– Да вот, парочка несчастных… ожидает заливки. – И тут же снова повернулся к женщинам: – Так что, спасаю! Просто спасаю. А наряды?.. – он кивнул на ванночки, – ведь достойны! Роскошь! У каждой мешок, а заливаю в одном-единственном… последнем! Ведь даже мысли не допускали… Надо ж, как с родителями не повезло. – Рука ловко подняла кастрюльку, а вторая шарила рядом с горелкой. – С костюмчиками попроще, а вот здесь… приходится прижимать палочкой, чтобы платья не торчали… всё никак не выходит, помощника бы. Не хотите присоединиться?
– Да вы в своем уме? – Полина, полная решимости прекратить экзекуцию, откинув свои рыжие волосы, шагнула вперед.
Мужчина остановил ее властным жестом:
– Хотя… соглашусь, пусть остаются, – и потрепал кусочек кружева пальцами. Идею не портит. А напоминание дорогого стоит. Всё не залить… И всех. Даже символично. А вы разве не знаете, что Рим – город пиний? Ну, такие аккуратные кроны?., с острыми иглами. Рядом с Колизеем. Так еще узнаете, узнаете. Впрочем, отвлекся, – он потрепал торчащую из парафина ткань, – зато не постареют, как и камни великого колумбария. Ведь… собственно, ради чего жили, желания там… мысли, останутся с ними… уж не выскочат. Не правда ли?.. – он с любопытством посмотрел на Лену. – А среди вас, гляжу, детей уже нет. Проглядел, значит… проглядел. Жаль… придется заливать себя самим.
Вы уж постарайтесь… Главное, хорошо пропитаться, проникнуться, усвоить! Да кому я советую! Образцам! Делитесь опытом, не жалейте людей.
– Да зачем же?! Заливать-то?! Самим?! – вскрикнула Лена машинально.
– Чтоб гореть! Лучше гореть! Дотла! – голос вдруг стал грубым. – Наигрались. Я не нужен.
– Может… они бракованные, с изъяном… – не понимая слов мужчины и пытаясь как-то оправдать увиденное, пробормотала Елена. Лицо застыло от ужаса.
– Верно, с пороками. Смотри-ка, одна догадлива. Великое дело мозги. Удивила. Всё реже и реже встречаю.
– Свои надо иметь, а не чужие встречать и удивляться, – резко оборвала Полина, придя в себя. – Ты что, не въехала еще? – И, повернувшись к подруге, дернула ту за руку: – Он же ненормальный.
Мужчина угрожающе поднялся:
– А ну, ступайте, куда шли… вас уже заждались. Ужин! – он раздраженно кивнул в сторону кемпинга.
Женщины торопливо двинулись прочь.
– Идиот, – процедила сквозь зубы Полина. – Дурдом. Вот и отпускай детей на улицу…
Отойдя на почтительное расстояние, они вдруг услышали крик:
– А батюшка-то пиниями увлекся! Ох, увлекся!
Елена медленно осела на землю.
– Ну, вот, всё в порядке. Сердце слабое.
Медсестра убрала нашатырь в аптечку.
– Вы сказали, она сильно переживала? Постарайтесь отвлечь. Больше на воздухе, погуляйте по берегу. Такая погода на Байкале редкость. И сон, сон, сон. Хотите, я вам сдвину завтрак?
– Спасибо. Не стоит. – Полина закрыла за ней дверь. – Ну, ты даешь, милая. – Она смотрела Лене прямо в глаза. Встать можешь?
– Что со мной?
– Да так… Слабость.
Подруга помогла Елене подняться.
– Я вроде как спала…
– Ну и, слава богу. Есть хочешь? Ужинать пора.
– Хочу.
– Тогда пошли.
Полина, всё еще с недоверием глядя на нее, открыла дверь и в ожидании остановилась.
– Послушай… мне кажется… я слышала про какого-то батюшку…
– Господи, мало ли в Иркутске церквей, – подруга нетерпеливо вздохнула, соображая, помнит ли Елена случившееся.
– А если чей-то?
– Да, вот мой батюшка… был строгих правил, когда не в шутку занемог… – Полина решительно кивнула на дверь, – право, не стоит превращать в навязчивый бред всё, что ни попадя… сны, видения и фантазии. Ну… – и пропустила Елену вперед.
