Краем глаза я заметил, что суровое, взволнованное лицо Бориса Константиновича тронула едва заметная улыбка, и он неумело подмигнул мне.
- Че-пу-ха! - вдруг выкрикнул Валерий Николаевич, и голос его неожиданно стал выше и пронзительнее. - Же де сосьете!
- Уверяю вас, это не салонные игры, как вы говорите. Настолько французский я знаю. Я просто слышу, что вы думаете.
"А может быть, проверить? Ловко он это делает", - пронеслось в голове у директора.
- Конечно, проверьте.
- Что проверить? - вскричал директор.
Его невозмутимая респектабельность исчезала прямо на глазах. Он становился старше, меньше, крикливее, торопливее и суетливее. Он уже больше не был львом. Даже котом, к которому пришла на поклон мышка.
- Проверьте, как ловко я это делаю.
- Не смейте! - уже совсем тонким голосом взвизгнул директор.
Прошелестела дверь. Я обернулся. В дверях стояли Оленька и Нина Сергеевна. Я подмигнул им. Я уже не нервничал и не боялся. Весёлая, озорная волна подхватила меня. Опьяняющая радостная невесомость, в которую погружал меня У.
- Что не сметь?
- Не смейте читать мои мысли!
- Да позвольте же, Валерий Николаевич, разве читать чужие мысли возможно? Вы же уже полчаса утверждаете обратное. Или вы теперь согласны с тем, что я слышу чужие мысли?
- Я ни с чем не согласен, - уже несколько спокойнее отчеканил директор. Должно быть, Оленька вливала в него силы. - Это элементарный трюк. Цирк. Вы видите моё лицо, вы знаете, о чём идёт речь, вам вовсе не трудно догадаться, что я думаю. Я этого тем более не скрываю.
Последняя мысль, по-видимому, несколько поддержала директора, потому что он начал снова увеличиваться в размерах, опять заполняя собой вращающееся немецкое креслице.
- Вот именно, - сказал я и почувствовал, что держу аудиторию в своих руках, что рядом со мной Нина, что её большие серые глаза смотрят на меня с восторгом и ужасом, что, наконец, на меня смотрит длинноволосая Оленька, которая, наверное, и не представляла, что с её всемогущим шефом можно так разговаривать. - Вот именно, - повторил я. - Что же может быть проще? Я сейчас выйду из комнаты, вы напишите на листке бумаги какие-нибудь две-три фразы, вложите листок в конверт. Я вернусь в комнату и назову эти фразы. Или не назову их. И всё станет ясным.
Все замолчали. И вдруг раздался Оленькин голосок:
- Ой, Валерий Николаевич, сделайте правда так?
Спасибо, Оля! Дай бог тебе хорошего мужа, а если потом дойдёт до развода, то быстрого и безболезненного.
Директор института пожал плечами:
- Для того, чтобы покончить с этой нелепой сценой.
Я вышел в приёмную, уселся в кресло, в котором уже сидел. Зелёная искусственная кожа на правом подлокотнике лопнула, и сквозь трещинку видна была какая-то набивка. На пишущей Оленькиной машинке всё так же лежала открытая книга. Я встал и посмотрел на неё. Биология. Не поступила, наверное, готовится снова.
Я сосредоточился. Надо было отсеять ненужные слова, принадлежавшие Борису Константиновичу, Нине и Оленьке. Убей меня бог, чтобы я мог объяснить, как я это делаю.
Я услышал сухой шорох директорских мыслей: "Что бы такое написать… чтобы покончить с этой комедией?.. Кто бы мог подумать, что Данилин способен на такое… Не будем отвлекаться… Что-нибудь такое, чтобы он не мог догадаться по ситуации. Что-нибудь такое, что не имеет отношения к этой сцене… Ну-с, например, что-нибудь вроде этого… "Наш институт…" Нет, это глупо. Нельзя даже упоминать институт в связи с этим шарлатанством… Однако надо что-то написать… Это становится смешно… Они смотрят на меня… Какие-нибудь стихи, может быть? Прекрасно. Что-нибудь школьное, что Оленька знает… "Ты жива ещё, моя старушка?" А почему бы и нет? Пишем. "Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет. Пусть струится над твоей избушкой…" Какой там свет? Какой-то там свет? Бог с ним. Достаточно".
