- Ну, чего? - спросил Спендер. - Теперь ты все знаешь. Будешь меня убивать?
- Ты так торопишься умереть? - спросил Павлин.
- Мне уже все равно. Я заразился. - Спендер указал на закрытые зеркала, но Павлин пока что не мог сопоставить одно с другим. Он был смущен и растерян, и слова о болезни заставили его задуматься о своем собственном состоянии.
- А ты тоже, смотрю, подхватил эту заразу? - спросил Спендер.
- Да, похоже на то.
Свободной рукой Павлин взял со стола фотографию. Посмотрел на нее. И завис.
- Что-то не так, дружище?
- Лицо…
- Ничему нельзя доверять. Вот что самое поганое. Все теряется, и ничего уже не восстановишь и не сохранишь. Нет ничего постоянного, закрепленного. А что будет дальше? К чему мы придем? И куда нам идти?
Павлин оторвался от фотографии. Он посмотрел на Спендера, а потом повернулся к зеркалу. Полотенце упало на пол, и зеркало было открыто. Павлин увидел свое отражение. У него в голове вдруг возник странный шум, и в этом шуме он различил слова:
- Ну что, будешь меня убивать?
Это был голос его мишени.
Он повернулся к своей мишени.
- Знаешь, дружище, сдается мне, что один из нас точно не выйдет отсюда живым.
Его мишень поднялась из-за стола. Что-то было неправильно. Павлин это чувствовал. Он смотрел на свою мишень, а в голове засела нелепая мысль, что он смотрит на себя самого, что это он сам стоит там, перед ним, и что теперь он тоже стал мишенью. У Павлина в руке был пистолет. И у того - другого - тоже был пистолет.
- Да, впечатляющее представление.
Кто это сказал? Два пистолета целились друг в друга сквозь рябящую пелену зеркального стекла. Шум проник сквозь стекло, и один из пистолетов выстрелил. Или, может быть, выстрелили оба. Тот, кто стрелял, попал в цель. Там была кровь. Много крови. Она разбрызгалась по столу и по стульям, затянутым целлофановой пленкой. Тот, кто стрелял, ощутил внутри странную пустоту. Как это бывает, когда умирают все чувства.
И что теперь?
Тот, кто стрелял, взял со стола паспорт. Открыл. Внутри была вклеена фотография. Его собственная фотография. Там было имя. Джон Павлин. Да, именно так. Тот, кто стрелял, убрал паспорт в карман.
- Погоди, - сказала Тапело. - Что с тобой?
Тот, кто стрелял, взял со стола шляпу. Из коричневой кожи, с плоской тульей и загнутыми полями. Он надел ее на голову. Точно его размер. Он забрал и фотографию. На фотографии тоже был он. Тот, кто стрелял, вышел из дома-прицепа. На улице было уже темно. На небе светила луна. Полумесяц. Луна как будто мерцала.
- Что происходит? - спросила Тапело.
Те двое парней теперь стояли у прицепа. Один из них кивнул тому, кто стрелял. Там были еще какие-то люди. Они все смотрели на него. На его правую руку.
- Павлин! - сказала Тапело.
В правой руке он держал пистолет. Тот, кто стрелял, вышел за территорию лагеря, и теперь в темном и тусклом гостиничном номере стало тихо. Я не знала, что говорить - что тут можно сказать. Тапело сидела, склонив голову.
И больше Павлин не сказал ни слова.
* * *
Желтые цветы на обоях, их шелковистые черные сердцевинки, зеленые стебли, обвивающие друг друга, побеги и листья. Мои пальцы, сдвигающиеся по сплетению стеблей. Куда ведет каждый стебель, откуда он начинается, от какого корня - к какому цветку? Пальцы следуют за изгибами стеблей - или пытаются следовать - и теряются в нагромождении деталей. Возможностей и невозможностей.
- Может, пойдем погуляем? - предложила Тапело.
