Бетагемот - Питер Уоттс 5 стр.

- Она думает, если это и впрямь окажется Бетагемот, "Атлантиде" угрожает всеобщий когнитивный диссонанс. Все заведутся.

По-прежнему - молчание.

- Я ей напомнила, кто здесь главный.

- И кто же, если не секрет? - наконец жужжит Ла­бин.

- Брось, Кен. Мы можем парализовать их жизнь в любой момент, когда вздумается.

- У них было пять лет для решения этой проблемы.

- И что им это дало?

- И пять лет, чтобы сообразить, что они превосходят нас в числе двадцать к одному, что нашим специалистам с ними не сравниться, и что группа прокачанных водо­проводчиков с антисоциальными наклонностями вряд ли представляет серьезную угрозу в смысле организованного противодействия.

- Все обстояло точно так же и в первый раз, когда мы подтерли ими пол.

- Нет.

Она не понимает, зачем он это делает. Именно Лабин поставил корпов на место после их первого - и послед­него - восстания.

- Слушай, Кен...

Их "кальмары" внезапно оказываются совсем рядом. Почти соприкасаются.

- Ты же не дура, - жужжит Кен, заставив ее уязв­ленно затихнуть. - И сейчас не время валять дурака.

Его вокодер рычит из темноты:

- В те времена они видели, что за нашей спиной поддержка всего мира. Знали, что нам помогли их вы­следить. Подозревали за нами какую-то наземную инфра­структуру. По меньшей мере, они знали, что стоит нам свистнуть, как они окажутся мишенью для любого, кто знает широту-долготу и располагает самонаводящейся торпедой.

На ее экране возникает большой светящийся акулий плавник - из морского ложа торчит массивный камен­ный зубец. Лабин ненадолго скрывается по ту сторону.

- А теперь мы сами по себе - продолжает он, вер­нувшись к ней. - Связей с сушей не осталось. Может, наши все погибли. Может, перешли на другую сторону. Ты хоть помнишь, когда нам в последний раз давали смену?

Она вспоминает - с трудом. Всякому, кто подстроен под гидрокожу, здесь уютнее, чем в компании сухопутников, но в самом начале несколько рифтеров ушли на­верх. Давно, когда еще оставалась надежда переломить ситуацию.

А с тех пор - никого. Любоваться концом света, ри­скуя собственной шкурой - не лучший вариант отпуска на берегу.

- Мы теперь так же напуганы, как корпы, - жужжит Лабин. - И так же отрезаны от всех, а их около тысячи человек. Нас при последней перекличке набралось пять­десят восемь.

- Не меньше семидесяти.

- Отуземившиеся не в счет. Для боя годны пятьдесят восемь, и не больше сорока при необходимости выдер­жат неделю в полном тяготении. А сколько таких, у кого возникнут проблемы с подчинением?

- У нас есть ты, - говорит Кларк. Лабин, профес­сиональный охотник-убийца, недавно освобожденный от любых уз, кроме самодисциплины.

"Не какой-нибудь там водопроводчик", - размыш­ляет она.

- Так слушай меня. Я начинаю думать, что нам при­дется действовать на опережение.

Несколько минут они плывут в молчании.

- Они - не враги, Кен, - заговаривает наконец Кларк. - Не все - враги, там есть дети, они ни в чем не виноваты...

- Не в том дело.

Откуда-то издалека доносится звук обвала.

- Кен, - жужжит она так тихо, что не уверена, рас­слышит ли он.

- Да?

- Ты на это надеешься, да?

У него так много лет не возникало повода для убий­ства. А когда-то Кен Лабин сделал карьеру на поиске подобных поводов. Он разворачивается и уходит от нее в сторону.

Спереди словно бы разгорается рассвет - то есть проблемы.

- Там еще кто-то должен быть? - спрашивает Кларк. Освещение должно включиться при их приближении, но они с Лабином еще слишком далеко.

- Только мы, - жужжит Лабин

Зарево резкое, отчетливое. Расходится в стороны, словно подвешенный в пустоте фальшивый восход. Два- три черных разрыва обозначают преграды на переднем плане.