Пора. Я медленно вошёл в директорский кабинет. Все головы повернулись ко мне. Первый раз в жизни я почувствовал себя артистом. Я закрыл глаза и приложил руку ко лбу. Нельзя же разочаровывать девушку с такими необыкновенными волосами.
- "Ты жива ещё, моя старушка? - начал декламировать я чужим, деревянным голосом. - Жив и я. Привет тебе, привет. Пусть струится над твоей избушкой…" Строка не окончена. Не Есениным, а Валерием Николаевичем. - Я подошёл к столу. - Можно конверт?
Директор автоматически взял конверт и протянул его мне. На мгновение мне стало даже жалко его.
- Ольга! - театральным голосом сказал я и протянул конверт Оленьке. - Прошу вскрыть и прочесть вслух.
Словно заворожённая, не спуская с меня широко раскрытых глаз, Оленька протянула руку, медленно взяла конверт, открыла его, достала листок, бросила на него быстрый взгляд и громко и явственно сказала:
- Ой!
- Что "ой", дитя моё? - спросил я, самым тщеславным образом упиваясь и Оленькиным "оем", и едва сдерживаемым торжеством милого Бориса Константиновича, и слабой улыбкой Нины.
- "Ты… жива… ещё… моя… старушка…" - с трудом, запинаясь, начала Оленька.
- Смелее, дитя, это же не экзамен.
- Хватит! - крикнул директор. - Я даже не спрашиваю, как вы это делаете. Телепатии не существует…
- Вообще-то, наверное, да, но в этом случае… - начал было Борис Константинович.
- Никаких "наверное", никаких "этих" и "тех" случаев! Передача мыслей на расстояние невозможна…
- Но должно же существовать какое-нибудь разумное объяснение тому, что сейчас наблюдали четыре человека? - спросил Борис Константинович. - Или оно не обязательно?
- Для меня не обязательно! - крикнул директор. - Я не цирковой режиссёр, с вашего разрешения. Эффектный трюк, не спорю.
- Значит, вы не изменили своей точки зрения? - спросил Борис Константинович.
- Нет, и не изменю, пока я в здравом уме.
- Благодарю вас за любезность, товарищ директор. Хочу вас предупредить, что вынужден буду обратиться выше…
- Можете обращаться к кому угодно, уважаемый Борис Константинович, но меня от ваших бредней извольте уволить-с!
- С удовольствием! Когда ребёнок капризничает, его лучше всего оставить в покое.
Директор сделал глубокий вдох и медленно со свистом выпустил воздух. Руки его изо всех сил сжимали подлокотники креслица, словно он собирался сделать стойку.
Борис Константинович пошёл к выходу. Мы - за ним.
Армия отступала, сохраняя боевые порядки.
14
Уверовавший во что-то скептик - человек, которого остановить нельзя. Борис Константинович бросился на штурм вышестоящих научных инстанций с такой яростью, что стены здравого смысла не выдержали и рухнули. Была создана специальная комиссия, в которую вошли учёные разных специальностей. Комиссия должна была изучить феномен под названием "Юрий Михайлович Чернов".
Жизнь моя окончательно вышла из привычных берегов. Меня подхватили, понесли, закружили какие-то грозно-озорные водовороты. В весёлой и странной круговерти мелькали школа, Галя, Нина, Илья. Днём я отвечал на бесконечные вопросы членов комиссии, наговаривал на магнитную плёнку содержание своих сновидений, а по ночам спал в лабораториях, опутанный датчиками и проводами.
В комиссию входил астроном Арам Суренович Вартанян, который был уверен, что главную ценность для науки представляют не мои сны, а информация, передаваемая с Янтарной планеты с помощью чередования периодов быстрого сна и интервалов между ними.
