Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила ее, и порошок высыпался на язык.
- Да, правда, - сказала Хендерсон. - И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребенка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. - Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. - И что надо сказать?
- Пусть нам будет хорошо.
Затертая фраза. Пустые слова. Но произнесенные слишком тихо. Едва различимым шепотом. Но удержать настроение не получилось.
- Если ты нас бросаешь, - сказала Хендерсон, - тогда дай мне ключ.
Не раздумывая, я наклонилась и расшнуровала свой левый ботинок. Там я храню ключ. В носке. В сером шерстяном носке. Ключ завалился под ногу. Я стянула носок, и ключ выпал на землю. Маленький серебряный ключик. На самом деле Хендерсон он и не нужен. Она открыла бы чемоданчик и без ключа, я всегда это знала.
- Вот.
Хендерсон положила чемоданчик себе на колени и вставила ключик в замок.
- Что ты делаешь?
- Ничего.
Она открыла чемоданчик.
- Хендерсон…
Осколки стекла, завернутые в бархат. Всего шесть штук. История, зеркало. Все, что нам удалось найти - или украсть - на сегодняшний день. Хендерсон убедилась, что механик не смотрит в нашу сторону, и достала один из осколков.
- Посмотреть хочешь, Марлин? В последний раз?
Хендерсон развернула первый слой бархата.
- Не надо, - сказала я. - Это опасно.
- Но другие-то смотрят.
- Я знаю.
- И я тоже хочу посмотреть.
- Просто посмотреть?
- Я же не идиотка. Просто посмотреть.
Я отвернулась. Мы с Хендерсон сидели рядом, на низкой кирпичной стене вокруг лужайки у гаража, и я отвернулась. А она развернула последний слой.
Я услышала голос.
Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит - надрывно и тяжело. А потом у нее перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.
Я слышала, как она плачет.
Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернет осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щелкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко - со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.
Пора уходить.
Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.
- Ты забыла ботинок.
Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.
Я ушла.
* * *
Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое - я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.
Вот эта книга. И фотография.
Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти:
- Покайся! Покайся перед лицом Господа, что пребывает в частотах.
- Что?
- Я говорю, покайся! Господь есть точка притяжения, но неисповедимы пути его; он продвигается по границе совокупного знания и несет тебе то наказание, то прощение. Все, что сломано, будет починено. А все, что починено, будет сломано…
А потом он ушел. Старик сердито нахмурился и пошел дальше - изливать свое откровение на всех и каждого.
- Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…
Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто-нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда-то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка - все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.
- Смотри, - сказала Тапело. - Я купила журнал.
Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.
- Видишь? Это про шахматы.
- Да. Хорошо.
- И еще я купила покушать, нам всем. - Она открыла пластиковый пакет. - Сандвичи. Фрукты.
- Хорошо.
- А что у тебя с ботинком?
Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.
- Его надо надеть.
- Ну так надень.
Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.
- Я тут видела женщину, - сказала Тапело. - Прямо вылитая ты.
- Где? - Я выпрямилась.
- Ее уже нет. А носок ты не хочешь надеть?
Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.
- Марлин? Что с тобой?
- Ничего.
- Хочешь банан? Или яблоко?
Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.
- Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.
- Не могу. Я еще жду своей очереди.
- Это что у тебя?
- Ты за какой цвет? - спросила Тапело.
- За какой цвет?
- Я - за белый. А ты за какой?
- Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.
- Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где-то здесь.
- Хорошо, буду иметь в виду.
И тут к Тапело подошел маленький мальчик в ярко-красном свитере. Он прикоснулся к руке Тапело и улыбнулся все той же улыбкой.
- Эй, - сказала Тапело. - Отойди от меня.
Мальчик опять улыбнулся.
- En passant.
- Да ладно тебе. Я же только начала.
- Даже веселье когда-нибудь кончится, - сказал мальчик.