- Стоп, - приказывает Лабин. Их "кальмары" опу­скаются рядом с обвалившимся утесом, слабо высвечивая его неровные грани.

Кен изучает схемы на приборной доске. Отраженный свет тонкой полоской очерчивает его профиль.

Он разворачивает "кальмара" вправо.

- Сюда. Держись у дна.

Они подбираются ближе к свечению, обходя его спра­ва. Зарево разрастается, становится резче, обозначая неве­роятное: озеро на дне океана. Свет исходит из его глуби­ны - Кларк вспоминает ночные плавательные бассейны, подсвеченные подводными фонариками. Странные мед­лительные волны, тяжелый подарок с какой-то планеты с пониженной гравитацией, разбиваются шариками брызг о ближний берег. Озеро простирается за смутные преде­лы видимости линз. Оно всегда представлялось Кларк галлюцинацией, хотя приземленная истина ей прекрасно известна: это просто соленая лужа, слои воды, минерали­зованной до такой плотности, что она лежит под океаном, как океан лежит под небом. Для того, кому нужна ма­скировка, лучшего не придумаешь. Галоклины отражают любые лучи и импульсы: радарам и сонарам все здесь представляется мягкой густой грязью.

Тихий короткий вскрик электроники. На миг Кларк мерещится капелька светящейся крови на приборной па­нели. Она фокусирует взгляд. Ничего такого.

- Ты не...

- Да. - Лабин возится с управлением. - Сюда.

Он направляется ближе к берегу Невозможного озе­ра. Кларк за ним. На этот раз она видит точно: яркая красная точка, лазерным прицелом играющая среди схем на экране. При каждой вспышке "кальмар" вскрикивает. Трупный датчик. Где-то впереди у рифтера остановилось сердце.

Теперь они плывут над озером, рядом с дальним бе­регом. Снизу на Лабина с его скакуном накатывает зе­леноватое сияние. Перенасыщенные солью шарики воды медленно разбиваются о днище "кальмара". Разнообраз­ная интерференция странно изменяет поднимающийся снизу свет. Вроде как заглядываешь в освещенные радием глубины лагуны, где захоронены ядерные отходы. Далеко внизу светят ряды маленьких как точки солнышек - там первые разведчики разместили фонари. Твердый грунт под ними скрыт расстоянием и дифракцией.

Сигнал смерти уверенно оформился в пузырек метрах в сорока впереди. Рубиновая капелька на экране бьется, как сердце. "Кальмар" блеет ей в такт.

- Вот он, - говорит Кларк. Горизонт здесь нелепо вывернут: вверху темнота, внизу молочный свет. Темное пятнышко висит в размытой полосе между ними - ка­жется, будто оно прилипло к поверхности линзы. Кларк прибавляет газу.

- Погоди, - жужжит Лабин. Она оглядывается че­рез плечо.

- Волны, - говорит Лабин.

Здесь они меньше, чем были у берега - оно и понят­но, для них нет опоры, которая вытолкнула бы гребни над уровнем поверхности. Волны рябят неравномерными толчками, а не обычным ровным ритмом, и Кларк теперь замечает, что они расходятся от...

Дерьмо!

Она уже достаточно приблизилась, чтобы различить руки и ноги - тонкие прутики, судорожно шлепающие по поверхности озера. Можно подумать, будто этот риф- тер - неумелый пловец, захлебывается и тонет.

- Он живой, - жужжит она. Сигнал смерти пульси­рует, опровергая ее слова.

- Нет, - откликается Лабин.

Остается не больше пятнадцати метров, когда загадка взмывает над озером в облаке ошметков плоти. Кларк с опозданием замечает за ними большое темное пятно. Слишком поздно понимает, что перед ней: прерванная трапеза. И создание, которому помешали есть, направ­ляется прямо к ней.

"Не может б..."

Она уворачивается, но недостаточно проворно. В чу­довищную пасть "кальмар" помещается с запасом. Пол­дюжины зубов длиной с палец крошатся о корпус, словно хрупкая керамика. "Кальмар" дергается у нее в руках, острый кусок металла втыкается в бедро с тысячекило­граммовой хищной инерцией. Под коленом что-то ло­пается, боль разрывает икру. Шесть лет прошло. Она забыла приемы.