- Нет.
- Да ладно тебе, Павлин…
- Нет. Мы будем ждать здесь.
Я отступила на шаг и пошла вдоль стены. Я искала то место, где узор начнет повторяться: где появится то же самое расположение цветов, стеблей и листьев - снова и снова. Но узор не повторялся. Во всяком случае, я не заметила, чтобы он повторился. Даже там, где начиналась новая полоска обоев.
- Тогда я одна пойду.
- Только попробуй, - сказал Павлин.
- Сама.
- Только попробуй уйти, и сюда ты уже не вернешься.
- Что?
- Сюда можешь не возвращаться.
Под сырой, отслаивающейся бумагой копошились какие-то насекомые. Крохотные неровности подобиями; скрытый пульс этой комнаты. Маленькие обитатели темноты. Наверное, они живут в трещинах в стенах. Они живут в штукатурке. Питаются крахмалом и клеем. И когда-нибудь они съедят всю комнату. Она раскрошится, умрет. Обрушится. Исчезнет. Я не могла оторвать взгляд от стены, от цветов, от стеблей и листьев, от невидимых насекомых, цвета закружились красочным вихрем, и мне вдруг стало плохо. Мне показалось, что я сейчас грохнусь в обморок.
Меня уносило куда-то.
И было больно.
Я отступила, еще дальше, прочь, и стена двинулась следом за мной.
* * *
Наш номер располагался на самом верхнем этаже, в дальнем конце коридора. Я стояла, смотрела в окно. На окне была тонкая сетчатая занавеска, и сквозь нее проглядывала луна, тусклая и одинокая.
- А сколько до нас идет свет Луны? - Я обернулась к Павлину с Тапело. - Сколько минут?
Тапело, я думаю, должна была это знать, я потому и спросила. Но мне никто не ответил. Павлин был занят: он методично напивался. Тапело тоже была занята - сидела перед телевизором, прижав руки к экрану. Я не знала, что еще сказать.
Я посмотрела на стену, на зеркало, повернутое к стене.
- Блин, где она? Где Хендерсон?
Мне никто не ответил. Павлин сидел за пианино и сворачивал папиросу с травой на закрытой крышке.
- Сколько времени?
В ответ Павлин улыбнулся. Достал зажигалку, раскурил свой косяк, залпом допил виски.
- Зачем ты так много пьешь?
Он сразу замкнулся, и его взгляд стал холодным. От этого холода мне сделалось не по себе.
- Тапело, - сказала я. - Сколько времени…
Она как будто меня и не слышала. Она сидела перед телевизором, на полу, так что ее лицо было всего в паре дюймов от светящегося экрана. Как будто она не боялась обжечь глаза. Призрачный голубой отсвет подрагивал у нее на лице.
Павлин что-то такое сделал с проводами, чтобы телевизор работал, а на счетчике это не отражалось. Ну, чтобы потом не платить. Но телевизор работал странно: каналы переключались сами собой. Я сама его не смотрела. Не могла смотреть - мне сразу же становилось плохо. Зато Тапело смотрела не отрываясь. И на нее это никак не действовало. Я снова задумалась: а сколько ей лет, этой девочке. Теперь она с нами. Она сама так захотела. И ведь добилась, чего хотела. Хотя я сомневаюсь, что при всем своем рвении она понимает истинный смысл того, что мы делаем.
Промельки, вспышки. Высоковольтные фрагменты из какой-то телеигры, одно слово из новостей, повторенное несколько раз, врезки документального фильма о старых рок-звездах, садоводческая программа, все эти трескучие рекламные ролики, медленный полет крокетного мяча, внезапные пылкие проблески любительского порно, магазин на диване.
Я сразу же установила такое правило: Тапело смотрит телевизор без звука. Мы с ней поругались по этому поводу и до сих пор еще психовали друг на друга. И я просто не знала, что надо сделать, чтобы она на меня не сердилась - чтобы все было нормально.
