Через две недели Женя со своим "ундервудом" оказалась в комнате, где работал Александр Васильевич и двое его помощников. Каким образом Александру Васильевичу удалось убедить директора института, академика Бехтерева, взять еще одну штатную единицу, было неизвестно, но она стала работать там. Работа была интересная, а еще интереснее - быть рядом с такой неординарной личностью, как Александр Васильевич. Он ставил опыты по передаче мыслей на расстоянии, используя как проволочную, так и беспроволочную связь. Пока наиболее успешными были эксперименты с проволочной связью. Два добровольца, обритые наголо, в алюминиевых шлемах, соединенные друг с другом медным проводом, сидели спинами друг к другу, каждый имел перед собой доску с гладкой отражающей поверхностью. Один, медиум, был передающий, другой, реципиент, - принимающий. Передавали слова, символы, картинки. При передаче символов и определенных картинок был наиболее высокий результат попаданий. Александр Васильевич, довольный, разрабатывал схему более сложных опытов, и вдруг как гром с ясного неба...
В тот день Барченко пришел на работу не ранним утром, как обычно, а уже перед обедом. Женя предложила чаю, но он отказался. Хмуро осмотрел помещение, помощников и объявил:
- Завтра можете не выходить на работу. Лаборатория ликвидируется, расчет получите сегодня.
- Что случилось?
- Это неважно. Главное, лаборатории больше нет.
- Может...
- Ничего уже нельзя. Если бы можно было, то... сегодня Бехтерев скрепя сердце подписал приказ о ликвидации лаборатории. Мы уволены.
Женя выбрала момент, когда они остались вдвоем. Барченко ковырялся в столе, отправляя большую часть бумаг в корзину.
- Александр Васильевич, так что все же произошло?
- Враги, Женечка, враги. Они кругом и всюду, исподтишка наблюдают, чтобы нанести удар в спину.
- Что же теперь вы будете делать? Ой, извините, я не то сказала...
- Как ни говори, а суть одна... Может, это судьба, Женечка. Засиделся я за столом, нужна живая работа. Сколько теоретические выкладки ни строй, а без практического подтверждения они выеденного яйца не стоят. Перехожу от теории к практике. Как рекомендовали матросы на лекции.
- Во главе матросского отряда отправитесь искать страну Шамбалу?
- Почти. Кроме врагов, у меня есть и друзья. Стараниями нашего директора я избран членом-корреспондентом ученой конференции от института и командирован в Мурман на должность заведующего Мурманским морским институтом краеведения.
- Ого! - только и сказала Женя.
- Это только звучит громко - должность. Институт не тянет даже на скромную лабораторию. Но это не главное... Моя цель - организация экспедиции на Кольский полуостров, в самое сердце Лапландии. Думаю, не позже весны она отправится на поиски следов дорической культуры. Кое-какие сведения я имею, осталось все исследовать и научно обосновать. Так что со мной все понятно. А ты, Женечка, что будешь делать?
- У меня только один путь - на биржу. Бедная мама, она будет так переживать...
- Женечка, а ты не хочешь поехать со мной? Я еду с женой в Мурман, затем в экспедицию. Не присоединишься к нам?
- Не хочется маму оставлять одну... Но если уж выбирать между экспедицией и биржей, то я выбираю экспедицию.
- Может, подумаешь, с мамой посоветуешься?
- Уже подумала и посоветовалась. Мама будет против, но... Хочется посмотреть мир, а что я здесь увижу? Разве только повезет, и снова буду стучать на машинке с раннего утра до позднего вечера. Мама меня простит и поймет.
- Тогда в путь! Нас ожидает небольшой крюк, тебе, думаю, он будет приятен. Мы сначала должны заехать в Москву. Там пробудем два дня, потом вернемся и двинемся на Мурман. Ты довольна?
- Кажется, что, несмотря на двадцать лет, я уже прожила несколько жизней, точнее три. Первая - это то, что происходило со мной до октябрьской революции, вторая - моя жизнь в Питере, а третья - в Киеве. Сейчас я готова начать новую жизнь и не знаю, есть ли в ней место для старой.
- Ты обижена на Блюмкина?
- Да. Он мог бы разыскать меня в Питере. Адрес бабушки он знает, здесь одно время жил. Не искал - значит, я ему не нужна.