В людном зале стоял тот привычный гул, который хорошо знаком всем, кто хоть раз отдыхал в пансионате, доме отдыха или на курорте. Каждый вечер за столами собирались еще недавно совершенно незнакомые мужчины и женщины, молодые пары и просто любящие одиночество, довольные уже тем, что в отличие от городского шума этот приятнее и к тому же короток. Звенели ножи, вилки, раздавались приветствия, кое-где смех.
– Ого! Сегодня у нас танцы. Дансинг пати, – Полина протянула подруге открытку.
Елена отрицательно покачала головой и, пожав плечами, осмотрела стол.
– По-моему одного прибора не хватает… везде накрыто на четверых…
– Не заморачивайся. Кто-то уехал, кто-то приехал. Ешь. Хотя – помнишь… уже хорошо. Кстати, интересные явления наблюдаю. Памяти нет, а что такое танцы, знаешь. И так во всём. Удивительная избирательность… еще утром хотела тебе заметить. Ночью проснулась и всё думала, думала, как такое может быть?
– Надумала? – было видно, что подруга не придала значения словам.
– Не поверишь, да. И вот, что я тебе скажу, дорогая, – Полина поправила волосы и подалась вперед. – Странно всё это. Ты не помнишь только того, что делало тебя… – она задумалась, подбирая нужные слова, – делало Еленой Борисовной… Метелицей. Тобою. Взгляды, поступки, мотивы, оценка… прошлая оценка себя, нас, да что там… времени – пшик, испарились. Но тебе знакомы все остальные составляющие жизни. Ты, заметь, – она кивнула на стол, – вилки называешь "приборами", знаешь, что такое танцы… одежда, земля, воздух! Что особь с двумя ногами и руками – человек. А оценки даешь, как неиспорченный ребенок. Проскочила… м-м-м, как бы сказать… недоразумения. Грешки… большие и малые. Неплохо? Не странна ли такая избирательность?
– Не вижу причин удивляться. Мало ли какие формы может приобретать болезнь? Но она пройдет! – Твердо подытожила Елена. – Ведь так? – И посмотрела на собеседницу, ища подтверждения. – А история даёт много…
– История?! Ты знакома с историей? – перебила Полина. – Еще раз – "неплохо"!
– Что неплохо?
– Не помнить подлости, не пережить предательства, не испытать измены… Не биться за копейку, за должность… мужа… И пользоваться результатом. Домом, положением, друзьями. Неплохо!.. – повторила она. – За что награда такая?
Метелица задумалась.
"Так, стоп. – Полина откинулась на спинку. – Ты забыла, зачем здесь". – Ее привычка останавливать себя такой мысленной фразой, срабатывала безотказно. А сколько раз выручала…
Полина действительно не спала ночью. Она пыталась представить себя на месте той, что лежала у стены, напротив. Как поступала бы она, случись такое? И что это за состояние, когда ты будто в детстве, не зная мира, который для тебя и есть только мама, папа, близкие… учишься у них жить. И не как переходить улицу, хотя и это, разумеется, тоже. Но и что отвечать тому, кто отбирает игрушку, или ломает песочный домик. Почему надо отказаться от красивого велосипеда, стоящего у скамейки, лишь потому, что он чужой. И почему вообще есть "чужое" и своё – собственное, на которое у тебя особые права. Не говоря уж о вашей квартире или доме, который гораздо больше, чем у Вовки или у маленькой соседки по площадке. И так должно быть, а, следовательно, хорошо и правильно – ведь слова родителей единственное мерило отношения к миру. Их ребенок усваивает быстро. Сознание молниеносно впитывает вместе с манной кашей по утрам основу будущей жизни – неравенство. Но страшен постулат, внушаемый родителями: чем дальше ты уйдешь от Вовки или соседки в жизни, тем лучше. А мама и папа у меня – самые хорошие, – думает ребенок, – они просто не могут говорить неправду, не подозревая – ему не лгут, считая так на самом деле. Годы спустя, и понимая, что обмануты… разыскивая и