А потом Павлин поднял крышку пианино, пробежался пальцами по клавишам, как бы нащупывая мелодию; и заиграл.
- Это что ты играешь? - спросила я.
- Бритни Спирс. Я же рассказывал. Я играл в "Матадоре", на Бетнал-Грин. Ты там не бывала, Марлин? Может, ты меня помнишь. Когда я играл, в зале пели.
- Нет. Кажется, нет.
Павлин начал импровизировать. Получалось у него плохо, но что-то было в его игре… какая-то неумелая нежность. Я смотрела на него, на этого здоровенного амбала, как он сидит за старым обшарпанным пианино, с косяком в зубах, и наигрывает какой-то вульгарный мотивчик - сбивчиво, мягко, надломленно. Смотрела и не понимала.
- Павлин, это же просто шум.
- Да. Но это мой шум.
Я опять подошла к окну и отодвинула занавеску. Из окна открывался унылый вид на задний двор отеля и на улицу, что за ним. А еще дальше, под черным покровом ночи, раскинулся город. Проблески редких огней по всему склону холма - до самого верха, где начиналась уже настоящая темнота. Где-то на середине склона горел костер. Я слышала странный звук: то ли плач, то ли завывание ветра. Я не смогла понять, что это было. Через дорогу мигала вывеска - яркий зеленый неон. Машин на улице не было. Дождь уже кончился, но я все равно не смогла разобрать, что там написано, на этой вывеске. Наверное, это был ночной клуб или что-нибудь вроде того. Я все смотрела на вывеску, пытаясь "поймать" слова в те мгновения, когда она зажигалась. Главное, сосредоточиться… не упустить… нет. Буквы дрожали и расплывались. Я смотрела на мир, словно сквозь завесу дыма.
Голова опять закружилась. Как это было, когда я рассматривала обои. Мне нужно было за что-нибудь ухватиться. За что-то стабильное, неизменное.
У двери под мигающей вывеской стояли какие-то люди. Они наблюдали за молодым человеком, который кружился в бешеном танце, а потом упал на асфальт. Он кричал, я уверена. Если бы только Павлин прекратил бренчать на пианино… тогда я бы узнала наверняка. Еще одна жертва. Я смотрела на этого человека, лежащего на асфальте, но думала о себе. А что будет со мной, если болезнь все-таки возьмет верх?
Внезапный приступ сомнения. Я не забыла принять "Просвет"? Днем? Я хорошо помню, как принимала утреннюю дозу, мы все вместе ее принимали - я, Павлин и Хендерсон, - но сейчас уже вечер, а день получился каким-то уж слишком долгим. Так много событий. Всего не упомнишь. Все началось с красного лимузина. Потом мы заехали в мастерскую. Кто-то в кого-то стрелял. Почему? И когда это было? Воспоминания были как редкие проблески в темноте, словно ночь укрыла прошедший день непроницаемым покрывалом. Где Хендерсон? Пусть она возвращается поскорее. И пусть у нее будут хорошие новости. Или пусть будут плохие. Какие угодно - лишь бы хоть что-то. Лишь бы все это скорее закончилось.
Что-то сдвинулось. Я увидела мельком свое отражение в оконном стекле и быстро задернула занавеску, закрывая себя - ту, другую себя.
Я не знаю, чем все это закончится, но пусть закончится поскорее.
- Зачем ты так делаешь?
- Что я делаю? - спросил Павлин.
- Играешь неправильно.
Теперь пианино звучало громче. Клавиши словно замерзли. Ноты были как льдинки, розовые и хрупкие.
- А мне нравится, - сказал Павлин. - Тапело? А ты как считаешь?
Тапело на пару секунд оторвалась от экрана. Посмотрела на Павлина, потом - на меня. Но ничего не сказала и снова уставилась в телевизор.
- Ну вот. Девочке нравится.