- Трудно сказать, что лучше, а что хуже... Якова я видел один раз, но могу сказать, что это человек, который не успокоится, пока не свернет себе шею. Быть рядом с ним - значит, подвергаться такой же опасности.
- Тем более в это время.
- Час Самайна. Я его так называю.
- Что такое Самайн?
- Самайн, согласно кельтскому календарю, это время соприкосновения двух миров на пути уходящего бога, когда разделяющая завеса истончается. Он соединяет две половины года, темную и светлую, соединяет два мира - Верхкий Мир людей и Иной Мир. Вот так и наше время балансирует между тьмой и светом, добром и злом и не имеет между собой четких границ.
- Мы все находимся на границе между злом и добром, светом и тьмой... Верно подмечено.
- От знакомых я узнал, что Блюмкин учится в Москве в академии РККА, но в данный момент находится в длительной командировке.
-Дважды в одну реку не входят и дважды одной жизнью не живут. Поэтому я как-то переживу... А в Москве побываю с удовольствием, ведь я там никогда не была!
- 10 -
Москва встретила их теплом уходящего лета. Барченко отпустил Женю на целый день для знакомства с городом, предупредив, что завтра ранним утром надо выезжать обратно в Петроград. "А там сразу на Мурман. Дорога предстоит неблизкая".
Женя в первую очередь побывала у Кремля, на Красной площади, полюбовалась цветными куполами храма Василия Блаженного. Людей на улицах было много, и все куда-то спешили. Среди москвичей Женя чувствовала себя неуютно. Впечатление от сравнения с Питером сложилось следующее: Москва обстоятельнее, солиднее - как умудренный опытом человек, а Питер изящнее, подвижнее - как сама молодость.
Гуляя, с Красной площади вышла на какую-то улицу, затем на другую и запуталась в их хитросплетении. Увидев тумбу с объявлениями, остановилась узнать, какие проблемы волнуют Москву и москвичей. На глаза попался серый листок, украшенный хитрыми загогулинами. Из него узнала, что сегодня вечером в большом зале консерватории состоится суд над имажинистами, в котором будут участвовать поэты Шершеневич, Мариенгоф, Есенин, Кусиков. Женя посмотрела на часы. До начала оставалось совсем немного времени, а она была в незнакомом городе, где ничего не знала. Решилась и взяла извозчика, сказав, что торопится. Извозчик свистнул, щелкнул кнутом, изможденная лошадь повернула голову, посмотрела на них с укором и не спеша тронулась с места. Всю дорогу извозчик щелкал кнутом, но, похоже, делал это для видимости, жалея лошадь.
Возле входа в консерваторию толпилось много людей, но еще больше было внутри. Пришедшие, а это была в основном молодежь, полностью заполнили зал и балкон, стояли в проходах. Жене каким-то чудом удалось протиснуться к самой сцене. Суд уже начался. На сцене стоял молодой парень в пелерине, изображающей судейскую мантию, и читал стихи:
Какое мне дело, что кровохаркающий поршень
Истории сегодня качнулся под божьей рукой,
Если опять грустью изморщен
Твой голос, слабый такой?!
На метле революции на шабаш выдумок
Россия несется сквозь полночь пусть!
О, если б своей немыслимой обидой мог
Искупить до дна твою грусть!
Содержание стихов слабо доходило до ее сознания, но захватывало новизной и смелостью эксперимента. Выступающего под восторженный рев зала сменил другой поэт, на этот раз без пелерины, и, помогая себе яростной жестикуляцией объявил: "Принцип кубизма".
В обручальном кольце равнодуший маскарадною маской измятой
Обернулся подвенечный вуаль
Через боль...
Но любвехульные губы благоприветствуют свято
Твой, любовь, алкоголь.
Это стихотворение было еще сложнее для восприятия. Сухая дробь слов никак не хотела доходить до Жениного сознания. Окончание выступления было встречено новым шквалом возгласов, назначение которых было непонятно: то ли публика беснуется от радости, что поэт наконец ушел, то ли довольна тем, что услышала.
"Если верно второе, значит, я безнадежно отстала", - подумала Женя.
На сцену вышел парень с волосами цвета спелой пшеницы.
В короткой курточке, руки в карманах, блестящие башмаки. Хитро прижмурился и звонко, раскатисто начал читать стихотворение "Хулиган":
Дождик, мокрыми метлами чисти
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев.