находя в их заботе о себе оправдания тяжелым сомнениям, они неизменно делают то же самое уже для своих детей. Взрослый, как ребенок, цепляется за прежнее, искреннее чувство. Оправдывая им зло. Ведь только там верил и тогда. И хотя потом засомневался – жизнь сломала и его. Стал таким же. И вот уже новые и новые дяди и тети, повзрослевшие манекены, ведают миру о самых лучших родителях, удачливой жизни и прекрасном детстве. Но только последнее – правда. Ведь "удачливой" жизни не бывает – бывает удачливый обман. И поднимаясь по ступенькам лет, тоже сознательно лгут, не желая мириться с поражением духа, упорно стремясь обладать тем, что уже сами, как им кажется, определили единственно нужным, необходимым… Отравляя ворчанием жизнь близких и снова обрекая лгать. Мало кто пуститься во все тяжкие в поисках страны, одинаковых людей. Где один достоин другого. Где разные только внешность и чудные мысли, рождающие способы помощи друг другу. Где каждый – просто человек, но с большой буквы – каким и появляется на свет. Однако для этого нужны особые обстоятельства. Особенная чувствительность к неудачам и бедам других. Когда чувствуешь беды как свои. А, прислушиваясь, понимаешь – твои больше и тяжелее. Нужно слышать и одновременно быть глухим. Видеть и тут же слепнуть. Молча разговаривать и пить совсем не ту воду, что пьют твои друзья, близкие и родные. И тогда поймешь, что вокруг – люди с поврежденным вкусом, духом, а порядочность, нравственность – вовсе не хорошие манеры, прекрасное образование или аккуратность. И даже не понимание отличия добра от зла. А всего лишь ясное сознание, что ты ненормален, плох и болен. Сознание, что внутри ты хуже любого из друзей, любой из подруг. Полина вдруг ощутила, что Лена, ее Лена, "виновная" чёрти в чем, поступавшая не так, вызывая зависть знакомых нескрываемым успехом недоступного им смертным, наконец, хорошими манерами, красотой… лучше ее. А Полина – хуже. И в этом "хуже", в этой кричащей правде она осталась в одиночестве.
Одиночество же ночи не хотела разделить Луна. Она, как неверная спутница, своевольно и игриво, то появлялась уже своей подруге на глаза, то исчезала. Будто ночь, как и наша героиня, была второстепенной для чего-то величественного, что замышляла спящая и с чем решила поиграть, в свою очередь, ночная блудница.
Эти странные появления бледного света в окне номера, лишь на секунду отвлекли Полину от мыслей. Они были важнее, настойчивее и не скрывались. Она же удивлялась им всё больше и больше.
"Почему, ну почему кого-то поиск приведет к трагедии в достатке, других – в мир грез. И в чём заслуга тех немногих, которые найдут себя пусть даже последним образом. – Женщина посмотрела на Елену. Где эти "немногие"? Как живут? Чем занимаются? Есть ли они вообще?.. – мелькнула мысль, – или мы все лжем? Твердо называем правильным совершенно уродливое положение вещей. Настойчиво желая добра ребенку, поднимаем его собственный статус, приводя примеры того, как Рома больше капризничает, и Коля хуже учится, а Танечка – никуда надето не ездила. То есть, говорим: ты лучше. Делая самую страшную ошибку. Ведь могли бы найти, в чем преуспел соседский сынишка: он добр и никогда не отнимет лопатку. И только этим дает уже больше, чем вы! Всегда поможет построить домик, даст покататься на санках. И первым подойдет, если ваша дочь обиделась и отошла в угол детской площадки. Этого нет у вашего ребенка. Вы уже просмотрели! Уже приступили ко лжи, которую и без вас предстоит узнать ему в мире. Освоить "людоедские" приемы. Он еще научится прыгать выше, бегать быстрее, биться на ринге до крови… готовый от злости убить, позволяй правила. Всё подчинит цели быть лучше, сильнее, успешнее. Ведь учили этому папа и мама!
