* * *
Мужской голос, лицо. Прикосновение.
- Марлин? Марлин, с тобой все в порядке? - Лицо мужчины как смазанное пятно, и голос, смещенный в пространстве, и руки. Схватили за плечи, встряхнули.
- Ну давай.
Руки тянут меня обратно, из сумрака льнущих теней. Ну давай. Приходи в себя. Возвращайся. Руки, возникшие непонятно откуда…
- Господи. Как же ей вставило.
На этот раз - женский голос. Девочка.
Девочка. И мужчина. Приток информации, по крупицам. По одному взгляду за раз. Комната, цветы на обоях, окно, полная луна за сетчатой занавеской, старое пианино, телевизор. Тусклый всплеск света. Я лежу на кровати, меня мутит.
В поле зрения - девочка.
- Ну что там, нормально?
- Ага.
Девочка что-то передала мужчине; кончик иглы сверкнул на свету.
- Вот он, "Просвет", наш спаситель.
- Только зря переводим хороший продукт.
Я оглядела себя. Кто-то порвал на мне брюки. На левом бедре. Там проглядывала голая кожа. Набухшая капелька крови. Воспоминание о боли, вонзившейся в ногу.
Девочка коротко хохотнула. Препарат. "Просвет". Они вкололи мне дозу.
- Она как будто сама этого добивалась.
- Тапело…
- Ну да. Словила неслабый приход.
Девочка, Тапело. Мужчина, Павлин. Все возвращалось.
- Блин. Я что…
- Лежи.
- Давай лучше я…
- Что со мной? Что случилось?
Что-то я упустила. Если бы вспомнить, вернуть… Что-то пошло не так. Но что именно? Я посмотрела на телевизор. Он был выключен.
- Блин, девочка… бля…
- Что она говорит? - Тапело склонилась над кроватью. - Я вообще ничего не делала. Я даже не трогала телевизор. Звук сам включился.
- Нет…
Я отодвинулась, вжалась в стену. Я пыталась подняться с кровати, я куда-то скользила и падала, падала вниз, и девочка смеялась надо мной.
- Осторожнее, - сказал Павлин.
- Ты посмотри на нее.
- Она еще не отошла.
Но Тапело придвинулась ближе - ее лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего.
- Я его даже не трогала.
Я ее чувствовала, ее всю. Ее запах, ее застывшую плотность. Ее дыхание, движение воздуха у губ, внезапно расширившиеся зрачки. Сердцебиение - так близко. Шум крови в венах. Наплыв ощущений. Так много и сразу. Перегруженное восприятие. Эта девочка, такая знакомая, такая человечная, как-то вдруг даже слишком человечная, и когда я вцепилась в нее обеими руками, она закричала.
- Блин.
Павлин схватил Тапело за плечи. Он пытался ее оттащить от меня. Но девочка не давалась - она царапалась, била меня кулаками, и меня, и его - она отбивалась от нас обоих. А потом я услышала тихий щелчок. Павлин достал из-за пояса пистолет.
Приставил дуло к виску Тапело.
- А.
У Тапело перехватило дыхание. Она вся как-то сразу обмякла и позволила Павлину оттащить себя от кровати. Он отвел ее в сторону, бережно и осторожно. Мы все затаили дыхание, пока наконец не прозвучало:
- Оставь ее, девочка.
И Павлин отпустил Тапело. Она так и осталась стоять, где стояла. Вжавшись в дальнюю стену.
- Вы… - Девочка ударила кулаком о стену. - Вы, люди. - Она сползла по стене на пол. - Господи, какие же вы после этого люди…
- Он не заряжен, - сказал Павлин и открыл патронник. - Видишь, он не заряжен.
Вот она, комната.
Одиночество. Неизбывное одиночество каждого из нас, и страх, и боль, что свела нас всех вместе и привела нас сюда, в эту комнату, в это мгновение во времени, я это видела - даже в Павлине.
- Ну, блин…
Павлин испугался. Испугался того, что открылось ему в себе.
- Он не заряжен.
Я кивнула. Я думала, что все уже сказано, что говорить больше не о чем, но тут Тапело подняла голову.
