Соединять готовые модули и основные конструкции корабля было не так уж сложно, хотя и утомительно. Настоящий кошмар начался после сборки. Предстояло провести километры и километры кабелей, трубопроводов, шлангов, проводов; смонтировать тысячи соединений без единой ошибки. Работали по многу часов в скафандрах, под непрестанное жужжание в наушниках голосов своих начальников. Как ни важна была работа, приятной назвать ее было никак нельзя. И скоро Франя, как и большинство ее измученных коллег-обезьян, возненавидела "Хрущева"; между собой они называли корабль уродиной.
Свободное время Франя по-прежнему проводила в смотровой рубке, часами глядя на Землю. Только вид Земли теперь портила уродина, вертящаяся на орбите вместе с "Сагдеевым" в четверти километра "внизу". Такая штуковина, как ни трудно в это поверить, полетит на Марс, и, если бы все сложилось иначе, Франя тоже могла бы оказаться в числе счастливчиков. Им предстоит ступить на поверхность другой планеты, постоять под чужим небом, увидеть громаду Олимпа и заглянуть в гигантские ущелья, где некогда текла вода. И кто знает, может быть, они отыщут следы былой жизни. Чтобы побывать там, она согласилась бы два с половиной года мучиться в этом тесном корабле, на пути к Марсу и обратно, но ей предстояло еще полгода на "Сагдееве". И ей хотелось, чтобы уродина – символ несбывшейся мечты – скорее улетела, ушла к Марсу.
Но все, конечно, было не так. Грузовики доставили по частям "МИК" – Марсианский исследовательский корабль; пришлось сначала собирать его на орбите, а потом присоединять к "Хрущеву". Все то же – кабины, потом двигатели, грузовые отсеки, цистерны с жидким кислородом и водородом. И под конец – самое противное – обшивать корабль металлическими панелями наружной защиты. Кораблю предстояло, отстыковавшись от "Хрущева", войти в марсианскую атмосферу и замедлить ход настолько, чтобы развернуть огромное надувное крыло, которое медленно опустит его на поверхность планеты. Через шесть месяцев оно же поднимет корабль в верхние слои атмосферы Марса, заработают двигатели, и "МИК" вернется к "Хрущеву".
Ничего не скажешь, "МИК" – это такая штука, которой и Франя могла гордиться, ведь и ее нелегкий труд вложен в это дело… А для чего? Чтобы восемь других людей – наверное, с лучшими, чем у нее, связями, могли полететь на Марс и вернуться оттуда. "Так ли должны воспринимать ситуацию настоящие герои соцтруда?" – грустно думала Франя.
Через пять дней после того, как "МИК" был готов, на "Сагдеев" прибыла настоящая знаменитость – космонавт полковник Николай Михайлович Смирнов, Герой Советского Союза, уже побывавший на Марсе. Ему предстояло возглавить экспедицию на "Никите Хрущеве". Через месяц прилетят с Земли остальные, и корабль отправится в путь. А пока Смирнов придирчиво проверял все сделанное.
Несколько дней Франя, как и остальные жительницы космограда "Сагдеев", внимательно изучала полковника. Высокий, мускулистый, с резкими чертами лица и голубыми глазами, Николай Михайлович походил на казачьего князя. Военная форма сидела на нем идеально. Черные волосы до плеч, роковые усы…
"Кинозвездой космоса" называли его – между собой, разумеется, – женщины-обезьяны, а завистливая мужская половина населения окрестила его Графом. Ловеласом он явно не был; прошла неделя, но ни одна женщина не могла похвастаться, что побывала с полковником. Удивлялась даже Франя, хоть она не собиралась уподобляться подругам, пытавшимся с налету соблазнить "кинозвезду космоса".
Как командир марсианского корабля и гость космограда, Николай Михайлович получил на "Сагдееве" отдельный спальный модуль, и когда он не наблюдал за работами на "уродине", не обедал или не занимался в спортзале, он закрывался там один.
Франя была удивлена, когда суровый красавец полковник заговорил с ней первым. Она разглядывала в иллюминатор Землю, наполовину закрытую нескладной громадиной марсианского корабля, любовалась вихрями облаков и далекими огоньками городов Земли. Неповторимый живой мир вертелся там, внизу, дразня ее.
– Да, действительно прекрасно, – прозвучал рядом мягкий мужской голос.
Франя вздрогнула, неуклюже обернулась – потеряла баланс и поплыла вверх. Это был он, полковник Смирнов. Он задумчиво смотрел на нее и улыбался.
– И давно вы за мной наблюдаете? – спросила Франя.
– О нет. Совсем немного.
– Вам нравится подглядывать?
– Простите, – нахмурился Смирнов. – Я видел, что вы задумались, и не хотел вас беспокоить. – Он пожал плечами и от этого заскользил вверх. Перевернулся, резко выбросив ноги, поплыл вниз, ухватился за кольцо и остановился рядом с ней.