Почему безрассудно отдаем детей тем, которые ждут, во все времена ждут нашей жертвы? Опомнитесь!.. – захотелось вдруг крикнуть Полине, – разве для этого вы рожали?! Разве для того, чтоб в чудовищной пасти, пожирающей в вечной битве за выживание миллионы, добавился и ваш ребенок?! Сначала в соревновании за пятерку в школе, потом в победе на экзамене в университет, затем в гонке за успехом, деньгами, где совесть становится "досадным атавизмом", в сражении за справедливость, в котором уже льется кровь людей и, наконец, битве за власть не вашу и не для вас, но требующую ЕГО жизнь! Ребенок не знает последнего… он доверяет…"
"Но где же, где выход? Хотим добра, разве нет?.." – всякий раз заключала Полина при этих мыслях, но сегодня заколебалась – не ловушка ли это? Может "добро" совершенно в другом? Не важно, где ты живешь – в маленькой квартире или собственном доме, а как. Не важно, сколько ты зарабатываешь, а важно, на что тратишь. Не важно, какого ранга у тебя друзья, а важно, сколько их… настоящих… тех, которые позвонят, когда станешь "никем". И видя, какой стала Елена, помня, кем была одноклассница, каков был путь превращения ее в женщину, женщину, сметающую всё на своём пути, Полине вдруг стало больно и жалко. Больно за себя и жалко лежавшую напротив, которая была и оставалась лучшей подругой, и с которой разделяла слезы, огорчения и радости. Но и ложь, интриги, лицемерие… и, конечно, любовь, любовь, любовь. И как примирить непримиримое она не знала.
Но была еще боль оттого, что другая, а не она забыла пережитое, сделанное вместе за эти годы; оттого, что Полина стала сама и одна виновата в своей жизни, на которую, как считала, грех жаловаться. Эта боль удваивала первую, вытягивала, выматывала. Не успокоила и мысль – она пришла в голову только сейчас, что потеряй Полина память, хотя бы на время, забудь, хоть несколько лет событий, поступков, на нее было бы кому с пониманием смотреть – сыну, мужу. Ни первого, ни второго у подруги не было. Да, да и второго тоже. Была маска, статус, дань… как хотите. Но и такие раздумья не приносили облегчения, а лишь наталкивали на горькую правду, которая и заключалась в односторонней "открытости" положения Елены, а, значит, и собственной мечты, потому что с другой стороны, изнутри, ничего измениться не могло. Отношение к себе можно было бы изменить, лишь меняя саму себя. Пока Полина этого не знала. Да и не была готова. Зато знала капканы и якоря жизни. Как никто другой… поступая соответственно. И завидуя подруге, она злилась, понимая, что нечему. Неспособная побороть тех неизбежных противоречий, которые поднимают голову при всяком размышлении, исключающем главное – правду.
"Какая же ты стерва!.. – пришла вдруг мысль, – к чему сейчас зависть… и твоя злость? Ведь ты должна, слышишь, должна помочь ей. Как подруга, как женщина, наконец, как человек. Да и хотя бы потому, что это нужно тебе. Тебе, расчетливой даже сейчас. Взялась же! А если нужно наоборот? – говорил кто-то внутри. – Помогать не ей, а себе? Немедля. Менять что-то в консерватории?" – Полина усмехнулась, вспомнив время, когда любимой была фраза: "Я безумно хочу замуж, чтобы сложить лапки и сидеть дома".
Такова была последняя мысль жены, матери, и, конечно же, чьей-то дочери.
Не знаю, как у вас, дорогой читатель, но мне показалось, что с этой последней мыслью у Полины зародилось незнакомое прежде чувство иного, доверительного отношения к Лене, какого-то простительного понимания ее и уже своих поступков, "узнавания" доброты, ранее скрытой от глаз и не только в подруге, но и в людях вокруг. Да, да, в людях. Правда, не ко всем, а пока только к тем, кто волею судеб, оказался в подобном положении. И вовсе не к портье за стойкой и не к раздражающей вниманием охране кемпинга. Но странная догадка, что она впервые стоит у каких-то удивительных ворот, за которыми и есть тот волшебный мир, куда должна привести себя, посетила ее в ту ночь размышлений.
– Ты не ешь? – голос Елены вернул к действительности.
– Послушай… – Полина придвинула тарелку. Идея проверить себя, свои догадки таким способом, неожиданно пришла в голову. – А как, по-твоему, я часто на эту тему говорю с сыном… О том, что жениться надо, когда встанешь на ноги? Когда купишь квартиру, появятся средства содержать семью?
– А разве женятся, потому что есть деньги? – Елена, искренне удивляясь, смотрела на нее. – И разве их появление, денег, гарантированно постоянно? Женятся, потому что любят… мне кажется…
"И давно?" – мелькнула мысль у всё еще матери и жены.
