Разумовская встала, подошла ко мне, встала за спиной, положила руки на плечи и стала ласково, но сильно массировать плечи и шею. Насмотрелась, что ли, голливудских фильмов, где они ублажают друг друга таким манером?
Я поднял голову и потерся затылком о ее грудь. Она поцеловала меня в нос.
- Значит, цель операции - перенести производство на Украину?
- Операции! - возликовала Анетта. - Ты уж говори прямо - диверсии! Так вот цель операции, если хочешь знать, гораздо благороднее. Речь идет о спасении уникальных технологий, которым в России осталось существовать всего ничего. Ведь твой доблестный друг не написал в своем материале главного, что технологии эти погибнут, потому что прежнее правительство не выделяло никаких средств на их поддержку и развитие, а настоящее только входит в тему. Что все в "Крокете" рушится. Потому что молодые сотрудники разбегаются, а старые кадры советских интеллигентов доживают последние денечки. Вот почему господин Бучма для того, чтобы жить, давно уже занимается лишь сдачей помещений в аренду. Так что еще немного, и эти технологии, нужные всему миру, просто погибнут… А мы их - спасем.
Она ходила за моей спиной, а я смотрел в окно, в котором она отражалась. Спорить с ней я не стал. О чем тут спорить? Многое из того, о чем говорила Анетта, я и сам давно знал, разве что сейчас прояснилась вся картина в целом.
- А что же вдруг случилось? - спросил я. - Если все так благородно и договорено, чего они вдруг так переполошились после статьи Веригина? Чего заскакали, как черти?
- Ты знаешь, для меня самой это загадка, - честно сказала Анетта. - Я пыталась успокаивать Бучму, но он дергался, как наскипидаренный. Случилось что-то, из-за чего он просто впал в беспамятство. Единственное, что мне пришло в голову, - на самом верху дергаются после поражения на Украине и ищут теперь виноватых… Вечная российская забава - снявши голову по собственной дурости, выяснять, кто виноват и что делать.
- То есть задергались и покровители Бучмы?
- Может быть, - согласилась Анетта. - Но точно я не знаю.
Я думал, сказать ли Разумовской о том, что документы Веригину дала Кошкарева… Почему-то говорить об этом мне не очень хотелось. Но тут вдруг мне стало неудобно - она выложила мне все как на духу, а я веду себя с ней, как вражеский агент - выспрашиваю, вынюхиваю.
Когда она очередной раз проходила мимо, я поймал ее за талию и усадил к себе на колени.
- Слушай, а ты что, прямо сама всю операцию разрабатывала и осуществляла?
- Дурачок, я занимаюсь аналитикой, определяю перспективные направления, подбираю людей, с которыми стоит работать… Физически я практикую только на тебе… - засмеялась она и обняла меня.
- Бедняга Веригин, - сказал я, - ему не повезло - он имел дело не с тобой. А ты знаешь, кто втянул его в эту историю?
Разумовская замерла, а потом резко отстранилась от меня. Взгляд ее заиндевел.
- Твоя знакомая - Арина Кошкарева, - тихо продолжал я. - Именно она преподнесла ему документы и уговорила на их основе написать и опубликовать текст. Говорит, хотела немного срубить деньжат по-быстрому…
Разумовская резко встала с моих колен. Походила молча по кухне, потом уселась напротив и уставилась на меня.
- Значит, Кошкарева… Ну да… Она же была его любовницей… А ты не мог мне сказать это раньше? Все в игрушки играем, мальчуган, в тайны следствия?
Прозвучало это грубовато, и я тоже нахохлился.
- Я сам узнал это только что. Поэтому не надо меня поучать.
- Я тебя не поучаю, а стараюсь просвещать. Значит, твоим дружком вертела эта провинциальная кошечка… А ей-то чего неймется? Ею-то кто крутит?
- По-моему, она пытается сыграть в свою игру, - примирительно сказал я.
- В свою? Да кто она такая, чтобы лезть в дела, которые ей не по чину! - зло взвилась Разумовская.