- А какой смысл таскать пистолет, если он не заряжен? - спросила она. - Какой смысл?
Она посмотрела на нас обоих.
На мужчину с бесполезным оружием в руках; на женщину - на меня, распростертую в полной прострации на кровати. А потом девочка рассмеялась. Вот эта комната. Вот это место, где все случилось. Вот эти люди.
* * *
Воняло - просто кошмар. Пол был весь мокрый, сиденье унитаза - липкое и холодное, свет в кабинке не работал. Так что пришлось делать свои дела в темноте. Мне это виделось так: из меня выливается яд. Долгой тугой струей. Конечно, со мной и раньше случались приступы шума, но чтобы так плохо… такого не было никогда. Да еще Павлин вкатил мне неслабую дозу "Просвета", и теперь у меня все болело, пощипывало и чесалось. Глаза, уши, язык, кончики пальцев, волоски в носу. В голове поселилась тупая боль, череп как будто выскребли начисто. Было так хорошо: побыть в темноте, одной, в замкнутом пространстве, - пока все это происходило. Со мной.
Смыв не работал, туалетной бумаги не было. Но зато мне стало легче. Я вымыла руки в надтреснутой раковине. Пока я там возилась, свет мигнул пару раз. В проводах, оплетающих город, искрило, электричество пробивалось сквозь ночь, лампочки вспыхивали и меркли, с трудом удерживая слабый ток, а потом снова гасли, но в этих вспышках мне удалось рассмотреть помещение, пятна сырости и подтеки грязи, шепчущихся насекомых, надписи на стенах.
Деревянную раму над раковиной.
Я смотрела на эту раму, на закрашенную поверхность, на заводское клеймо, "Томас Монро и сыновья". Краска цвета тусклой ржавчины местами пооблупилась, как будто ее сковырнули ногтем. Я знала, что там, за слоем краски: пленка химического раствора, нитрат серебра. А под серебром - лист стекла.
Зеркало.
Кингсли рассказывал мне про историю зеркал. Как человек, глядя на свое отражение в воде, впервые начал осознавать себя. Он пересказал мне миф о Нарциссе, который влюбился в свое отражение. Он говорил, что это горько-сладкое чувство знакомо каждому из нас - любовь к своему зеркальному двойнику. А все зеркала - это только подобия той первой воды, заключенной в стекле. "Думаешь, им это нравится? - сказал он. - Думаешь, отражениям нравится, что их ловят в зеркале и заставляют опять и опять возвращаться к поверхности, и подставлять себя нашим взглядам, и смотреть на нас, изо дня в день, на те же давно надоевшие лица? Они морские создания, Марлин. Речные, озерные. Скоро они все вернутся обратно в воду".
Вот она, еще одна маленькая частичка мира, заключенная в стекле, отвергнутая, заброшенная, повернутая к стене, брошенная в одиночестве. Притаившаяся в ожидании…
Не смотри на себя, если ты заразился.
Мне вспомнилась история Павлина. Все, что случилось в прицепе. И все, что было сегодня… наш поход в театр… вообще весь сегодняшний день, и последняя неделя, и все прошедшие недели, и Хендерсон на улице, под дождем. "Видишь, Марлин? - сказала она. - Видишь, что получилось? Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина?" Слова, сказанные с такой леденящей яростью, с такой злобой. А теперь я стою в этом вонючем сортире в дешевом отеле и смотрю на обратную сторону зеркала.
Я знала, что должно пройти еще сколько-то там минут, прежде чем "Просвет" подействует в полную силу. Так мне сказал Павлин. Ты там осторожнее, сказал он. Ты держись. И еще он сказал, пусть мне будет хорошо. Но одна только мысль о моем лице, которое я уже столько не видела… Да. Хорошо. Я буду держаться.
Я перевернула зеркало лицевой стороной к себе.
Я перевернула его с закрытыми глазами. А потом открыла глаза.
И посмотрела на себя.