Франя заметила, как легко он выполнил довольно сложный маневр в невесомости.
– А потом я подумал, – продолжал Смирнов, – что будет невежливо уйти, не дав вам знать, что вы не одни. Поверьте, я понимаю, как дорог момент одиночества, так что извините меня…
– Нет, не уходите, пожалуйста, – сказала Франя, очарованная его поведением. – Так непохоже на здешний содом…
– Вы в самом деле хотите, чтобы я остался?
"Господи Боже! – подумала Франя. – Бывает же такое! "Кинозвезда космоса" – старомодный джентльмен? И поэтому одинок?"
– Где вы научились изысканным манерам, полковник? – Она приветливо улыбнулась ему. – В школе космонавтов?
– Не совсем. – Смирнов тоже усмехнулся. – Как, вы сказали, ваше имя?
– Я еще не говорила. Меня зовут Франя Гагарина-Рид, полковник, – выпалила Франя.
– Называйте меня, пожалуйста, Николай. Там, где я учился манерам, не обращаются по званиям.
– Где это – там?
– На Марсе или еще больше – в пути туда и обратно. Год туда, полгода там, год обратно… Команда невелика… Такой полет меняет любого человека, Франя. По меньшей мере научает быть очень, очень вежливыми между собой. Манеры, как вы это назвали, становятся абсолютной необходимостью.
– А сексуальные отношения? Все-таки два с половиной года! Я всегда удивлялась…
– Этот вопрос, – очень спокойно ответил Николай, – мы пока не решили. Смешанные экипажи работают плохо. Лучший вариант – четыре семейные пары, но такую восьмерку нужной квалификации подобрать почти невозможно. Если кто-то – с женщиной, а кто-то – нет, то сами понимаете… Так что сейчас возвращаемся к чисто мужским экипажам.
– И как же вы живете эти два с половиной года?
– Страдаем и мастурбируем…
– Это ужасно!
– Моряки и путешественники жили так сто и тысячу лет назад. Зато Марс!.. Знаете, когда Земля превращается в одну из бесчисленных светящихся точек, вас охватывает ужас перед безжизненной пустотой, по-настоящему бесконечной. А потом приходит непередаваемое ощущение, экстаз Вселенной, через Великую Пустоту которой мы, мельчайшие ее создания, плывем к своей цели… А потом начинает увеличиваться Марс, и я испытываю невероятное облегчение оттого, что вижу планету, пусть другую…
Франя неуверенно протянула руку, но не рискнула обнять его.
– Другой мир! – продолжал Николай. – Пусть дышать там без скафандра нельзя, но марсианским летом, в полдень, в легком скафандре бывают моменты, когда чувствуешь тепло далекого Солнца и ветер, а ты стоишь на чужом песке, где когда-то, может быть, бежала вода и была жизнь… И тогда ощущаешь сердцем, душой, всей своей сутью, что ты действительно находишься в другом мире…
Космонавт замолчал. Повернулся к девушке и весело, по-мальчишески улыбнулся.
– Вот видите, как я разошелся, – сказал он с легким смущением. – У нас появилась своя, марсианская мистика, несмотря на диалектический материализм. Я думаю, мы по сердцу – славянские романтики…
Франя не смогла удержаться: обняла его за шею и поцеловала.
– Чего это вы? – опешил Смирнов.
Франя засмущалась и потупилась.
– Я… я никогда раньше не встречала настоящих героев.
– Не смешите меня!
Франя глядела в его голубые глаза. Перед ней был человек, изведавший непостижимое. Переживший одиночество и тоску во имя великого дела. Готовый снова идти на все это. И еще она видела перед собой юношу, трогательно смутившегося от зовущего взгляда молодой женщины.
– Это правда, Николай Михайлович, – смущенно сказала она. – И если вы сами этого не видите, то вы тем более герой – в лучшем смысле слова.
– Да ну, ерунда! – потупился он. – Просто человек, которому повезло. Ну, был в неординарных условиях…
– Так вот, – Франя набралась смелости, – если вы упорно не признаете, что вы герой, а теперь опять будете терпеть одиночество два с половиной года, я хочу, чтобы вам было что вспомнить. Подарок женщины!
Полковник Николай Михайлович Смирнов густо покраснел.
– Господи! – пробормотал он. – Все вы, обезьяны, про одно и то же…
– Может, и одно! – рассмеялась Франя. – Но Герой Советского Союза и покоритель космических пространств не может мне отказать. Это было бы… невежливо! Заденет честь корпуса космонавтов…
Он заметно нервничал, когда Франя потащила его по коридорам к большому шлюзу, чувствуя, что все сейчас глазеют на них. Так оно безусловно и было. И уж совсем застеснялся полковник, когда понял, что эта славная Франя тащит его в автономный аппарат "Осьминог".