- Жить-то всем хочется.
- Вот сучка!
Видимо, в действительности все обстояло не так гладко, как в ее рассказе. Потому Анетта так и распалилась.
- Значит, твой благородный друг купился на предложение своей любовницы срубить по-быстрому деньжат и написать донос!.. И опубликовать его под чужой фамилией, потому что поставить свою фамилию у него духа не хватило!.. Или чего у него там еще не хватило?
- Почему донос?
- А я тебе сказала - почему. Потому что целью публикации было не правду написать, а конкретных людей замазать. И деньги за это получить.
- И за это можно запугать человека до смерти? Довести до разрыва сердца? - заорал я.
А проорав это, сообразил, что вдруг выложил то, что уже давно вертелось у меня в голове.
- Я не знаю, довели его или не довели, - непримиримо отрубила Разумовская. - Но если у тебя слабое сердце - не лезь в чужие дела, где все делается всерьез и по-настоящему. Ты или мужик, который знает, на что идет, или щенок, которого любовница натравливает на кого хочет. Это щенок не понимает последствий. А мужик знает, что за все приходится платить по счетам. Знает, лезть ему в драку или не стоит, потому что силенок не хватит для того, чтобы добиться своего!
- Ладно, - сказал я. - Давай заканчивать.
Спорить было не о чем. Можно было только орать друг на друга. А потом разойтись с чувством холодного отчуждения, которое будет уже непросто забыть.
Я встал и подошел к окну. Снаружи царила безнадежная, глухая темень. Судя по потекам на стекле, шел дождь со снегом.
- Поеду, - сказал я. - Завтра вставать рано.
- Оставайся, мальчуган, - каким-то странным, бабьим голосом сказала Анетта. - Мне тут одной будет не по себе как-то. Я тебе в гостиной постелю…
Она знала, что я не люблю общие кровати и предпочитаю спать один. Мы и с женой-то никогда не спали вместе.
- А утром позавтракаем вместе. Когда мы с тобой вместе завтракали?
- Не помню, - сказал я. - Может, и никогда.
- Вот видишь.
А я вдруг сказал:
- Только мне все равно надо выскочить на полчаса. Это тут недалеко, совсем рядом…
Анетта посмотрела на меня с настороженным недоумением. Кажется, она обиделась.
- Я вернусь, - сказал я, крепко взяв ее за плечи. - Я не собираюсь бежать от тебя.
Закрывая дверь, Анетта смотрела на меня все так же задумчиво.
А дело у меня было действительно минутное. Как я уже давно выяснил, рядом с Разумовской жил не кто иной, как гражданин Бучма, генеральный директор компании "Крокет". Вот я и решил воспользоваться столь удачным случаем и задать ему пару вопросов.
Консьержка, увидев удостоверение прокуратуры, которое мне, несмотря на все строгости, все же удалось оставить на память о работе в органах и которым я воспользовался впервые, кошкой метнулась к телефону и принялась звонить в квартиру Бучмы. Я не имел ничего против. Время было по московским меркам еще детское - начало одиннадцатого. К моему удовлетворению, Бучма сразу приказал пропустить меня, видимо, в последние дни он пребывал в несколько встревоженном состоянии, раз оказался готов и к такому, скажем, не самому обычному визиту.
Дверь лифта еще не закрылась, а он уже открыл дверь квартиры. Значит, стоял под дверью. Тоже симптом в мою пользу.
Я знал по фотографиям его лицо с маленьким, убегающим к кадыку подбородком, лицо человека, замученного комплексами и страхом попасть под влияние более сильной особи, но в натуральном виде оно оказалось совсем никудышным. Судя по всему, он был очень запуган и запутан, этот самый генеральный директор могущественной корпорации. Но мне было не до выражений соболезнования.
- Я сегодня один, семья на даче, так что мы можем и в столовой… - бормотал он.
А мне было все равно. Я мог задать свои вопросы и в коридоре.