Вот она, я. Марлин. Марлин Мур. Тридцати пяти лет от роду. Кто я там? Журналист? Скажем так, я была журналистом. Мне не раз говорили, что я очень неплохо пишу, что я умею рассказывать, но теперь все изменилось. Что значит "рассказывать"? Я не знаю. Никто не знает. История как набор сломанных жестов и знаков, растерявшихся по дороге оттуда сюда, когда все значения рассыпаются и ускользают. Ускользают, как сон, и все же… Мне удалось продержаться, дотянуть хотя бы досюда. Скрепить воедино отдельные части. Найти себе спутников. Хендерсон и Павлина. И эту девочку, Тапело. Особенную девочку. Вместе мы кое-что сделали, и чемоданчик заметно потяжелел с тех пор, как я начинала все это одна.
Кто я? Марлин Мур. Поток расплывчатых образов в зеркале. Я смотрела на себя и сама себя не узнавала. Я была для себя незнакомкой. Мы растворялись друг в друге, две незнакомки, разделенные зеркальным стеклом, под болезненным светом тускнеющей лампочки. И в какой-то момент отражение стало красивым. Да, я была очень красивой. Там, в зеркале. Блестящие волосы, привлекательное лицо, нежная улыбка. Я стала моложе. А потом - еще моложе. Словно солнечный свет залил зеркало. Я даже не сразу сообразила, что это уже не я, что я смотрю на лицо своей дочери, а потом этот образ померк и исчез прямо у меня под рукой. Сколько времени мне понадобилось, чтобы это понять? Неужели так долго? Мои еще влажные пальцы скользили по зеркальной поверхности, словно пытаясь схватить ускользающий образ. Почему я так долго соображала?
Анджела.
Теперь - другое лицо. Чудовищное. Голый череп, призрачно белый, со струпьями высохшей кожи. Но я знала, что все это - не настоящее. Сигнал был испорчен. В какой-то точке пространства между мной и моим отражением сигнал давал сбой. Вот в чем опасность. Шум, замкнувшийся на себе. Петля искажений. Лицо кричало из зеркала, и я сорвалась. Я ударила по стеклу ладонью. Но не смогла разбить зеркало. Только руку ушибла. А что мне еще оставалось делать?
Я ничего не могла, ничего. Только стоять и смотреть, как она исчезает, эта вопящая мерзость. Теперь это было мое лицо. Лицо Марлин. Еще расплывчатое и зыбкое, еще не проявленное в полной мере. И эта Марлин смотрела на себя, на меня. Она все смотрела, смотрела, вцепившись взглядом в эту печаль, что захватила ее и меня, нас обеих, пока препарат не подействовал в полную силу.
Миг, когда я узнала себя.
Эта женщина в зеркале, она опять становилась собой, настоящей. Одной рукой прикасаясь к стеклу, другой - проверяя, совпадают они или нет, эти две Марлин, зеркальная и настоящая. Но какая из них настоящая? Рукой - по стеклу, по морщинкам у глаз и на лбу, по спутанным волосам. Вот это - я? Да, я знала, что все будет плохо. Но я не думала, что так плохо. И самое страшное - взгляд. Зрачки - два пятна темноты. Черная боль в глубине двух разных глаз, карего и голубого.
Марлин. Марлин Мур. Кто она? Тридцати пяти лет от роду. Она смотрела на себя. Журналист. Внештатный корреспондент. Наемный работник. Потерянная душа. Дезертир. Разведенная женщина. Преступница. Воровка, пусть и по мелочам. Мать мертвого ребенка. И сама тоже ребенок - внутри. Призрак - во многих смыслах.
Передатчик, приемник.
Канал трансляции…
* * *
Я спустилась вниз, к стойке администратора. Там был телефон-автомат. Старик за стойкой с подозрением взглянул на меня и снова вернулся к своему паззлу. Я сняла трубку, опустила в щель пару монет и набрала номер Кингсли. Волны шумов на линии. Я не знаю, чего я ждала. Знаю только, что мне надо было хотя бы попробовать дозвониться. А потом в трубке пробился голос, как будто сквозь треск разгоревшегося костра, за многие мили отсюда. Искаженный, трескучий и призрачный. Даже не голос, а шепот. Я прижалась губами к трубке.
- Алло. Алло. Это кто?
- Это кто?
- Это я. Марлин.
- …Марлин?
- Кингсли? Это вы?
