреваю, что меня.
Но меня он найти не мог.
12
Через несколько дней после защиты Федора вызвал к себе директор института. В добротном, несколько старомодном кабинете, уставленном шкафами, макетами, видели за приставным столиком двое - директор и полный, грузный человек с добродушным, лоснящимся от пота лицом. Он все время вытирал платком лоб и шею, тяжело, с присвистом дышал.
- Вот познакомьтесь, - с подчеркнутой вежливостью сказал директор, - Рустам Нуриевич Далимов, начальник отдела защиты энергосети…
Полный привстал, протянул короткую пухлую руку, и тут Федор вспомнил его, он приезжал в тот злополучный день на место аварии с директором завода.
- Рустам Нуриевич обратился ко мне с предложением, касающимся вашей дальнейшей работы, и, пожалуй, вашей научной судьбы. - Директор доброжелательно и вместе с тем настороженно глядел на Федора. - И я сказал, что решать должны вы сами… Поэтому я и пригласил вас сюда. Предложение, которое хочет вам сделать Рустам Нуриевич, заманчивое и, не скрою, перспективное… Но вы должны взвесить сами, в какой мере эго предложение отвечает вашим устремлениям. От того, что вы решите сейчас, в значительной степени будет зависеть ваша дальнейшая судьба. Однако хочу еще раз подчеркнуть: вы сами вольны определить ее.
Директор суховато улыбнулся, и глаза его сузились, в них словно бы затаилось некое предупреждение. Он еще раз внимательно посмотрел на Федора, затем кивнул головой гостю.
- Я был на вашей защите, - без всяких предисловий сказал Далимов, - у вас практический, инженерный склад ума. Вам нужен простор, живая действенная работа, а нам нужен главный инженер по защите. Вот я и предлагаю: идите к нам! Поле деятельности огромное - сотни предприятий, множество линий, большое разнообразие условий и вариантов защиты, в общем, непочатый край для экспериментов. Будете осуществлять связь с наукой, но уже в практическом преломлении. Ну, как? Соглашайтесь. Потом жалеть будете!
Федор растерянно смотрел то на Далимова, то на директора, а тот, не поднимая головы, вертел в пальцах остро отточенный карандаш. На тонких губах его застыла вежливая усмешка.
- Я даже не знаю, что сказать… Все это так неожиданно для меня… Да и потом… Я ведь недавно пришел в институт, мне очень помогли, поставили, можно сказать, на ноги…
- Нам, конечно, не хотелось бы терять энергичного, способного работника, - сказал директор, - но, поскольку речь идет о пользе для общего дела, я пригласил вас. Однако решайте сами! - Он поднял голову, и глаза его как-то насмешливо блеснули из-под тонких, щеголеватых очков в золотой оправе.
- Если можно, - я подумаю, - сказал Федор.
- Хорошо. - Далимов встал. - Только недолго, дня три-четыре. Дольше ждать не могу.
Он попрощался, пошел к двери, а директор сделал знак Федору, чтобы тот задержался.
Федор проводил глазами Далимова, а когда обернулся, увидел, что директор смотрит на него совсем другим, доверительно-приветливым взглядом.
- Лаврецкому необходимо на некоторое время отойти от текущих дел, сосредоточиться, чтобы довести до конца большую работу. Мы решили предоставить ему такую возможность и думали здесь, кого оставить за него на это время. Остановились на вас. Как вы на это смотрите?
- Мне, конечно, лестно, - сказал Федор, - но боюсь, что такое решение может кого-то задеть. Ну, например, Гурьева…
- А вы не бойтесь. Именно Гурьев вашу кандидатуру и поддержал.
Запись в тетради
Лаврецкий в стационаре: сердечная недостаточность. Потом он уедет в длительный отпуск. Пустует его кабинет. Скучает Галочка. За себя он оставил Хатаева - все закономерно, кандидат наук, молодой, энергичный. Но молодой, энергичный по-прежнему сидит за своим миниатюрным столиком, из которого вылезают ножки.
Какая тактичность!
Какое самопожертвование!
Он по-прежнему здоровается со всеми за руку, обаятельно, даже застенчиво улыбается, и вместо того, чтобы вызывать к себе, подходит к каждому сам по любому вопросу…
13
В первую же свою большую зарплату Федор позвал всех к Дементьевне.
Они расположились на своем любимом месте, и он сам бегал за беляшами, организовывал стаканы, принес шашлык и даже тонко нарезанный лимон, присыпанный сахаром.
- Слушай, а он ничего парень, не зазнается. И вообще… - Жора щелкнул пальцами и наклонился к Киму, - т-ты как считаешь? Или, может, он к-клин бьет?
Гурьев медленно поднял свою тяжелую бритую голову, посмотрел туда, куда указывал Жора, потом посмотрел на них с Кимом, видимо, с трудом отрываясь от каких-то своих мыслей, но наконец брови его поднялись, и он улыбнулся.
- Я уже как-то имел случай заметить - прекрасный организатор. И вообще находка для нашего коллектива.
- Это я его привел, - сказал Ким.
- Вы молодец, Ким Сергеевич. Нам как раз не хватало вот такого деятельного, пробивного человека, умеющего взбудоражить. Ваше здоровье, Федор Михайлович!