- Я такой же, как ты, хулиган.
Зал взорвался! Это был не беспорядочный рев, когда шумят лишь для того, чтобы выпустить эмоции, не обращая особого внимания на повод, как было с предыдущими чтецами. Это был многократно умноженный вопль восторга, единый порыв, который срывал с мест и гнал к сцене, отключив сознание, оставив лишь чувства. Ему кричали, его молили, рядом какая- то девчонка плакала от восторга, протягивая к нему руки.
- Еще! Еще! - слышалось со всех сторон. - Прочитай что-нибудь!
Вышедший на сцену следующий поэт, увидев беснующийся зал, не стал рисковать и удалился.
- Есенин, еще! Мы тебя ждем!
И снова на сцену выходит золотоволосый парнишка, все так же хитро прижмуриваясь, вновь читает "Хулигана".
По окончании такая же буря восторга! Рядом с Женей черноволосая девушка, похожая на грузинку, глотает слезы и повторяет, словно в трансе:
- Это бесподобно! Это просто немыслимо! Я никогда ничего подобного не слышала!
Понемногу толпа успокоилась. Набравшись храбрости, вышел следующий поэт и начал читать стихи, похожие на первые, но его мало кто слушал. Зал будоражило от предыдущего выступления. Понемногу народ начал пробираться к выходу. Женя поняла, что дальше ничего интересного не будет, и сама заспешила. Выйдя из консерватории, она опять увидела черноволосую девушку, похожую на грузинку. У нее было очень выразительное лицо, большие голубые глаза прекрасно гармонировали с темными волосами. Ее лицо показалось Жене знакомым.
"Где-то я ее видела. Но где и когда?" - подумала она. Память и в этот раз не подвела. Вспомнила, как Шурка Кожушкевич попытался ухаживать за этой девушкой в Народном доме на танцах, а она ответила категорическим отказом. Так и простояла одна, отклоняя все приглашения. Значит, она из Питера.
- Прошу прощения, вы ведь из Питера? - спросила Женя. - По-моему, я встречала вас на танцах в Народном доме.
- Питер... Я там училась в женской Преображенской гимназии... Это было так давно... Вам понравился вечер в консерватории?
- Если честно, то кроме Есенина там некого было слушать. Я старательно вслушивалась в содержание стихов, но не могла уловить смысл.
- Это новое направление в поэзии. Посмотрите на рисунок маслом: издали он передает законченный образ, а подойдешь ближе, и он превращается в цветное бесформенное пятно. Так и со стихами имажинистов: не стоит вникать в их содержание, надо ловить их ритмику, нарисованный крупными мазками образ. Но то, что читал сегодня Есенин, бесподобно!
- Он очень выделялся среди других поэтов. Остальные были серыми на его фоне, - согласилась Женя.
- Знаете, я его сегодня второй раз слышу и вижу. Первый раз в Петрограде, в 1915 году, в знаменитом подвальчике "Бродячая собака". Вы там бывали?
- Нет. Мне в ту пору было всего пятнадцать лет.
- Я старше вас на три года и училась тогда в Преображенской гимназии. Ах да, я об этом уже говорила... Я была там с подругой Лизой и ее товарищем Сергеем. Так получилось, что в первый и в последний раз... Публика там собиралась разношерстная: наряду с писателями, художниками, артистами были и торговые нувориши, спекулянты, и просто богатый сброд, который ходил туда для "престижу". На сцену вышел золотоголовый юноша в голубой вышитой рубашке, темных брюках и сапогах. Это был Сергей Есенин. Он удивительно задушевно читал свои звонкие чудесные стихи. Все слушали, затаив дыхание. Вдруг послышались гиканье, свист, звон разбитых бокалов, на сцену полетели апельсиновые корки. Есенин замолчал, на лице его застыла растерянная, по- детски беспомощная улыбка. А публика бесновалась, одни аплодировали и кричали "бис", другие свистели и ругались. Внезапно шум перекрыл глубокий спокойный голос: "Стыдитесь: перед вами прекрасный, настоящий поэт. Быть может, будущий Пушкин!" С этими словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены.