Он сказал это мягко и ласково, и было видно, что это привычная для него фраза, а потом улыбка на детском лице стала холодной, недоброй, и толпа сомкнулась вокруг Тапело, и увлекла за собой, и я ее потеряла. Теперь движение вокруг стало медленным, вязким, и чем дальше я углублялась в толпу, тем больше это движение замедлялось. Заиграла какая-то песенка: простенькая, незатейливая мелодия. Я напевала ее тихонько, только для себя. Какой-то парень перехватил меня по дороге, и мы с ним стали танцевать, а потом эта песня звучала уже повсюду, и меня закружило в танце, и все вокруг тоже кружилось, толпа и синее небо, сливаясь друг с другом, и вокруг, и внутри, пока музыка не умолкла, и мой партнер вдруг куда-то пропал, растворился в толпе, а я еще танцевала, какое-то время, одна, а потом я уже не могла танцевать.
Что-то было не так. Когда же меня наконец отпустит? Когда толпа примет меня и полюбит меня? Когда я забуду себя, в безмятежном оцепенении, освобожусь наконец от всех тягостных воспоминаний и настойчивых глупых стремлений спастись, убежать?
Сквозь толпу брела лошадь. Какая-то женщина вела ее под уздцы, медленно и осторожно. Гнедая лошадь. Когда-то, наверное, очень красивая, но теперь просто старая. Лошадь прошла совсем близко, буквально рядом со мной. От нее веяло жаром, а шкура лоснилась от пота. От боков валил пар. И еще от нее странно пахло. Это было больное животное, очень больное. Вся шея у лошади была в зарубцевавшихся шрамах и свежих порезах, еще сочившихся кровью и какой-то полупрозрачной жидкостью. В ранах копошились мухи.
Я осторожно притронулась к открытой ране.
И почувствовала тепло и силу. Сила животного изливалась из ран вместе с кровью. Я поднесла влажные пальцы к губам - и узнала вкус.
Сладко. Как карамель.
Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на меня своим черным глазом, похожим на чернильную заводь, и там, в глубине, далеко-далеко, мерцали серебряные звезды, и там было мое отражение, крошечная фигурка в черном царстве звериного глаза.
* * *
Глазные мышцы вдруг напряглись, веки сомкнулись, запирая меня внутри. Как будто ночь пришла раньше времени и окутала день темнотой, и там стояло мое отражение, крошечная фигурка в темноте, и мы с ней смотрели друг на друга.
- Сейчас ты не можешь уйти, - сказала она. - Потом, может быть. Но не сейчас.
Мое отражение откусило зеленое яблоко, а потом глаз открылся и выпустил меня наружу. Да, я опять оказалась снаружи, в толпе. Я стояла в толпе и смотрела на лошадь. А когда я посмотрела на женщину, что вела эту лошадь, она очень вежливо попросила меня покинуть игровую зону.
Что случилось?
Я посмотрела на яблоко у себя в руке. От него был откушен кусочек. Большой кусок сочной мякоти. Но я не помнила его вкуса.
* * *
Я кое-как выбралась из толпы, к изгибу подъездной дороги. Перешла через дорогу - туда, где деревья. На ветках висели громкоговорители. Листья подрагивали, льнули к звукам холодной колыбельной. За деревьями, с той стороны, располагалась еще одна стоянка. Там машин было меньше. Все хорошие, все дорогие. На траве рядом с одной из машин сидело семейство. У них был пикник. Больше там не было никого.
И еще там стоял лимузин.
Теперь я увидела, очень ясно. Большой ярко-красный лимузин, в стороне от других машин, в самом дальнем углу стоянки. Меня потянуло туда, к этому красному автомобилю. Я прошла через рощицу, через стоянку, мимо улыбчивого семейства. Даже теперь, когда лимузин просто стоял на месте, он излучал отрицательную энергию, тусклое злое свечение, сгущенный жар. Рядом с ним никого не было. Я подошла ближе, обошла машину по кругу, рассматривая все вмятины и царапины, раны на металлической коже, отметины былых столкновений. Мое отражение было рядом. Марлин была рядом, черный призрак в тонированном стекле, но за последние несколько месяцев мы поднаторели в умении не смотреть на свои проходящие тени. По три окна с каждой стороны. Был там кто-то внутри или нет? Может, там кто-то сидел, в машине, и смотрел на меня: какой-нибудь бизнесмен, уже очень больной и упавший духом, или даже поблекшая поп-звезда? Я постучала в окно.