- Вы поручали своей службе безопасности встретиться с журналистом Веригиным? - деловито и без всякого выражения спросил я. Этот совершенно официальный ровный тон мной был выбран, потому что на таких, как Бучма, он действует, как приказ, который не подлежит обсуждению. Человеку, говорящему подобным тоном, нет нужды представляться, за него это делает секретарша, чью роль на сей раз сыграла законопослушная консьержка.
- Да, - с трудом выдавил он. Но это была трудность чисто физического, а не умственного происхождения.
- Что они хотели добиться от него? И каким способом?
- Мы хотели узнать, как к нему попали наши служебные документы. А способы… Я не в курсе, я только сказал, чтобы узнали.
- Вы установили источники?
- Нет. Мне сказали, что ему стало плохо еще в машине, а в кабинете у него случился инфаркт. Хотели вызвать врача, "Скорую", но… Было уже поздно.
- Вывезти тело на улицу - ваше распоряжение? - негромко, так, чтобы ему пришлось напрягать слух, спросил я.
- Нет, что вы!
Из-за того, что его крохотный подбородок ходил ходуном, он еле говорил. Зато я был - само спокойствие. Мне бы еще синий прокурорский мундир! Он бы у меня сознался, в чем угодно.
- Я узнал все потом, потом… вечером… А может, и на следующий день…
- Объясните, почему вообще возникла мысль - разобраться с журналистом Веригиным? Ведь, насколько мне известно, его статья не вызвала особой реакции?
- Да-да… Мне тоже, мне тоже так казалось… сначала… Но Юра, Юрий Алексеевич Литвинов, он откуда-то узнал, видимо, по своим каналам, что та публикация только начало, за ней последуют другие… Что уже подключается телевидение… Он каждый день приносил все новые и новые сведения, и я уже не мог этого слышать, потому что обстоятельства тоже переменились… На меня давили… А Юра все время настаивал, что этот журналист нас опять подставит…
И тут он вдруг на какое-то мгновение неожиданно взял себя в руки и вполне доходчиво и четко сказал:
- Разумеется, ни о каком насилии не могло быть и речи. Задача была - выяснить у него источники информации и предложить закончить публикацию материалов на эту тему. Ввиду того, что эта акция дискредитирует страну и наносит ей ущерб…
Ну да, подумал я, откуда тебе знать, применялось насилие или не применялось? Какой-нибудь костолом мог просто проявить излишнее усердие…
- Был запасной вариант - предложить деньги. Почему нет? Если человек берет деньги от наших противников, то мы можем просто предложить ему больше. Но это не для протокола!
Вот оно как! Что ж, вполне логично. Взял у одних, возьмет и у других. Возразить мне было нечего.
Видимо, на внятно произнесенную небольшую речь ушли все силы Бучмы. Он опять съежился, сложился в какую-то тряпичную куклу и тяжело опустился в кресло.
Я смотрел на человека, который еще недавно раздавал доллары ящиками, распоряжался в числе нескольких таких же случайных людей необъятным государственным имуществом, можно даже сказать, менял судьбу страны, и у меня не было к нему ни одного вопроса. Буквально ни одного. И не потому, что он, судя по всему, скоро умрет от страха и болезней, а просто не было интереса. Что он мне может сказать?
Расстались мы холодно. Бучма сделал попытку встать, но так и не сумел. Я сам закрыл за собой дверь в его склеп. И отправился к Анетте. Жалел только о том, что пришлось воспользоваться удостоверением. Очень укорял себя за это и дал слово больше никогда этого не делать.
По дороге я размышлял об услышанном. Итак, Юра… Юрий Алексеевич Литвинов, весь из себя чистый, как после пылесоса, и благоухающий всеми мыслимыми дезодорантами и освежителями. Тот самый ухоженный чистоплюй, который уверял меня, что его мечта - притушить скандал любой ценой. Тот самый самодовольный павлин, который убеждал меня, что не имеет к грубой работе службы безопасности никакого отношения, потому как сам парит в чистых эмпиреях добра и экономических расчетов… Он тушил несостоявшийся скандал так старательно, что разжег его по новой со страшной силой - смерть и кровь лучшее горючее вещество в политике.