Елена повторила:
– Любят… Потому что не могут жить отдельно, хотят видеть друг друга постоянно, каждую минуту… когда разлука нестерпима. Человек не можешь сам назначить время, когда такое должно прийти. После денег и дома. Оно приходит только раз. Твои слова не о том, прости… – Она виновато опустила глаза.
– Но жить где попало, перебиваться с хлеба на воду… это же раздражает, губит, любовь-то!
Полине даже стало интересно услышать аргументы тому, что и так все знают, что прячут, делая тайной, хоть как-то оправдывая ложь, преступление, на которое толкают своих детей, убеждая в обратном. Предлагая менять на достаток. Но достаток любит неискренность, слова "обман", "зависимость", "предательство", зло, высокомерие, то есть… ложь. Ложь, которую жертвы первой лжи стараются также оправдать по примеру родителей. И тоже достатком, и тоже обманом. Кто, подрастая, чувствует, что отняли родители у него в юности. И не только любимую или любимого, а саму способность любить. Ищут, приходят в отчаяние… Но уже не находят. И поэтому имеют привычку спиваться.
– А любовь, это вовсе не влечение… если раздражает, губит. Проходит именно оно. – Голос Елены звучал будто не для нее. – Такое бывает. Может, кто-то один перепутал. Достаточно. Жениться как раз лучше, когда ничего нет… кроме любви. А приобретать и строить – вместе. Обязательно вместе. Именно в трудной части пути помогая друг другу. Непременно так, только так и говорить ребенку. Все другие варианты – ошибка… Тяжелая ошибка из тех, что замаливают… "Жениться может только тот, кто может жить и воспитать ребенка, не имея средств". И только в таких семьях могут вырасти "нерасчетливые" дети" – по-моему, Толстой.
– Даже это помнишь, – съязвила Полина, – ну, ну. А если я хочу расчетливых? – И с какой-то жадностью набросилась на еду.
– Тогда не жалуйся на их неудачи и жестокость, забывчивость и невнимание. Потому как это лишь начало… – тихо ответила Лена.
– А я ни о чем в жизни не жалею, – зло бросила подруга. – Ни о чем! Заруби себе на носу!
– Но тогда, что такое исповедь?
Полина подняла голову, готовая резко ответить, но "готовность" в этот раз подвела. Она вспомнила, для чего ходила в церковь на Пасху.
– Добрый вечер, девушки, опоздал… – Маленький сухонький мужчина, почти старичок, отодвигал стул. – С вашего позволенья-с – Платон Платоныч. – В правой руке он держал сверток.
– И вам того же… да вы не торопитесь, смотрите, сколько еще пустых мест.
– Э, извините… Знаете ли, привык-с. Торопиться-то. Я каждый год здесь отдыхаю… Сыновья путевку берут. Так пару раз задержался – ан, нет, не пускают-с.
Неестественно широкий лоб был почти без морщин, а манера по-старинному добавлять "с" начинала забавлять женщин.
– Что же вы, дедушка, – Елена смутилась, но закончила: – Что же вы опаздываете?
– Дедушка, дедушка, – весело среагировал тот на смущение. – Трижды уже. А задерживаюсь, позвольте объяснить, по причине собственной неорганизованности. Да-с, неорганизованности. Ну, уж тут как водится… или рыбалочка, или степенство. Человек-то я торопливый, как вы имели честь заметить, даже суматошный немного, однако и выручало это меня превеличайшее количество раз. Так-то-с.
Женщины переглянулись. Услышать такой говор здесь, за тридевять земель от мест, где он мог сохраниться, да к тому же чудом, было поистине случаем с большой буквы. Первой решилась Полина:
– А сколько у вас детей?
– Двое-с, я же сказал. Послал бог двоих сыновей… дочку хотел, да не сподобил. Вы меня простите еще раз, с собой захватил.
Он выложил на стол сверток.
– Рыбёшку-то я подкоптить отдал, а вот сальдо захватил.
И, развернув бумагу, аккуратно выложил на тарелочку с салатом несколько кусочков сала.
– Прожилочки, прожилочки-то какие! Розовые, как вчерась из рассола. Здесь такого не подают-с. Куда уж! Отведать не желаете?