- …это вы?
- Послушайте, я возвращаюсь домой.
- …домой.
- Все, с меня хватит.
- …хватит… хватит.
- Послушайте.
- …слушайте.
- Нет, вы послушайте…
- …слушайте… слушайте.
Старик за стойкой то и дело поглядывал на меня. Теперь он улыбался, но улыбался жестоко, как будто знал, что со мной происходит, знал все мои тайны. А голос в трубке шептал мне в ухо, отвечая мне темным эхом. Шелестящая ласка моей собственной тени.
- Кто вы? Как вас зовут?
- …вас зовут.
- Кто там с вами?
- …там, с вами…
* * *
Павлин с Тапело сидели на кровати и играли в шахматы. Под мягким и ровным светом настольной лампы. Телевизор был выключен, и все было тихо, и никто не взглянул на меня, когда я вошла в номер. Какое-то время я просто стояла и смотрела на них - как они передвигают фигуры по доске.
- Хендерсон еще не вернулась?
Павлин покачал головой и отпил из бутылочки с "адвокатом".
- Надо было идти всем вместе.
- Бев хотела пойти одна, - сказал он.
- Нам надо держаться вместе.
- Мы и так вместе.
- Нет, я в том смысле…
- И как туалет? - спросила Тапело.
- Что?
- Туалет. Там как, очень страшно? Потому что я тоже хочу, но пока терплю. Как-то вот не решаюсь пойти.
- Да, там противно.
- Я так и знала.
- Тут есть горшок. Под кроватью, - сказал Павлин.
- Ага.
- Я отвернусь.
Все вокруг было четким и ясным; я от такого отвыкла.
- Знаешь, какая она? - спросил Павлин.
- Кто? - спросила Тапело.
- Беверли.
- Беверли? Она сумасшедшая.
- Она всегда делает все по-своему, - сказал Павлин. - Сколько я ее знаю. Она - сама по себе.
- Но ты ее любишь, да?
- Девочка, ты о чем?
- Ты меня слышал.
- Не понимаю, о чем ты.
- Все в порядке, - сказала я. - Я хочу…
Но я не знала, что им сказать. Я опять стала смотреть, как они играют.
- Я хочу извиниться, - сказала я чуть погодя.
- А это чего за херня? - Павлин попытался прочесть надпись на этикетке.
- Павлин…
- Гадость страшная.
- Это яйца, - сказала Тапело.
- Что?
Я попыталась заговорить.
- Вы оба, послушайте…
- Этот напиток, - сказала Тапело, - его делают из яиц.
- Из яиц?
- Из сырых желтков, бренди и сахара.
- Господи. - Павлин отпил еще глоток. - Ну и гадость.
Я смотрела на них, как они хорошо спелись, и мне даже не верилось, что Павлин грозил Тапело пистолетом.
- Павлин…
- Ну, чего? Марлин, ты что, не видишь? Я занят.
- Я хочу извиниться. За то, что было.
- Крепко тебя шибануло.
- Да.
- Ты же сказала, что приняла дневную дозу.
- Я приняла. Теперь я вспомнила.
- Приняла? Ты говорила, что нет.
- Хендерсон придет - подтвердит. Она мне сама дала капсулу.
- Просто болезнь прогрессирует, - сказала Тапело. - Наверное.
Павлин посмотрел на меня.
- Марлин?
- Я не знаю. Не знаю.
Девочка вздохнула.
- Павлин, твой ход.
- Ага, сейчас.
Павлин играл черными. Он передвинул свою фигуру, и Тапело тут же сделала ответный ход.
- Шах. Ты что, не видел?
Павлин покачал головой. Он, похоже, расстроился.
- Яйца! Етить-колотить, и кому пришло в голову делать бухло из яиц?
- Из сырых желтков, - сказала Тапело.
- Блин, их хотя бы сперва, ну, сварили или пожарили, что ли. Что там еще было? Бренди. А еще?
- Сахар.
- А ты, я смотрю, много знаешь. Слышишь, Марлин? Девочка знает все. Ну, почти.
Я подошла ближе.
- Тапело, часы у тебя?
- Часы? Да, конечно.