А Лабин не забыл. Она слышит шум его "кальмара", переведенного на полный газ. Сворачивается в клубок, запоздало сдергивает с ноги газовую дубинку, слышит хриплый кашель гидравлики. В следующий миг на нее наваливается чешуйчатая туша, загоняет под кипящую поверхность озера.

Кругом светится тяжелая вода. Вращается призрач­ный мир. Она встряхивает головой, фокусируя зрение. Над ней что-то бьется, волнует отражающую поверх­ность Невозможного озера. Должно быть, Лабин про­таранил чудовище своим "кальмаром". Наверняка удар повредил обеим сторонам: вот и "кальмар" штопором вторгается в ее поле зрения - неуправляемый, без се­дока. Лабин завис лицом к противнику, превосходяще­му его вдвое, причем половина размера приходится на пасть. Кларк плохо различает их - слишком взбаламу­чена вода.

Тут она замечает, что медленно падает вверх. Ноги сами собой начинают работать как ножницы - икра во­пит, словно ее раздирают изнутри. Кларк тоже вопит - вопль вырывается скрежетом разорванного железного листа. От нарастающей боли перед глазами проносится мушиный рой. Она поднимается из озера в тот самый миг, когда чудовище разевает пасть и...

"Мать твою!"

...и челюсти с невероятной быстротой расходятся до самого основания, а затем резко захлопываются, и Ла­бина больше нет, словно и вообще не было, только сма­занный образ остался на память о предыдущем мгнове­нии. И тогда Кларк совершает, пожалуй, самый глупый поступок в своей жизни.

Она бросается в атаку.

Левиафан разворачивается к ней, уже не столь про­ворно, но времени у него предостаточно. Она работает одной ногой, другая волочится бесполезным, пульси­рующим якорем. Щерится зубастая пасть - слишком много зубов еще уцелело. Лени пытается поднырнуть, подобраться к нему с брюха или хотя бы с бока, но чу­довище легко изворачивается, каждый раз встречая ее лицом к лицу.

А потом оно рыгает всей головой.

Из естественных отверстий тела не вырывается ни единого пузырька. Они пробиваются из самой плоти, находят себе путь, раскалывая изнутри мягкий череп. На секунду-другую чудовище зависает неподвижно, потом содрогается, словно от электрического разряда. Кларк, работая одной ногой, заходит снизу и бьет его в брюхо. Она ощущает, как от удара дубинкой внутри вздуваются новые пузыри, угрожая вулканическим взрывом.

Монстр судорожно вздрагивает и умирает. Челюсть отвисает нелепой створкой подъемного моста, извергая воду с мясом.

В нескольких метрах от нее на поверхность Невоз­можного озера тихо опускаются клочья тела в остатках гидрокостюма, вокруг извиваются кишки.

- Ты в порядке?

Лабин рядом с ней. Она мотает головой - не в ответ, а от изумления.

- Нога... - Теперь, когда все кончилось, боль еще сильнее. Лабин ощупывает рану. Кларк взвывает - во­кодер превращает крик в механический лай.

- Берцовая сломана, - сообщает Лабин. - Зато кожа цела.

- Это "кальмар"... - Она чувствует по всей ноге ле­денящий холод. И, чтобы забыть о нем, спрашивает, ука­зывая на дубинку на икре у Кена:

- Сколько зарядов выпустил в ублюдка?

- Три.

- Ты... просто пропал. Он тебя всосал. Повезло еще, что не перекусил пополам.

- С таким типом кормления жевать некогда. Замед­ляется процесс всасывания. - Лабин оглядывается по сторонам. - Подожди здесь.

"Да куда я денусь без ноги?.."

Она уже чувствует, как икра немеет и от души наде­ется, что "кальмар" уцелел.

Лабин, не торопясь, подплывает к трупу. Его гидро­кожа прорвана в десятке мест, из вспоротой груди торчат блестящие трубки и металл. Парочка миксин лениво от­плывают от останков.