Высокий, смуглый и слегка кокетливый, он всё время повторял:
- Меня не интересуют ваши сны, Юра. Это всё разные там Четьи-Минеи и прочие толкователи вещих сновидений. Это не наука. Очень мило, очень романтично, очень красиво, но не нужно. Наука начинается с графика. Когда мне показали первые графики вашего сна, я понял, что это То. То, чего ждёшь всю жизнь, если ты учёный, а не учёный канцелярист.
Тишайший и нежнейший Сенечка, биофизик лет тридцати, похожий на Иисуса Христа, если не считать земских очков в тонкой металлической оправе, окружал меня по ночам различными экранами, а однажды устроил мою постель в металлической трубе, которую использовали в каком-то институте для насыщения тканей больных кислородом.
Два психолога ежедневно терзали меня своими вопросами и тестами, пока я не догадался стравить их друг с другом, и они начали спор, который продолжался уже вторую неделю.
Примерно через день появлялся председатель комиссии академик Петелин. Академик был маленький, седенький человечек, в котором постоянно бурлила чудовищная энергия. По-моему, никакой проблемы получения термоядерной энергии не существует - существует проблема академика Петелина. Достаточно узнать, как в таком малом теле генерируется такое фантастическое количество энергии, и энергетическая проблема человечества была бы решена раз и навсегда.
Как только мы слышали за дверью стук палки Павла Дмитриевича, мы непроизвольно начинали улыбаться. Павел Дмитриевич влетал в дверь и начинал кружиться по комнате. Казалось, он с трудом удерживается, чтобы не взлететь к потолку. Кружась, он успевал всё осмотреть, всё спросить, всё выслушать, всё понять, всё запомнить и всё решить.
У меня своя теория, почему Павел Дмитриевич сразу поверил в меня, принял результаты первых опытов Бориса Константиновича и согласился стать председателем специальной комиссии. У меня есть серьёзные основания подозревать, что старый волшебник тоже мыслит не совсем обычным образом. Сколько раз он смотрел мне в глаза и говорил, о чём я думаю. Не с такой точностью, конечно, как я, но попадание в цель бывало неизменным. Когда я спрашивал его об этом, он заливался мелким бесовским смешком и подмигивал мне.
- Люди, - говорил он, - в сущности, довольно однообразные объекты, куда однообразнее, чем объекты, скажем, астрономические. А я - весьма старый хрыч и неплохо изучил их. Вот ты сейчас, похоже, думаешь, что старый хрыч кокетничает…
- Павел Дмитриевич, как вы можете…
- Ага, попал! Один ноль в пользу академии.
Павел Дмитриевич хитро щурился и спрашивал:
- Хотите, я открою вам секрет, как я сделал научную карьеру?
- Хочу, Павел Дмитриевич.
- Прежде всего я по натуре страшный лентяй и бездельник. Да-да, Юрий Михайлович, я не шучу. Но сколько я себя помню, я всегда был человеком энергичным. Энергия, помноженная на лень, даёт, как правило, незаурядные результаты. Кроме того, я легко классифицируюсь. Чудак профессор, сумасброд. Это же тип. Клише. Стандарт. А в наш унифицированный век что может быть лучше и приятнее, чем человеческое клише? Не надо думать, кто он и что он, чем дышит и что носит за пазухой. Это как поздравительная телеграмма. Номер три - розочки. Номер семь - голубки на карнизе. Номер десять - чудак профессор. И все рады. Ага, Петелин? Да это же номер десять.
- Павел Дмитриевич, вы меня разыгрываете.
- Конечно, разыгрываю. Неужели я буду говорить с вами серьёзно? Серьёзно я говорю только со своими врагами.
- А у вас есть враги?
- Учёный, у которого нет врагов, не имеет права называться учёным.
- И много их у вас?
- Много, ох, как много! Знаете, что меня спасает?
- Что?
- Их количество. Враги опасны лишь в небольшом количестве. Когда их становится очень много, они обязательно начинают враждовать друг с другом. А враги твоих врагов - это уже почти друзья. - Академик лихо подмигнул мне и добавил: - А потом вот эта палка! Ну его, думают мои враги, ещё врежет, старый дурак.
Академик снова раскатывал горох озорного смешка.
