Казалось бы, в такой католической стране, как Италия, превращение евангелических имен в символы разнузданного делячества, алчности, властолюбия, невежества должно было вызвать бурю негодования, по крайней мере со стороны церкви. Увы! "Кощунство" Д’Агаты прошло практически не замеченным. И немудрено: на Апеннинах только-только стал спадать накал страстей вокруг грандиозного скандала, в центре которого оказался не кто иной, как сам управляющий ватиканскими финансами архиепископ Марцинкус. Он, как выяснилось, отнюдь не случайно вел дела (читай: проворачивал аферы) преимущественно через банк "Амброзиано" - свившие там гнездо финансовые аферисты международного масштаба Роберто Кальви и Микеле Синдона обеспечивали "святой церкви" небывало высокие доходы, ибо с помощью мафии вкладывали получаемые от Марцинкуса средства в самые доходные отрасли: торговлю наркотиками, содержание подпольных "домов свиданий", рэкет и т. д. и т. п.
Скандал приобрел еще более сакраментальный характер, когда ряд крупнейших органов печати в самом разгаре расследования вдруг начали публиковать серию материалов, связанных с загадочной смертью предыдущего папы - Иоанна Павла I, лишь месяц занимавшего престол Св. Петра. Ведя свое параллельное следствие, журналисты добились доступа к материалам, которые трудно не назвать сенсационными. Во всяком случае, как утверждает в своей книге "Именем господа" английский писатель Дэвид Яллоп, Иоанн Павел I был отравлен, как только решил произвести радикальные перемены именно в финансовом ведомстве. Сообщение о смещении Марцинкуса и его ближайших помощников папа намеревался обнародовать 29 сентября 1978 года, однако именно ночь с 28-го на 29-е оказалась для него последней. Яллоп приводит в этой связи слова Иоанна Павла I: "К сожалению, здесь, в Ватикане, есть деятели, забывшие свои обязанности. Они довели святой престол до уровня самого обычного рынка. Терпеть этого дальше нельзя…"
В условиях, когда пресса ежедневно публиковала все новые и новые, один пикантнее другого, материалы о темных деяниях, творимых "именем господа", в Ватикане, по всей вероятности, нашлось достаточно благоразумия обойти молчанием "ересь" Д’Агаты, но ведь молчание - позиция, причем порой говорящая даже больше, чем пространные речи. Оно стало ярким свидетельством того, что при всей "спрессованности" сюжетной линии романа, при всем "немногословии" его персонажей автору удалось дать широкую, сатирически предельно заостренную генеалогию "новой" религии, "нового" общества, эпоху которого открыл в романе сам папа Римский, "выбросившийся из ватиканского кабинета на площадь Св. Петра и тем самым признавший окончательную дискредитацию своей церкви".
Книга Джузеппе Д’Агаты обращена к читателю сегодняшнего дня и требует от него реакции сейчас, сегодня. Безбрежность материального достатка и кладбище умственной пустоты - именно таким видит писатель капитализм "дня После"; видит сам и с необычайной силой предостерегает от этой опасности современников.
А. Веселицкий
1
У. Ууу.
Я говорю "у" и пишу "скука".
Двадцать маленьких телеэкранов, позволяющих мне - эхехе - подсматривать, что происходит в двадцати местах (уголках) этого дворца - огромного (громадного) папского дворца, - нагоняют скуку.
Тоску.
Тоска звучит лучше (солиднее). Она более подходит (приличествует), более созвучна герою. Я имею в виду себя.
Taedium vitae - это латынь. О, самая настоящая, с гарантией!
Люди, для чего подсматривать за человеком, когда он наедине с самим собой, какой в этом смысл (смак), если его поведение не отличается от поступков (действий), которые он совершает при всем честном народе?
Личная (интимная) жизнь ни одного из тех, за кем я наблюдаю, за кем подсматриваю (шпионю) посредством скрытых телекамер, не представляет интереса. Полное отсутствие материала для шантажа с моей стороны.