Ответа не было.
Я достала из сумки помаду и написала на стекле три слова, перевернув их зеркально, чтобы человек в лимузине смог их прочесть.
НИКТО НЕ СПАСЕТСЯ
Не знаю, сколько времени я ждала. Минуту, две. Может быть, дольше. Но ответа так и не дождалась. Я огляделась. Никто на меня не смотрел. Деревья скрывали стоянку. Небо затягивали серые облака, солнце клонилось к закату. Стало заметно прохладнее. А потом, когда я уже повернулась, чтобы уйти, водительская дверца открылась, и из лимузина вышел человек.
- Чего тебе нужно? - спросил он.
Высокий, хорошо сложенный мужчина, в форменной шоферской куртке. Ткань очень хорошая, видно, что дорогая, красно-коричневая. Но куртка была вся заляпана, а местами порвана. В руках мужчина держал фуражку и теперь надел ее, выпрямился в полный рост и посмотрел на меня сверху вниз.
- Чего ты хочешь?
- Ты знаешь, чего я хочу, - сказала я.
- Да неужели?
- Кто там внутри?
- Пассажир.
- Вы напали на нас на дороге.
Шофер шагнул вперед, и мне пришлось чуть отодвинуться.
- У моего пассажира особые требования. И я их выполняю.
- Почему?
- Но никто же не пострадал. - Шофер коротко хохотнул. - Я имею в виду, если бы я захотел, чтобы вы пострадали…
- А если я вдруг захочу, чтобы ты пострадал?
- Ну, никаких правил больше не существует.
- Это верно, - сказала я. - Правил больше не существует.
Я отвела взгляд. Павлин был уже рядом, и когда шофер повернулся, кулак Павлина врезался прямо ему в подбородок. С размаху. Голова шофера запрокинулась, он упал на капот лимузина, а оттуда - уже на землю.
- Блин, вот чего мне хотелось, - сказал Павлин, потирая отбитые костяшки. - Я тебя обыскался, Марлин. Повсюду искал.
- Правда?
На нас смотрели: люди в машинах, семейство на лужайке для пикников. Но никто не подошел.
- Беверли сказала, что ты нас бросила.
Я посмотрела мимо Павлина. Туда, где стояла машина, моя машина. На другой стороне стоянки. Дешевая, грязная колымага, разбитая в хлам. Она ждала меня.
- Я не знаю, - сказала я.
- Бев очень расстроилась. Мы все расстроились.
- Да, наверное.
Я подошла к машине. Тапело сидела на заднем сиденье, прижавшись лицом к пластиковой пленке, которой теперь было затянуто выбитое окно. Хендерсон села впереди, а Павлин снова был за рулем.
Я посмотрел на Хендерсон. Совершенно непроницаемое лицо. Она смотрела на лимузин и на шофера, который уже поднимался с земли. Голос в ближайшем динамике объявил начало следующей игры. Солнце скрылось за тучами.
Я села в машину. На заднее сиденье, рядом с Тапело.
- Сейчас два часа сорок девять минут, - сказала она. - И пятнадцать секунд.
- Поехали, - сказала Хендерсон.
- Шестнадцать, семнадцать…
* * *
Павлин медленно выехал со стоянки, мимо красного лимузина, на изгибающуюся по широкой дуге подъездную дорогу. Я разглядывала толпу, и флаги, которые были повсюду, и детей, и собак - белых и красных собак, что носились среди людей. И мне вдруг подумалось, что теперь я уже окончательно потеряла контроль: я плыву по течению, и что со мной будет - это уже от меня не зависит.
Меня просто тянет куда-то, затягивает…
Мы проехали мимо всех разновидностей отдыха и развлечений, виданных и невиданных, скрытых и явных. К шлагбауму на выезде. Там стоял молодой парень в форменном комбинезоне, и он пожелал нам как следует повеселиться - там, куда мы сейчас направляемся, - и всё, мы выехали на эстакаду и обратно на шоссе.