- Думаю, сейчас Есенин не стоял бы на сцене с растерянной улыбкой и не смотрел, как в него летят корки. Скорее, корки полетели бы обратно, а кое-кому досталось бы и покрепче, - рассмеялась Женя. - Мне его стихи очень нравятся, читала их в Питере. А услышать, как он их читает... Это просто бесподобно! Но я слышала и то, какой погром он устроил в каком- то московском кафе.
- В кафе "Домино". Мне тоже об этом известно. До сих пор от его выступления не могу прийти в себя... Слышала, что он вместе с другими имажинистами регулярно бывает в кафе "Стойло Пегаса", читает там стихи... Кафе мне не очень импонирует, но ради того, чтобы услышать Есенина, придется сходить. Не хотите составить мне компанию?
- С удовольствием, но, к сожалению, я здесь только проездом. Завтра уезжаю на Крайний Север, в Мурман. А то с удовольствием посетила бы кафе. Возможно, встретила бы там одного своего знакомого, он вроде очень близок с имажинистами.
- А как его фамилия? Я знаю многих из них.
- Блюмкин. Яков Блюмкин.
- Блюмкин? Представьте себе, знаю такого... С другой стороны, назвать Блюмкина поэтом можно с большой натяжкой, хотя он пишет стихи и даже иногда печатается. Но кто сейчас не пишет... Вы знаете, где Блюмкин работает?
- Мне сказали, что он учится в академии РККА.
- Да, это так. Он сейчас... в командировке. По приезде смогу его увидеть. Может, ему что-нибудь передать на словах или записку, письмо?
- Передайте... Меня зовут Женя Яблочкина... Скажите, что я уехала с Александром Барченко в Мурман. И еще... Нет, ничего. При желании... мой питерский адрес он знает.Простите, а вас как зовут?
- Галя Вениславская. Обязательно передам, когда увижу. А вам счастливой дороги. Может, когда и встретимся вновь. Впрочем, возьмите номер моего домашнего телефона, будете! здесь - перезвоните. Расскажите, как живется на Крайнем Севере. - Она открыла сумочку, достала блокнотик, карандаш, написала несколько цифр, вырвала листочек и протянула Жене.
- Спасибо, - поблагодарила Женя. - Вам удачи и... любви. Прощайте!
- 11 -
В Мурмане, молодом городе, родившемся лишь в 1916 году, семейство Барченко и Женя прожили несколько месяцев, занимаясь изучением морских водорослей агар-агар и их применением при откорме домашнего скота. Городок был небольшой, ему исполнилось всего пять лет. При "рождении" его назвали Романов-на-Мурмане, сейчас осталось только Мурман.
Женя жила в небольшой комнатке на Водопроводной улице. Зима здесь была ужасно холодная, но больше всего угнетало, что вечером некуда выйти. Единственные "увеселения" бесконечные митинги и собрания. Женя чувствовала себя здесь как в тюрьме. Работа ее не особенно увлекала, так как очень отличалась от того, чем приходилось заниматься в Институте мозга. Единственное приятное времяпрепровождение - вечер в семействе Барченко. Александр Васильевич был прекрасным рассказчиком, а его жена Наташа отлично готовила. Если бы не они, Женя прозябала бы в одиночестве.
Зимой ей часто снились мужчины, знакомые и незнакомые. Вспоминала Яшу, Володьку Кожушкевича, даже Ивана.
"Наверное, физиология... - решила она и задумалась: - А как бы сложилась моя жизнь, если бы я осталась с Иваном? Как мужчина он вполне меня устраивал, но я вряд ли бы долго терпела его кобелиные выходки, рано или поздно все равно бы сорвалась".
В Мурмане - наверное, от скуки и физиологии - Женя "закрутила" роман с одним политработником, но вскоре к нему приехала жена, хотя он до последнего твердил, что холостой...
"Вот сволочь! - подумала она, встретив счастливую парочку на прогулке. - И глянуть не на кого. Главный бич у здешних мужиков - пьянство. Женщины в основном тихие, молчаливые и терпеливые или сварливые и голосистые до невозможности. С нетерпением жду лета, когда мы отправимся в экспедицию в центр Лапландии. Иначе сойду с ума от одиночества!"
За зиму Женя два раза получила письма от мамы, которая горевала, что дочь снова покинула ее.
"Я тоже жалею, что уехала из Питера. Ощущение такое, словно отбываю здесь наказание за провинность", - думала Женя.