Помимо ковыряния в носу и плевков на каждом шагу, они не делают ничего, что выходило бы за рамки общепринятых норм поведения.
Они всегда держатся в рамках.
Мне нравится писать. Когда я пишу, я напрягаюсь, я устаю. Прихожу в возбуждение.
Письмо у нас фактически исчезло.
Если б не я, письменность вообще бы уже умерла. Потерпите. Придет время - и вы узнаете, для чего я пишу эти страницы. Пишу? У, я их говорю. Изрекаю.
Почти никто не умеет читать. Арифметические и алгебраические знаки не в счет: в них все хорошо разбираются. Прилично разбираются.
Эхехе. Интересно, каким образом пишущий избавляется от скуки - уж не тем ли, что перекладывает ее на читающего?
У, восклицаниями я могу выразить все. Восклицания - соль языка. Без восклицаний разговорное письмо оказывается плоским, фальшивым, непонятным. Глупым.
Когда я не умел говорить, а так было до недавнего времени ("Эта скотина Ричард знает один язык - язык секса"), мне удавалось выразить все, даже невыразимое, при помощи одних восклицаний.
Если вы этого не знали, попробуйте, вы тоже наýчитесь говорить, пользуясь лишь э, а, о, у, и. С целой кучей комбинаций, разумеется. Вот увидите, вы сможете прекрасно объясняться. Чем дальше, тем лучше.
Долой грамматические путы (непреложные законы)! Язык восклицаний - самый красноречивый. Самый передовой. Универсальный. Он возвращается не просто к музыке, а к звуку в его первозданной чистоте.
Меж тем как здесь, в трусливой столице, до сих пор еще говорят на старом языке (слава богу, с трудом и все реже и реже) - на бескрайних просторах этой великой Страны люди разговаривают так:
- Э!
- А!
- У!
- И!
- О!
Прибавьте жестикуляцию и мимику - знаки, по праву заменяющие любые слова, и вот вам диалог:
- Слушай, сын.
- Слушаю тебя, отец.
- Я тебе говорил, надо сеять кукурузу.
- Я забыл.
- Какой ты у меня глупый, сын.
Или:
- Муж, у нас будет еще один ребенок.
- Отличная новость, жена.
- Тебе придется больше работать.
- Пустяки.
- Ты лучше всех мужей на свете.
Разве не удивительно?
Я хочу вам сказать (поведать), почему поздно начал говорить. Это я нарочно.
Обучение родному языку сводится здесь к двум сотням необходимых слов. Необходимыми они считаются по инерции (на самом деле достаточно гораздо меньшего количества). Я тоже их выучил.
В детстве, как все. Только я притворился, будто их не знаю, - потом скажу - почему, да вы и без меня поймете, не такие уж вы дураки, - а сам решил выучить еще двести, выискивая там и сям (в приключенческих книжках - книжках, что были в ходу раньше, до того, как настала послеисторическая эра), затем еще двести, разумеется - с отвращением. Это потребовало от меня зверского упорства. Дьявольского.
И дальше - вплоть до трудных слов, редких, вроде тех (эх!), которые я с удовольствием произношу сейчас. Которые, возможно, никто не понимает. Даже вы, друзья. Если я могу вас так называть - ну хотя бы потому, что эдак принято в письменной речи, на самом же деле у меня нет друзей. Я не хочу их иметь.
Не хочу в данную минуту, поскольку я голый.
Красавчик Иоанн, аббат Бостонский, в данную минуту - ух ты! - тоже голый. Я его вижу - он лежит в ванне.
Он голый потому (по той причине), что купается, а я голый потому, что голое тело, даже мое собственное, действует на меня возбуждающе. И еще я нагишом в пику тем, кто наверняка принялись бы меня стыдить ("Ричард, ты скотина, грязная свинья"), если б застали в таком виде.
Но никто - о! - меня не найдет.