- Спасибо, - сказал Федор, усаживаясь, - я смотрю, вы тут не теряли времени даром.
- Чего ж теряться, - отозвался Жора. - У нас порядочек. Начальник сбегает за беляшами, а мы - посидим,
- Здорово устроились!
- Еще бы! Мы специально себе начальника подыскали подходящего. Воспитали, можно сказать. Ну, вот, он теперь и работает.
- Ладно, ладно… Побегаю ради вас. Вы отличные ребята, спасибо вам за все. Но знаете, о чем я думаю? Я думаю о том, что никто ни черта не знает о пашей работе.
- Как это не знает! - удивился Жора. - Вон на твоей защите сколько нашего начальства было!
- То наше начальство. А я говорю, народ не знает, широкие, так сказать, массы. Вот, например, геологи. Найдут они нефть или золото - о них пишут, по радио говорят, фильмы показывают. Или о шахтерах. Даже о химиках или кибернетиках любой сопляк тебе лекцию прочтет. А мы, может, не менее интересное, важное дело делаем. Никто - ничего. Понятия не имеют. Я инженеру одному, строителю, сказал, что я в лаборатории блуждающих токов, а он похлопал глазами. "А, - говорит, - это с трамваями чего-то связано, да?"
- Кретин! - стукнул Жора кулаком по столу.
- Он не виноват, - покачал головой Федор. - Мы сами виноваты. Надо рассказывать о своей работе. Сделать так, чтобы о ней все знали.
- А мне кажется, Федор Михайлович, прежде всего надо дело делать, - сказал Гурьев. - Делать хорошо, на совесть, чтобы польза была. А слава - она потом сама придет.
- Вы не поняли, Вадим Николаевич, я то о славе пекусь. Я говорю, в наше время очень важно, чтоб заметили, понимаете.
- Кто заметил?
- Все. И там - наверху. От этого и польза дела зависит.
- Не знаю, - тяжело качнул головой Гурьев. - С юности занимался своим делом, и как-то не замечал, что отсутствие всеобщего внимания мне мешает. Пожалуй, наоборот. То, что широкая публика не смыслит в блуждающих токах, меня вполне устраивало, меньше профанов лезло со своими советами.
- В прошлом все это было справедливо. Но не сейчас. Когда тысячи исследовательских институтов, сотни тысяч ученых, проблема не в том, чтобы скрыться от публики.
- В чем же?
- В том, чтобы тебя заметили.
- Зачем?
- Затем, чтобы получить широкие возможности для работы. Вы скажете, шум мешает делу - да, в какой-то степени. Но уверяю вас, что польза от него может перекрыть издержки.
- Вы так думаете?
- Уверен. Вот возьмите Игоря Владимировича. Талантливейший ученый, энтузиаст, человек, который всю душу, всю жизнь свою вложил в науку. Кто о нем знает? Кто знает нашу лабораторию? А ведь нельзя сказать, чтобы не было у нас своих проблем и трудностей.
- Вы считаете, популярность поможет их решить?
- Именно - может помочь. Не решит их, конечно. А может помочь.
- Не знаю… Возможно, вы правы… - Гурьев взял ломтик лимона, осторожно положил его в чай, - но даже, если так, - для меня это неприемлемо. И для Игоря Владимировича тоже. Поверьте мне. Воспитание не то.
- Напрасно. Вот увидите…
А потом, когда они возвращались вместе с Кимом, Федор вдруг передразнил Гурьева:
- Воспитание не то! Еще бы… Конечно, не то. Ему, видишь ли, науку в чистом виде подавай! Девятнадцатый век! А в двадцатом веке она не бывает в чистом виде.
- Вадим Николаевич и чистая наука? Ну, уж это ты брось! - Ким внимательно посмотрел на Федора. - Перебрал ты малость, что ли?! Где ты видел ученого, который бы так был связан с практикой?!
- Да не в том смысле. Я говорю об этом барском пренебрежении организационной стороной дела.
- Почему барском?
- Потому что современный ученый - это и организатор, и популяризатор… Ну, что там еще на "атор"?
- Карбюратор! - усмехнулся Ким.
Они вышли на площадь с фонтаном. Мощные струи воды, взметенные в воздух и подсвеченные снизу разноцветными прожекторами, создавали феерическое впечатление. Сбоку, над зданием газетно-журнального комбината, бежали буквы светового табло: "Убийца Маргина Лютера Кинга приговорен к девяноста девяти годам тюремного заключения… Многие считают, что этот приговор…"
- Слушай, Ким, зайдем к Юрке. Обещали ведь.
- Поздно?..
- Он еще там, я знаю. Они раньше десяти не уходят…
Они поднялись по лестнице, пошли по коридору, устланному ковровой дорожкой.
Юрий был у себя. Он, видимо, вычитывал гранки. Увидел их, помахал рукой и крикнул: "Я сейчас, ребята, подождите".
Они походили немного по коридору, забрели в небольшой холл, где стоял работающий телевизор. Возле него сидел какой-то парень в спецовке, с перепачканными краской пальцами, и стояли, все собираясь уйти, две девушки - корректоры.