Но почему он так упорно подставлял под удар Женьку? Зачем? Ведь если он на стороне Бучмы, ему как раз был совершенно не нужен чрезмерный шум и наезды на журналиста, чреватые скандалом? Но это, если верить, что он был на этой стороне. А если нет? Может ли такой человек быть на чьей-либо стороне вообще? Он может быть только на одной стороне - своей собственной. Это очевидно. Значит, провоцировать и раздувать скандал вокруг "Крокета", натравливать Бучму и службу безопасности на бедного Женьку было нужно лично ему. Но зачем?
Я основательно вдохнул в себя холодного воздуха и двинул дальше.
У такого человека не может быть только один хозяин. Он не кладет свои яйца в одну корзину. Скорее всего, у него есть покровитель, на которого он работает, там, где происходит, как он выражается, противоборство света и тьмы. И там ему могли приказать прекратить шум вокруг "Крокета", найти, откуда идет утечка накануне решающих событий на Украине, и он стал стараться, очень стараться…
Я уже видел дом Анетты. До него оставалось всего несколько шагов.
И тут я до одури отчетливо вспомнил, как этот гомункулус изо всех сил доводил до моих мозгов очень простую вещь - Анна Юрьевна имеет к этой истории самое непосредственное отношение. И доводил ее с одной целью - чтобы я остановился, угомонился. Потому что тут замешана Анетта…
Не могу сказать, что меня прошиб холодный пот. Просто в моем мозгу моментально сложилась картинка, как выражаются телевизионщики. Анетта занимается проектом, в котором участвует и Литвинов… Возникает проблема, которую решают снять с его помощью… Кому-то приходит мысль, что нужно подключить меня, потому что я единственный, кому Женька может все честно рассказать… Так что мое появление в этой истории было не случайно, а по чьему-то точному расчету… И рассчитать это могла Анетта, ведь только она знала о наших отношениях с Женькой все. Но Женька мне ничего не сказал, потому что там была завязана женщина, Кошкарева… И тогда Литвинов решил действовать через службу безопасности…
А Анетта? Она знала об этом? А может, она и принимала решение?
У двери ее дома я постоял, успокаивая свое разгулявшееся воображение. Тихий переулок, заставленный машинами, был пуст и темен, и только в конце его с частотой пульса то вспыхивал, то гас свет рекламы какого-то казино. И когда вспыхивал, из темноты вдруг ясно проступало все - дома, машины, деревья, окна и рельефы стен…
Конечно, этот гомункулус мог просто приплести Анетту и специально, чтобы я не слишком дергался, но ведь она сама сегодня сказала, что занималась этим делом. И с ней в центре кадра картинка приобретает особую убедительность.
А еще она очень убеждала меня не лезть в это дело.
Последнее, о чем я думал, входя в квартиру Анетты, почему Женька все же сам не сказал мне ничего про Кошкареву? Ведь мы могли тогда что-то придумать, и все сложилось бы иначе. Но он почему-то не смог мне это сказать, и все сложилось так, как сложилось.
Среди массы недостатков, которыми я наделен, не только неумение спать с кем-либо в одной постели, но еще и неумение спать на новом месте. Поэтому я приготовился к бессонной ночи на чужом диване в гостиной.
Я лежал, уставившись в потолок, стараясь ни о чем не думать. И у меня ничего не получалось. Почему-то в голову лезли воспоминания каких-то далеких времен.
Учился я тогда в девятом классе и был влюблен. Девочка раньше училась в классе, который был на год старше нас, но потом пропустила год по каким-то загадочным причинам, о которых ходило много слухов, и оказалась в нашем классе. Наверное, это обстоятельство и то, что она выглядела куда взрослее наших подруг-одногодок, и поразило мое воображение. Она отвечала на мои не слишком уклюжие знаки внимания со снисходительностью взрослой женщины. Это распаляло меня все сильнее. Дело приобретало особо романтический характер из-за того, что у дамы моего сердца был ухажер из ее прежнего класса - здоровенный верзила-десятиклассник со странной фамилией Гак. Он считал ее "своей бабой", о чем ставил всех в известность при каждом удобном случае. Как и полагается таким персонажам, подобным мне в этой истории, я этому не верил и убеждал себя, что Гак просто трепло и хвастун.