Эта каморка с двадцатью телеэкранами - потайная, она спрятана в бесконечных (бесчисленных) складках дворцовых коридоров и лестничных пролетов.
Эхехе. Бьюсь об заклад, вы уже понимаете, что я имею в виду, когда говорю "эхехе". Вам уже известна разница между "эхехе" и "э-хе-хе".
Я сам сконструировал внутреннюю телевизионную сеть.
Воспользовавшись учебником электроники, который уж не помню где и откопал.
Доброй старой электроники, давно забытой. Насколько я знаю, электронную технологию, прежде всего - микроэлектронику, навязали всему миру японцы.
Конечно, до того, как они исчезли, поглощенные морем, вместе со своей скудной землей - ой, кажется, это вулканы сыграли с ними злую шутку.
Или война. Между ними и нами. Считанные секунды. Давным-давно.
Невесть когда, люди.
Раньше для измерения хода (течения) макроскопического времени существовали календари.
Месяцы или луны.
Годы.
Века.
Помимо двух нынешних времен года имелись еще два. Но пользы (проку) от них было немного, и их включили в два основных времени года. Теплое и холодное.
Посмотрим: Иоанн моется. Во всей курии он единственный, кто это делает. Я спрашиваю себя, не выходит ли это за рамки. По-моему, выходит.
Но Иоанна шантажом не возьмешь.
Грязь - правило, однако нет закона, который бы запрещал чистоту тела.
Рассуждая на эту тему, у, можно представить чистоту как реставрацию, как средство сохранения. Одним словом, как форму экономии. Что является несомненным злом с точки зрения нашей религии.
Религии, имя которой - религия отказа.
О ней я скажу (поведаю вам) позже.
Что касается Иоанна, повторяю: шантажом его не возьмешь.
Вот его покровитель - папа Эдуард, глава церкви и государства.
Мой отец.
Он спит в своей огромной постели, заляпанной супом, кровью, спермой, пóтом, слюной, экскрементами, рядом с комнатой, где его любимчик Иоанн нежится в ванне.
Папа спит.
Большую часть времени он посвящает искусственному сну. У, его нейроны накачены снотворным. Транквилизаторами.
Если он растворяет (сводит на нет) во сне такую упоительную штуку, как власть, отправление власти, значит, он - о! - окончательно впал в маразм.
Женщина на другом мониторе - Маргарита.
Старая Маргарита - моя мамаша - привычно берет десять пакетов смеси растительного порошка с мясным экстрактом.
Девять, по обыкновению, она выбрасывает, даже не тронув (не повредив) прозрачную полиэтиленовую упаковку. Так сказать, сорит добром. Открыв десятый пакет, она высыпает содержимое в скороварку и ставит ее на огонь.
Папский обед готов.
Сегодня, как в любой другой день.
Что верно, то верно: огромная Маргаритина кухня - ух! - производит впечатление. Мусоросборник диаметром в восемнадцать футов переполнен, и слой мусора на полу достигает добрых трех футов; правда, тут и там оставлены проходы (дорожки) для удобства хозяйки.
Роскошная кухня, достойная папской особы.
Тем более что речь идет о самом могущественном папе в истории.
Я сижу - у! - почти под самой крышей. Из окошка дворца мне виден изрядный кусок города. Не знаю, есть ли наверху небо (никто на него не смотрит), но сквозь толщу дыма и пара над многочисленными заводами проступают силуэты новых жилых домов.
Построенных в виде высоченных башен.
Красота!
Это настоящие колодцы, способные вместить тонны и тонны ценного мусора. Ах!
Люди на работе. На улицах одни женщины, они высыпали за покупками. Все как полагается.
Нормально.
Баста! Сколько раз я говорил себе (внушал), что пора действовать. Но вечно что-то (лень, осторожность, страх) заставляло меня откладывать решительные действия. Оттягивать.
Завтра, подожди до завтра, Ричард.
Стыдись, Ричард, тряпка ты, слизняк, как говорит мой отец.