- Лопес, - жужжит Лабин, разглядев нашивку на плече. Ирен Лопес отуземилась полгода назад. У пункта питания ее не видели уже несколько недель. - Ну вот, на один вопрос ответ есть.

- Не обязательно.

Еще содрогающееся чудовище опустилось на поверх­ность озера рядом с Лопес и погрузилось немногим глуб­же: чтобы утонуть в растворе такой плотности, надо быть камнем.

Лабин оставляет труп и переходит к туше. Кларк сле­дует за ним.

- Это не та тварь, что цапнула Джина, - жужжит Лабин. - Зубы другие. Гигантизм у минимум двух видов костистых рыб в двух километрах от гидротермального источника. - Запустив руку в разинутую пасть, он вы­ламывает один зуб. - Остеопороз, возможно, и другие признаки дефицита питания.

- Не мог бы ты отложить лекцию и для начала помочь мне с этой эту штукой? - Кларк указывает на свой "каль­мар", который пьяно кружит в темноте у них над голова­ми. - С такой ногой мне вплавь до дома не добраться.

Лабин всплывает и приводит аппарат к повиновению.

- Придется везти обратно, - заявляет он, подводя "кальмара" к ней. - Вот это все.

"Все" относится к выпотрошенным останкам Лопес.

- Это может быть не то, что ты думаешь, - говорит Кларк.

Кен перегибается и ныряет в Невозможное озеро в поисках своего "кальмара". Кларк наблюдает, как он ра­ботает ногами, преодолевая подъемную силу.

- Это не Бетагемот, - тихо жужжит она. - Он бы не одолел такого расстояния.

Голос ее спокоен, как любая механическая карикату­ра на голос в этих местах. Слова звучат резонно. А вот с мыслями не то. Мысли замкнулись в петлю, в мантру, порожденную подсознательной надеждой, что бесконеч­ное повторение сделает желаемое реальностью.

"Не может быть не может быть не может быть..."

Здесь, на бессолнечных склонах Срединно-Атлантиче­ского хребта, столкнувшись с последствиями своих по­ступков, догнавших ее на самом дне мира, она может встретить их лишь отрицанием.

ПОРТРЕТ САДИСТА В ДЕТСТВЕ

Ахилл Дежарден не сразу стал самым могущественным человеком в Северной Америке. В свое время он был просто мальчонкой, подрастающим в тени горы Сент- Илер. Но и тогда оставался эмпириком, прирожденным экспериментатором. Первая его встреча с комитетом по научной этике состоялась в восьмилетнем возрасте.

Тот опыт был связан с аэродинамическим торможени­ем. Родители в благонамеренном стремлении приобщить ребенка к классике познакомили его с "Местью Мэри Поплине" . Сюжет книги оказался довольно глуп, зато Ахиллу понравилось, как блок Персингера передавал напрямую в мозг волнующее ощущение полета. У Мэри Поппинс, видите ли, имелся нанотехнологический зон­тик, позволявший спрыгнуть хоть с верхушки небоскреба и спланировать на землю плавно, как пушинка одуван­чика.

Иллюзия выглядела настолько убедительно, что вось­милетний мозг Ахилла не видел, почему бы такому не быть и в реальности.

Семья его была богата - как и все семьи в Кве­беке, благодаря Гудзонской ГЭС - так что Ахилл жил в настоящем доме, отдельном жилье со двором и всем прочим. Зонтик он позаимствовал в шкафу, раскрыл его и - крепко сжимая обеими руками - прыгнул с пе­реднего крыльца. Лететь было всего полтора метра, но и этого хватило - он чувствовал, как зонтик рвется из рук, замедляя падение.

Вдохновленный успехом, Ахилл перешел ко второй стадии. Его сестренка Пенни, будучи моложе на два года, почитала брата за существо почти что сверхъестественное: не составило труда уговорить ее взобраться по карнизу на крышу. Немного сложнее оказалось уговорами загнать ее на самый гребень, откуда до земли было добрых семь метров, но когда обожаемый старший брат обзовет тебя трусихой, и не такое сделаешь.