И семейная моя жизнь тоже стала какой-то зыбкой и неопределённой. Галя была той же и одновременно другой. То ли это объяснялось недавними нашими размолвками, то ли она никак не могла привыкнуть к мысли, что живёт под одной крышей с космическим телепатом, - не знаю. Внешне отношения наши были вполне нормальными, но у меня всё время было ощущение, что мы идём по тонкому льду. То ли выдержит, то ли треснет. А когда подсознательно ждёшь всё время зловещего хруста, ты, естественно, напряжён. А напряжённое состояние никак не способствует благополучному плаванию семейного корабля.
И с Ниной я продолжал видеться регулярно, так как она и Борис Константинович тоже входили в комиссию академика Петелина. По какому-то молчаливому соглашению мы избегали разговоров на личные темы, но порой мне казалось, что это только этап в наших отношениях, железнодорожный перегон, на котором поезд идёт без остановок. Но остановки будут, они впереди.
Нина была такой же красивой, как и раньше, а может быть, даже стала ещё красивей, и своим обострённым чутьём собаки, развалившейся на сене, я начал замечать пылкие взгляды элегантного Арама Суреновича в её сторону.
В школе, разумеется, ничего не знали о моих делах. Академик Петелин в первый же день, когда собралась комиссия, сказал, что во избежание ненужной шумихи, сенсаций, кривотолков принято решение пока сохранять работу в тайне, и попросил нас соблюдать её.
Но поскольку мне почти каждый день нужно было куда-то бежать, я то и дело вынужден был переносить свои уроки, отменять классные собрания и избегать наиболее энергичных родителей.
В один из дней наша директриса Вера Константиновна призвала меня к себе в кабинет.
- Садитесь, Юрий Михайлович, - кивнула она мне и принялась перекладывать бумаги на столе с места на место.
Я сел и вопросительно посмотрел на неё.
- Юрий Михайлович, нам предстоит не совсем приятный разговор. Вы догадываетесь, о чём?
Я вздохнул шумно и виновато.
- Конечно, Вера Константиновна. И не только догадываюсь, я полностью разделяю мысли и чувства, которые владеют вами.
Суровое лицо директрисы, которого никогда не касалась никакая косметика, начало медленно багроветь, и я подумал, что цвет этот очень идёт к её седеющим волосам, туго стянутым в аскетический наробразовский узел.
- И вы ещё позволяете себе… - начала было она.
Но я её прервал:
- Я ничего не хочу позволять себе. Я сам прекрасно понимаю и вполне согласен с вами, что Чернов очень изменился, причём в худшую сторону.
Вера Константиновна достала из кармана носовой платок и трубно высморкалась. Звук был чистый и сильный. У неё не было никакого насморка, ей просто хотелось выиграть время.
- И что же, вы с этим согласны? - Платок она не убрала, держала в руке наготове, чтобы в случае необходимости снова выиграть время.
- Я уже сказал вам, что полностью разделяю ваши мысли и чувства. У меня сейчас просто в жизни трудный период… - Я на мгновение остановился, чтобы выбрать между несуществующей аспирантурой и несуществующими болезнями, и выбрал аспирантуру. - Я поступаю в аспирантуру…
- В очную?
- Нет, в заочную. Вы представляете, какие это хлопоты, особенно для учителя…
Тонкие губы Веры Константиновны были по-прежнему неодобрительно поджаты.
- Уверяю вас, мне самому неприятно, что я вынужден так манкировать своими обязанностями. В ближайшее время я надеюсь освободиться…
- Хорошо, Юрий Михайлович. Я подожду. Но, надеюсь, вы понимаете, что долго так продолжаться не может…
Это случилось на перемене между первым и вторым уроками. Я сидел на своём обычном месте между шкафом с математическими наглядными пособиями, ключ от которого был потерян ещё предыдущими поколениями учителей, и весьма развинченным невысоким скелетом, каждый год терявшим по нескольку костей. На шкафу, как раз на уровне моих глаз, был прибит овальный инвентарный номерок. Семнадцать тридцать один. Я сосредоточенно смотрел на номер и думал, что более нелепых цифр не придумаешь. Ни на что их не разделишь, а перемножить их в уме я безуспешно пытался уже несколько лет.