Впрочем, бесконечное откладывание должно было обеспечить мне минимум три преимущества.
Во-первых, меня перестали опасаться. Все надо мной смеются, считают идиотом, безобидным пауком.
Во-вторых, тем временем во мне родилась и окрепла ненависть (а не только скука). Не знаю, люди, чем это кончится, но я чувствую себя сжатой до отказа пружиной, которая, если ее отпустить, распрямится со страшной силой.
В-третьих, я научился не худо читать и писать.
Наверняка тех, кто умеет это делать, хотя и не так, как я, во всей великой Стране можно сосчитать по пальцам. Больше не наберется.
Горстка людей, которые, согласно старым правилам (правила я изменю), держат в своих руках власть.
Лично я противник всех правил.
Почти всех.
У себя в комнате я сохранил осколок зеркала.
Мне нравится в него смотреться. О! До чего ты хорош, Ричард! Второго такого страшилу поискать днем с огнем. Просто загляденье. Рассматривая (изучая) свое неописуемое, несравненное уродство, я испытываю щемящее удовольствие.
Я надеваю черную тунику, в которой похож на гигантского паука. Ядовитого паука.
Кто знает, отчего в этом совершенном, в этом белковом, жировом, углеводном, витаминном мире, в этой великой Стране, лучшей из всех возможных стран, хромосомы, давшие мне жизнь, оказались не на высоте?
Я - исключение.
Иными словами, брак, мусор, ноль - эхехехехехе. Увы и ах!
Я должен совершить обряд, это принесет мне удачу (у, успех). Поможет действовать трезво и разить наверняка.
И не завтра, а сегодня.
Немедленно.
2
Я беру - у! - свою любимую книгу.
Приключения Ричарда III.
Книга истрепана. Покоробившиеся, задубелые (не только от времени, но и от моих слез, пролитых над ними) страницы.
Они напечатаны на древнем языке, сам не знаю - когда.
Слушайте дальше, люди (друзья?).
Читать первый (начальный) монолог я иду в тронный зал.
Эхехе.
Здесь нынче солнце Йорка злую зиму
В ликующее лето превратило;
Нависшие над нашим домом тучи
Погребены в груди глубокой моря.
У нас на голове - венок победный;
Доспехи боевые - на покое;
Весельем мы сменили бранный клич
И музыкой прелестной - грубый марш.
И грозноликий бог чело разгладил;
Уж он не скачет на конях в броне,
Гоня перед собой врагов трусливых,
А ловко прыгает в гостях у дамы
Под звуки нежно-сладострастной лютни.
Лютня.
У меня никогда не хватит воображения представить себе, что такое лютня. Наверняка тогда и в помине не было музыкальных компьютеров.
Я делаю передышку. Чтение "Ричарда III" вслух - ух! - возбуждает меня, временами я срываюсь на крик и потому быстро устаю.
Но я не создан для забав любовных,
Для нежного гляденья в зеркала;
Я груб; величья не хватает мне,
Чтоб важничать пред нимфою распутной.
Меня природа лживая согнула
И обделила красотой и ростом.
Уродлив, исковеркан и до срока
Я послан в мир живой; я недоделан, -
Такой убогий и хромой, что псы,
Когда пред ними ковыляю, лают.
Дойдя до этих слов, я, как всегда - о да! - испытываю потребность двигаться.
Горб, из-за которого у меня опущена голова, так что приходится вытягивать шею, если не хочешь все время смотреть в пол, кажется мне сейчас не столько неотъемлемой (и неисправимой) частью моего тела, сколько внезапным бременем, навалившимся мне на плечи.
Ох.
Я выставляю вперед правую ногу, ту, что короче, стараясь опустить ее для устойчивости носком наружу, потом описываю дугу (уф!) левой, сухой и негнущейся, и в результате (в итоге) продвигаюсь на шаг.
И все равно, друзья, если б сегодня - сейчас - мне сказали: "Так, мол, и так, ты можешь стать стройным и ловким, как все нормальные люди", я бы отказался.