- Ты играешь неправильно.
- Ну, еб твою мать. - Павлин прекратил играть. - Чего ты ко мне привязалась? С тобой что-то не так?
- Да нет, все нормально. Еще не пора принимать "Просвет"?
- Попозже примем. Кстати, а ты принимала дневную дозу?
- Да, принимала.
- Я что-то не видел.
- Я принимала. Я уверена, что принимала.
- Точно?
- Я…
- Марлин, а хочешь послушать, как я пою?
- Нет. Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.
- Да.
- Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.
- Оно и закончится. Очень скоро.
- У Хендерсон все получится, да? Она найдет того парня?
- Ты же знаешь, что да.
- Как его зовут?
- Томас Коул.
- Она найдет его?
- Марлин, ты сядь. Расслабься.
- Да.
Я села на кровать. Наклонилась, обхватив колени руками, и уставилась на свои ноги. Только теперь я заметила, что хожу без одного носка. Мой левый ботинок был надет прямо на босую ногу. С чего бы это? Я что-то не помню, чтобы я снимала носок. Что происходит? Такой долгий, такой длинный день… и к чему все свелось? К пропавшему носку? Я оглядела наш номер. Что-то здесь было, в этом помещении… что-то нездоровое. А иначе с чего мне так плохо?
Я взяла свою тетрадку. Она лежала тут же, на кровати - поверх кучи грязной одежды. Я подумала: вот она, моя история. Все, что случилось со мной за последнее время. Все, что я видела. Все, что я делала. Вот она, моя тайна. Мой ключ к разгадке. Всего-то и нужно, что пролистать эти страницы, прочесть слова; и все снова наполнится смыслом. Я найду подтверждение себя - в этих записях.
И все же, когда я открыла тетрадку, я не смогла прочитать ни слова. Там все было написано на каком-то чужом языке, страница за страницей - не поддающиеся расшифровке; слова расползались по бумаге, то сливаясь друг с другом, то расходясь. Слова как будто терялись под моим напряженным холодным взглядом. Даже самые последние записи - они тоже все перемешались, бессмысленные, потерянные. Моя потерянная история. Лишь кое-где на отдельных страницах в этой дымчатой ряби чернил проступали более или менее четкие строки. Слова, которые я не узнавала. Как будто их написал кто-то другой. Я слегка наклонила голову и поднесла тетрадь ближе к лицу. Да. Вот оно, на границе глухой тишины - слабое шипение.
Шум у меня в тетрадке.
Павлин опять заиграл, так что мне пришлось вжаться лицом в бумагу. Она была очень горячей и словно подкрашенной бледно-лиловым, как будто она сейчас вспыхнет пламенем. И да, там был шум. Он не стал громче, но сделался ярче, отчетливее. Он шел не от записей - он шел от обложки, из кармашка на обороте. От чего-то, что было в кармашке. Кусочек картона. Я достала его, рассмотрела. Картонный квадратик с белой окаемкой. Я поняла: это была фотография. Вот только на месте, где должно было быть изображение, клубился туман, искрившийся точками красного, синего и желтого света. Они были похожи на звезды, крошечные звезды. И шум шел оттуда: от изображения, что поднялось на пару дюймов над фотографией и рассыпалось разноцветными искрами.
Что там было, на снимке?
Я взглянула на Павлина с Тапело. Они были заняты каждый своим: пианино, телевизор. Может быть, только я видела фотографию, этот странный эффект оторванного изображения. Но как я ни всматривалась в зыбкий образ, я не могла разобрать, что это. И только потом, через какое-то время, я смогла - нет, не увидеть, а вспомнить… да, мне было стыдно и больно, но мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, что там, на снимке.
Мы с дочкой. Свежескошенная лужайка за домом, где мы жили в то лето.
То лето…
Тот день, теперь растворившийся в клубящихся шепотах дыма. Я провела рукой над фотографией - рука прошла сквозь дрожащую дымку, и я ощутила искрящееся тепло.