Однажды я встретил свою любовь в сильно расстроенных чувствах. И когда замучил ее своими вопросами, она довольно зло сказала, что этот Гак уже достал ее, проходу не дает, все время лапает, даже на глазах у других, а ей он на самом деле противен, но как от него отвязаться…
Уже по тем выражениям, в которых она описывала происходящее между ней и этим Гаком, можно было понять, сколь разные мы люди и сколь отличаются друг от друга миры и представления, в которых мы обитаем. Но я был одурманен полудетской влюбленностью и ринулся во двор, где обычно толклись, покуривая и попивая пиво, старшеклассники. Гак был там - гоготал вместе с такими же, как он сам, придурками над их идиотскими шуточками…
Я подошел к нему и, не слишком соображая, что делаю и зачем, сказал, задыхаясь, что-то вроде: "Если ты, сука, еще раз…"
Гак с изумлением уставился на меня. Мы никогда не общались и не сталкивались с ним. Но что-то он про меня знал. Потом уже я понял, что это моя любовь рассказывала ему обо мне, и выглядел я в этих рассказах надоедливым дурачком, папа которого большой человек в Генеральной прокуратуре… Кстати, этот факт ей весьма льстил. Но на Гака, что делает ему честь, никак не подействовал. Впрочем, возможно, он просто не представлял себе, что отец мог при желании с ним сделать. Я вообще-то представлял, но как-то весьма расплывчато.
Гак, осмотрев меня с ног до головы, как-то обидно осклабился, поднял руку и потянулся к моему лицу. Медленно и страшно. Его грязная огромная пятерня неотвратимо тянулась к моим глазам… Ни о чем уже не думая, я нырнул под нее и бросился на Гака. Кое-что к тому времени я уже умел, потому что ходил на платные занятия по айкидо, но Гак был слишком здоров и тяжел для меня…
Досталось нам обоим. Помню, мы оба оказались на земле, в крови, Гак, как молотом, долбил меня своим кулачищем по голове, я отбивался, а в какой-то момент поймал его руку и завернул из последних сил так, что он взвыл от боли и на секунду отпустил меня.
Я с трудом встал на четвереньки, потому что подняться на ноги уже не мог, в глазах плавали черные круги. Но и Гак тоже не мог подняться. Мы стояли друг против друга на четвереньках, то ли как два барана, то ли как два козла, ничего не соображая.
Но тут набежали учителя…
И все-таки мне досталось больше, и "Скорая" отвезла меня в больницу - как выяснилось, с сотрясением мозга и закрытым переломом предплечья.
Отец с матерью примчались, когда мне уже наложили гипс. Я видел их, как в тумане, потому что мне сделали обезболивающий укол и я пребывал в состоянии парения и умиления…
Когда ко мне вернулась способность соображать, я, разумеется, тут же стал рисовать себе обольстительные картины нашей предстоящей встречи с любимой девушкой, конечно же, потрясенной моим героизмом.
А еще я представлял себе, как отец скажет мне что-то вроде того, что я, мол, накажу этого ублюдка так, что мало не покажется. А я благородно скажу: не надо, отец, это была честная драка… Так как в больнице мне пришлось провести несколько недель, я представлял себе эту картину в самых разных мизансценах, включая видение Гака, который в ужасе просит меня спасти его от тюрьмы, и любимую девушку, которая стоит рядом и говорит мне: да плюнь ты на него, Валек! Пойдем лучше! И мы с ней уходим прямиком в эмпиреи…
Но отец ничего такого, когда приезжал в больницу, не предлагал. Разговор у нас состоялся только тогда, когда голова моя окрепла и меня выписали домой.