- А что, по-моему, было прикольно, - сказал Павлин.
- Да, мне тоже понравилось, - сказала Тапело. - Хороший был день.
Мы поехали дальше; к самому краю, на побережье.
3
Вот он, тот самый городок. Все эти бары, кафе, кинотеатры и залы игровых автоматов; все эти полуразрушенные дома, принарядившиеся на вечер в яркий дешевый неон и разноцветные краски, смазанные дождем; все эти буквы и символы, как будто парящие в воздухе поверх рекламных щитов, визуальное колдовство, проклятие, наложенное на глаза; эти призраки вожделения, парад мерцающего электричества, улицы, переполненные рваными ритмами старой рок-музыки, что изливается из окон и дверей - наружу; все эти люди, что бродят по улицам, не обращая внимания на дождь, рука об руку - как они здесь оказались, откуда они и куда направляются? Тапело говорила, что это заброшенный город, что здесь почти никого не осталось. Кто эти люди? Несколько человек неожиданно бросились через дорогу, прямо перед нашей машиной. Они смеялись и пели какую-то дикую песню. Мы проехали сквозь это месиво огней и звуков и свернули на узкую темную улочку - прочь от яркого света. Нам пришлось покружить по переулкам в поисках нужного места, и вот наконец Павлин остановил машину.
- Это здесь.
На той стороне улицы - жилые дома, три-четыре магазинчика, размытый силуэт одинокого дерева; мимо прошла молоденькая парочка. Все какое-то тусклое и приглушенное. Скрытное. Скрытое за пеленой дождя. И театр. Ярко-красная вывеска - единственное пятно настоящего цвета.
- Марлин пойдет со мной, - сказала Хендерсон.
- Что? - сказал Павлин. - Марлин? Почему Марлин?
- А можно мне тоже? - спросила Тапело.
- Марлин. Только Марлин.
Хендерсон вышла из машины. Она думала, я пойду за ней. А я не знала, что делать. Я сидела - разглядывала свои руки.
- Твою мать, - сказал Павлин.
Я не могла оторвать взгляд от собственных рук. От этих странных и чужеродных предметов, что лежали у меня на коленях. Ладонями вверх. Пальцы с въевшейся грязью. Сломанные ногти. На одном пальце, на самом кончике - тонкая черточка запекшейся крови.
Эти руки. Дрожащие руки. Они уже столько всего натворили - лишь за сегодняшний день.
- Я хочу погулять на пляже, - сказала Тапело.
- Уже темно, - сказал Павлин. - Дождь идет. Холодно.
- Я хочу погулять. Мне обещали.
И больше никто ничего не сказал. Мы приехали в город раньше на пару часов, нашли отель и весь вечер сидели в номере, потому что Хендерсон сказала, чтобы никто никуда не выходил. Я немного поработала над книгой, потом поспала, а теперь, если честно, мне хотелось вернуться в отель, одной. Лечь на кровать и лежать в темноте. Просто лежать. Долго-долго. Но я уже поняла, что этого не будет. Этого не будет.
Так что я выбралась из машины.
Это был такой дождь, когда ты сразу же промокаешь насквозь, при первом соприкосновении, и я встала прямо посреди лужи и запрокинула голову, подставляя лицо дождю. Мне было уже все равно.
Павлин приоткрыл окно и окликнул Хендерсон:
- Беверли.
- Ну, что еще?
- Может, возьмешь пистолет?
- Нет, не надо.
- Ладно, как хочешь. Слушай…
- Чего?
- Ты там осторожнее.
Я не видела глаз Хендерсон. Я не знаю, как она посмотрела на Павлина, когда он это сказал. Я не пыталась представить себе, что могло быть в этом взгляде, но потом Хендерсон наклонилась к водительскому окну и поцеловала Павлина. Я это видела. Все продолжалось недолго, но это был хороший поцелуй. А как же иначе.
А потом Хендерсон резко выпрямилась и пошла через дорогу ко входу в театр.