Уверен, что (на сегодняшний день) отказался бы.
Пусть приходят, если им нечего делать, пусть предлагают.
Эхехехе.
Еще несколько шагов, и я ору-у-у во все горло заключительные слова монолога, прекрасные и жуткие:
Чем в этот мирный и тщедушный век
Мне наслаждаться? Разве что глядеть
На тень мою, что солнце удлиняет,
Да толковать мне о своем уродстве?
Раз не дано любовными речами
Мне занимать болтливый пышный век,
Решился стать я подлецом и проклял
Ленивые забавы мирных дней.
Вот это да!
Да, надо признать, что с такой ясностью и глубиной мне бы вовек не выразить моих намерений, моих желаний. (Моих чувств.)
Чем дальше, тем глубже должна быть моя признательность неизвестному, благодаря которому в один прекрасный день я обнаружил возле своего ложа (постели) стопку книг. Ах, книги! Как раз когда я учился читать.
Но этот неизвестный (неведомый) человек, знал ли он, что у нас с Ричардом III гораздо - о, гораздо - больше общего, нежели одно имя?
Я подхожу к компьютеру, торчащему из груды мусора. Нажимаю нужные кнопки.
Машина - ах ты! - не подает признаков жизни.
Проснись, оракул, скажи, что меня ждет, предреки мое будущее, не то я тебя разобью, разнесу вдребезги, заставлю променять твой ленивый сон на слепую машинную ночь!
Неужели не обойтись без пинка?
- Отвечай, оракул! Ну!
Компьютер уже погружен в машинную ночь. Его поедает ржавчина. Он покрыт той же патиной небрежения (забвения), что и все остальные вещи во дворце.
Зал - бескрайнее помещение (ууу!) - украшают колонны.
Должно быть (надо полагать), некогда, только-только отстроенный, это был не зал, а чудо. Ооо.
Со временем - увы и ах! - фрески на стенах (изображавшие картины сельской жизни) забелили, затерли цементом, закрасили, и теперь стены без единого окна являют собой серые облупившиеся поверхности с черными вертикальными полосами, обязанными своим происхождением выходным отверстиям кондиционера, сломанного с незапамятных пор.
На мраморном полу, как и всюду, проложены среди мусора узкие проходы (дорожки), обнаруживающие изначальной красоты многоцветные - о! - орнаменты.
Мебель? Почти полностью исчезла - погребена под кучами (иии!), под целыми горами мусора.
Потрясающее впечатление, люди.
Если смотреть на мусор с близкого расстояния, он раскрывает свой удивительный состав.
Сейчас я вам его опишу. Угу.
Так вот, лишь в самой незначительной своей части мусор состоит из обыкновенных отбросов, пыли и грязи - сухой и влажной, - скапливающейся в жилищах.
Преобладающая же доля мусора приходится на новые вещи.
Бутылки, книги, коробки, флаконы, пакеты и пакетики в фабричной полиэтиленовой упаковке; многие предметы завернуты в яркую подарочную бумагу. Все - первосортное, в нетронутом виде, в каком пребывало на полках магазинов.
Глаз - по крайней мере мой, воспитанный на прекрасном и изысканном, - радуется этому пестрому (разноцветному) празднику счастья, веселой пышности, составляющей контраст с неопрятным, запущенным интерьером.
Так и должно быть, друзья, сами понимаете: жилища суть не что иное, как контейнеры.
Наше богатство, наше благосостояние, самое высокое в мире, - вот оно, здесь, в своем истинном выражении, у наших ног, вокруг (окрест) нас.
Впечатление такое, будто мусор лежит на полу однородной массой, но открою вам, что в середине зала, как раз там, где поднимаются самые высокие горы разноцветных вещей, находится не огражденная перилами горловина колодца, имеющего много футов в диаметре; колодец, прорезая по вертикали весь дворец, уходит в глубину, где соединяется с подземным канализационным приемником.