…Так же, как Саша Горохов несколько месяцев назад, Франя вывела "Осьминога" из шлюза и развернула его – теперь кабинa смотрела в звездное небо, в космос. Она оглянулась на Смирнова. Марсианский космонавт не производил впечатления человека, готового проявить инициативу… Что ж, – подумала Франя, – во всяком случае, не скромность и не застенчивость позволили мне зайти так далеко.
Она расстегнула застежки на своем комбинезоне, вывернулась из него и, проплыв через всю кабину, прислонилась к стеклу. Кто же, – подумала она, – сумеет устоять, когда перед ним обнаженная женщина на фоне черного звездного неба?
– У нас много времени, Николай, – мягко сказала она, обнимая его и нежно целуя.
…Это было невозможное ощущение, самое невозможное из всего, что она испытала. Николай был мастером парения в невесомости. Они парили, не опираясь ни на что, только друг на друга; их движения были медленными, иногда – резкими; они двигались в едином ритме, и так продолжалось долго, очень долго.
Потом они плавали, не разжимая объятий, и наконец Франя спросила:
– Где ты научился… этому?
Николай взглянул в ее лицо, сияя благодарной, мальчишеской улыбкой, и ответил:
– Здесь. С тобой.
Он отпустил ее, они взялись за руки – живые существа, из плоти и крови, – и смотрели в ледяную и великую бесконечность космоса.
Карсон предлагает ограничения на выезд
Сенатор-республиканец Гарри Карсон (Техас) представил законопроект, позволяющий Центральному агентству безопасности отказывать гражданам в выездных визах, исходя из национальных интересов. Согласно законопроекту, ЦАБ сможет не доказывать, что затронута "национальная безопасность", как требует действующий закон.
– Да, изменение одного слова может показаться бюрократическим крючкотворством, – признал Карсон, – но в прежнем толковании закона все сомнения разрешались в пользу предающих родину крыс. Мы должны развязать руки ЦАБ и предоставить ему широкие полномочия.
Ассошиэйтед Пресс
– Ты принимаешь наши отношения всерьез, Бобби? – спросила Сара Коннер однажды ночью.
– Конечно, – ответил Бобби не подумав.
– Тогда нам нужна своя квартира, – с обычной твердостью заявила Сара. – Мне такая жизнь надоела. А тебе?
Бобби задумался. Приближался конец весеннего семестра. Вот уже пять месяцев, как они жили в его комнатке в Малой Москве, где негде было повернуться. Два компьютера, самодельные полки от пола до потолка, забитые книгами, дисками, бельем, Бог знает чем. Туалет, конечно, один. На кровати каждый день накапливалась куча всякой ерунды, так что, ложась спать, ее приходилось сваливать на пол.
Но квартира ? Это серьезный шаг! И кроме того…
– А как будем платить? – спросил он.
– Я нашла подходящее место, – ответила Сара. – Квартирка небольшая, одна спальня. Мы выкрутимся.
То, что Сара, решив, что так нужно, пошла и выбрала квартиру, Бобби не удивило. Он давно понял ее характер. И подозревал, что с ним она действовала так же: захотела, пошла и выбрала – в духе Макиавелли, но суть-то одна.
– Квартира нам нужна только на лето и на два следующих семестра, до выпуска, – продолжала Сара. – То, что ты платишь здесь, плюс то, что присылают мои родители, плюс я уже сэкономила на общежитии. И еще мы заработаем летом – нам вполне хватит.
– Ты все подсчитала? – спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.
– Ага.
– Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, – неуверенно возразил Бобби.
– Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? – простонала Сара.
Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью – стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.
– Боб – это ура-патриотическое имя, – заявила она. – Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби… Но, а уж если Бобби Рид – это вообще…
Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.
– У тебя с ним может быть много общего, – заявила Сара. – Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты – европеец, решивший стать американцем…
Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ – досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери – тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.
Итак…
Итак, Бобби пошел смотреть квартиру – где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.
На лето Бобби удалось получить в университете работу – переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после…
Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.
– Конечно, Беркли прекрасен, – говорила она, – но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?
– Не хочу? – переспросил Бобби.
По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.
– Не хочешь! – настаивала Сара. – Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!
Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ – что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.
А Сара жаждала одного – выбраться в так называемый "настоящий мир". Что-то делать – это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света – только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам…
Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара – она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.
– Ты можешь многое, Бобби, – настаивала она. – Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе – из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами…
Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.
– Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! – нажимала Сара. – Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!
Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.
Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.
Все осложнила сама Франя. Она "грубо нарушила внутренний распорядок": даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным нарушением неписаного кодекса обезьян… Сексуальные контакты между обезьянами и начальством не осуждались – все были согласны, что начальство – обитатели одноместных и двухместных модулей – тоже люди. Но вот пользоваться амурными делами, чтобы постоянно жить в большем комфорте, – это считалось уже "классовым предательством" и проституцией. И сурово осуждалось обществом.