Пенни доползла до самого верха и, дрожа, застыла на краю. Купол зонта обрамлял ее голову черным нимбом. Тут Ахилл уже подумал, что опыт сорвется; в итоге при­шлось прибегнуть к крайнему средству и назвать ее "Пе­нелопой", причем дважды, и лишь тогда она спрыгнула.

Конечно, причин для волнения не имелось: Ахилл заранее знал, что все получится, ведь зонтик удержал его на каких-то жалких полутора метрах, а Пенни была намного легче.

Тем больше он изумился, когда зонтик - хлоп! - и вывернулся наизнанку прямо у него перед глазами. Пенни упала камнем, с треском приземлилась на ноги и рухнула на землю

В последовавший за этим миг полной тишины в со­знании восьмилетнего Ахилла Дежардена мелькнуло не­сколько мыслей. Первая - что выпученные глаза Пенни перед самым ударом выглядели ну очень смешно. Вторая, недоуменная и недоверчивая - что эксперимент пошел не так, как ожидалось, и он, хоть убей, не понимает, в чем ошибся. Третья - запоздалое осознание, что Пен­ни, вопреки забавному выражению лица, могла поранить­ся, и не стоит ли попробовать ей как-то помочь.

А в последнюю очередь он подумал, что ему будет, ко­гда родители узнают. Эта мысль расплющила все осталь­ные, как подошва давит жучка.

Он кинулся к распростертой на газоне сестре.

- Эй, Пенни, ты... с тобой все...

Не все. Спица зонтика, вывернувшись из ткани, рас­секла ей шею сбоку. Одна лодыжка вывернулась под неестественным углом и уже распухла вдвое. И всюду кровь.

Пенни подняла взгляд, губы у нее дрожали, в глазах набухали яркие слезинки. Когда перепуганный насмерть Ахилл встал над ней, капельки покатились по щекам.

- Пенни, - прошептал Ахилл.

- Ничего, - выговорила она. - Я никому не скажу, честное слово.

И она - изувеченная, окровавленная и заплаканная, но не поколебленная в служении Старшему Брату - по­пыталась встать, и завопила, едва шевельнув ногой.

Вспоминая тот момент, взрослый Ахилл сознавал, что это не мог быть первый случай эрекции в его жизни. Однако то был первый случай, застрявший в памяти. Он ничего не мог с собой поделать: она выглядела такой беззащитной. Искалеченная, окровавленная, страдающая. Это он причинил ей боль. Она ради него покорно прошла по коньку крыши, и теперь, сломавшись, как веточка, по-прежнему смотрела на него обожающим взглядом в готовности сделать все, лишь бы он был доволен.

Он не знал тогда, откуда это чувство - не знал даже, что это за чувство такое, - но ему понравилось.

С пиписькой, затвердевшей как косточка, он потянул­ся к сестре. Он не знал, зачем: конечно, он был благо­дарен, что Пенни не собирается ябедничать, но вряд ли дело было в этом. Он подумал - погладив тонкие тем­ные волосенки сестры, - что, наверное, хочет выяснить, сколько ему в итоге сойдет с рук.

Ничего и не сошло. Через секунду с воплями налетели родители. Ахилл, защищаясь от отцовских ударов, вски­нул руки и заорал: "Я же это видел в "Мэри Поппинс"!", но алиби оказалось не прочнее зонта: папа исколотил его на совесть и до конца дня запер в комнате.

Конечно, иначе кончиться не могло. Папа с мамой всегда про все узнавали. Оказывается, маленькие бугорки, которые прощупывались у Ахилла с Пенни под ключица­ми, посылали сигнал, если кто-то из них получал травму. А после случая с Мэри Поппинс мама с папой не удоволь­ствовались обычным имплантатом. Куда бы ни направлял­ся Ахилл, даже в уборную, за ним следовали три-четыре пронырливых дрона величиной с рисовое зернышко.

Два урока, полученных в тот день, определили всю его жизнь. Первый - что он гадкий, гадкий мальчишка и не смеет следовать своим побуждениям, как бы хорошо от этого ни становилось, а не то отправится прямиком в ад.

Второй - глубокое, въевшееся на всю жизнь уважение к вездесущим системам наблюдения.