И вдруг что-то произошло в моей голове. Я услышал звук включённого, но не настроенного на станцию приёмника. Звук тишины, которая вот-вот должна прорваться звуком. Но звука не было. Вместо него в этой гулкой тишине моей черепной коробки начала копошиться какая-то мысль. Даже не мысль, а мыслишка. Нечто крошечное, неясное, но беспокойное. Она всё ворочалась, крутилась, не находя себе места, постепенно росла и крепла. Но к сознанию ещё не всплывала. Быть может, не обладай я опытом Янтарной планеты, я бы не обратил внимания на своё состояние. Мало ли что у кого зреет в голове. От теории относительности до решения написать анонимку. Но я прислушивался к себе, как больной, ловящий малейшие симптомы. И мысль наконец оторвалась от дна подсознания и начала медленно подниматься к поверхности. И превратилась уже в нечто, что я знал и ощущал.
А знал я, что на Земле есть ещё кто-то, кто обладает такими же способностями, что и я, и кто связан той же нитью с Янтарной планетой, что и я. Не спрашивайте меня, как я это знал. Я не смогу ответить на этот вопрос. Я знал. Я был уверен. Во мне не было ни малейшего сомнения.
И знание это было приятно. Только в этот момент я осознал до конца, каким одиноким я был до сих пор. Один. Один среди миллиардов, выбранный У. Да, меня окружали люди, которые не отвернулись, поддержали, поверив в невероятное, но они полагались только на мои слова. А слова не могли передать ни гармонии плавных янтарных холмов, которую слышишь, паря над ними, ни полного растворения в братьях в Кольце Зова, ни мелодии Завершения Узора, ни самого цвета Янтарной планеты. Слова были слишком грубым инструментом, не рассчитанным на незнакомый мир. И я был в плену Янтарной планеты, отгороженный от людей стеной пустых слов, которые я пробовал и отбрасывал, убедившись в их слабости, тусклости, сухости.
И вот теперь где-то на Земле объявилась живая душа, и мне не нужно будет слов, чтобы разделить с ней счастье знакомства с народом У. Мне стало так хорошо, так радостно, что я тут же впервые в жизни перемножил в уме семнадцать и тридцать один - волшебные цифры с таинственного инвентарного номерка. Пятьсот двадцать семь - какое прекрасное число!
В кресле сидел математик Семён Александрович. Почему всегда в какие-то очень важные для меня минуты взгляд мой обращается на нашего математика? Милый Семён Александрович, отнимите классный журнал от груди, и тогда с вами тоже случится что-нибудь удивительное. Может быть, вам пронзит сердце стрела Амура, прикинувшегося нашим школьным скелетом без половины костей. Амур попадёт в вас, и вы влюбитесь в нашу директрису Веру Константиновну. А она в вас. И вместо педагогического сурового пучка на голове сделает себе необыкновенную причёску. А вы придёте в пёстрой модной рубашке с широким галстуком.
Нет, это, к сожалению, была маловероятная картина. Не из-за Амура, нет. Амур - это просто. Но вот пучок Веры Константиновны - тут и трёх Амуров было бы мало.
И всё-таки мне нестерпимо хотелось приобщить Семёна Александровича к счастью. Я подошёл к нему.
- Семён Александрович, - спросил я его, чувствуя себя посланцем судьбы, - хотите, я открою ваш шкаф с вашими усечёнными пирамидами?
Математик ушёл в глубь кресла и выход из него забаррикадировал классным журналом с чернильной кляксой в правом верхнем углу.
- Э… ключа у нас нет…
- Может быть, закажем новый?
Семён Александрович посмотрел на меня с испугом, будто я предложил ему взорвать школу и ограбить кассу взаимопомощи.
Я подошёл к шкафу. Синяя цветная бумага за стеклянными дверцами давно выгорела. Я взялся за ручку и несильно дёрнул. С печальным скрипом, с которым рушатся легенды, дверца открылась.