Когда я клала фотографию на место, что-то выпало из кармашка. Ключ. Маленький серебряный ключик. От чемодана.
Хендерсон вернула его. Втихаря. Просто положила в кармашек на обложке тетради и ничего мне не сказала. Теперь я вспомнила, как потеряла носок. И мне стало легче. Все-таки как хорошо, когда ты помнишь, что с тобой было. Я подложила под спину подушку и попыталась расслабиться.
На кровати лежал надкусанный сандвич с мясом. Повсюду валялись пустые крошечные бутылочки - из-под водки, виски и джина. Среди них затесалась губная помада в глянцевом синем футлярчике. Эти вещи. Наше немногочисленное имущество. Дорожные шахматы Тапело, шляпа Павлина, аптечка, несколько книг и журналов. Дорожный атлас Великобритании, открытый на середине: все эти города и поселки, большие и маленькие, знакомые и незнакомые. Маленькая бумажка, которую мы используем вместо закладки, ярко-оранжевая, с надписью "На одного". "Алиса в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла. Я провела пальцем по картинке на обложке: Алиса входит в зеркало. Я посмотрела на аптечку.
Эти вещи…
Я же наверняка принимала лекарство. Дневную дозу. Должна была принять. Обязательно. Почему я этого не помню?
Из соседнего номера доносились какие-то звуки. Похоже, там, за стеной, занимались любовью - причем каким-то разнузданным способом. Мне было мутно и плохо, у меня кружилась голова. Я посмотрела на Тапело, вдруг смутившись, но та как будто не слышала этих воплей и стонов. Я смотрела на ее затылок, на длинные черные волосы, собранные в узел. Мне показалось, что узел сейчас рассыплется. Уже рассыпается… Кто-то что-то сказал. Всего пару слов, но я так и не уловила их смысла. Мне было жарко, я вся вспотела. Я была переполнена до предела. В комнате было слишком много людей. Волосы у Тапело рассыпались по плечам. Неисправная лампочка нервно подрагивала и стонала. На страницах атласа копошились какие-то насекомые. У меня из тетрадки повыползали черные уродливые слова. Стены как будто придвинулись ближе. Где-то играла музыка. Какая-то попсовая песня. Я ощущала во рту привкус этой мелодии, вяжущей язык. Змея-волосок проползла по кровати. Из сандвича капал густой коричневый сок.
- Марлин? Ты чего…
Внезапный напор звука. Девочка прибавила громкости в телевизоре.
- Пожалуйста…
Шум сделался еще громче. Я слезла с кровати и пошла туда, к девочке, спотыкаясь на каждом шагу. Я что-то ей говорила. Слова, просто слова, облако слов. Что-то скользнуло по полу. Метнулось прочь, от меня; что это было? На полу валялась картинка с тигром. Алиса тоже была где-то рядом, но она таяла, исчезала. Я больше не видела Тапело и Павлина - лишь участки пространства, пятна тепла и цвета. Комната растворялась. Все стало зыбким и непостоянным. Мне показалось, кто-то назвал мое имя. Но имя распалось россыпью звуков. Звуки роились, как мошки.
Шум. Шум был повсюду.
Помехи, искажение сигналов. Шипение и треск.
И только одно оставалось нетронутым, чистым. Крошечная золотая вспышка. Цветок. Желтый цветок, оторвавшийся от обоев. Единственная неизменная вещь, за которую я могла ухватиться. Цветок, сотканный из голоса моей дочки. Ее лицо, ее сияющие глаза, они надвинулись на меня. Цветок сомкнул лепестки, заключая меня в себе, и тело как будто прошило болью, но лишь на мгновение, и теперь я была в безопасности, в желтой чашечке цветка, внутри, в этой колыбели из позолоченной темноты, когда лепестки соединились вплотную.