Она взяла свою сумку и достала часы. Я посмотрела на циферблат, на дрожащие размытые стрелки, которые медленно обретали четкость. Прямо пока я на них смотрела.
- Пять минут двенадцатого, - сказала я.
- Дай-ка я посмотрю. - Тапело взглянула на часы. - Все правильно. Пять минут двенадцатого.
И вот тогда я все вспомнила - все, что было сегодня.
- Ладно, - сказал Павлин. - Слушай, Марлин. Я не особенно разбираюсь в инъекциях. Я не знаю, какой там состав.
- Все в порядке.
- Я не знаю, сколько это продлится.
- Послушайте. Я просто хотела сказать вам "спасибо". За то, что вы мне помогли. В общем, спасибо.
- Да не за что, - сказал Павлин. - Ладно. Чей ход?
- Павлин, тебе шах.
- А, ну да.
Павлин сделал ход, Тапело тоже сделала ход, а потом я отошла к окну. Теперь я смогла прочитать, что там написано, на мигающей неоновой вывеске, через дорогу. Это была церковь. Такого я не ожидала. Я думала, это клуб. Ночной клуб. Но оказалось, что это церковь. Так там было написано. Зелеными буквами. Церковь. А чуть выше надписи был маленький желтый крест. Люди, которые раньше стояли у входа, теперь ушли. По улице медленно проехала полицейская машина.
- Мне, похоже, пиздец, - сказал Павлин.
- Да, похоже на то.
- Я уже чувствую. Блин. Ты посмотри. Посмотри на доску.
- Мат в три хода, - сказала Тапело.
- Блин. Как-то мне нехорошо.
Я посмотрела на небо. Луна скрылась за облаками. Ночь закрыла свой глаз.
- Знаешь что, девочка, однажды я все-таки соберусь и точно прибью ее, эту твою игру.
- Ага, очень хотелось бы посмотреть, как ты будешь ее прибивать.
Я отошла от окна. Прижала ладонь к стене, к влажной стене. Я искала цветок, тот самый желтый цветок, в который я провалилась во время приступа. Там я видела свою дочку, внутри сомкнувшихся лепестков. Я знала, что это обман искаженного восприятия. Я это знала. Шум создал помехи, обманную видимость: то, что тебя больше всего беспокоит, что для тебя наиболее ценно, проецируется вовне и сливается с окружающим миром.
- Марлин, что ты делаешь?
- Ничего.
- Да оставь ты ее в покое. Ты играешь?
- А смысл?
Я водила рукой по стене. По той самой стене, из-за которой чуть раньше доносились стоны и странные крики. Теперь она была мягкой, податливой. То есть не вся стена, а один небольшой участок. У меня под рукой. В точности подходящий по цвету и по рисунку к сердцевине цветка на обоях, но мягкий, упругий и влажный. Да, наверное, это он. Тот самый цветок. Я надавила на него пальцем, и сердцевина слегка прогнулась. Цветок меня принял. Признал. Я уже поняла: если надавить сильнее, я проникну в самое сердце соцветия. В самое средоточие.
- Марлин? Марлин, что ты делаешь?
- А?
- Чего ты там тычешься в стену? Опять начинается?
- Он мягкий. Цветок.
- Что?
- Цветок мягкий.
Павлин подошел ко мне, протянул руку.
- Нет. Не надо.
- Марлин?
- Отойди.
- Ладно. Как скажешь.
Палец вошел в стену, в цветок - до упора. А когда я стала его доставать, что-то зацепилось за ноготь, и я его вытащила, это "что-то".
- Что там? - спросила Тапело. - Дай-ка я посмотрю.
Она сняла у меня с ногтя эту штуку. Что-то черное, мягкое, влажное. С запахом гнили.
- Что это? - спросил Павлин.
- Какая-то старая тряпка. Прогнившая. Мокрая.
- Может быть, это карта.
- Типа карта с сокровищами?
- А чего? Вполне может быть.
Тапело развернула свернутый лоскут. Это была самая обыкновенная старая тряпка.
- Похоже, с сокровищами облом.
- Марлин? - сказал Павлин. - Ты чего?
Я смотрела на стену. На то место, где был цветок.