Володя поморщился, пытаясь сложить из обрывков связную картину: 'Я был на пляже, обдумывал показания. Нашёл два противоречия, выделил ключевую фигуру, понял: она в опасности, если станет известно виновнику... Или виновнице? Этого я установить не смог, недостаточно данных. Хорошо, что я прогнал Катю. А вот обидел её зря'. Инспектора ощутимо кольнуло раскаяние, но нет худа без добра, думать стало легче, восстановилась последовательность событий: 'Я хотел предупредить, вошёл в тоннель, а тут меня ждали. Ткнули в шею парализатором. Было почему-то темно. И сейчас темно - кто-то отключил свет. Зацепка. Парализатор - тоже зацепка, но об этом после'.
- Сидеть можете? Пошевелите пальцами, - гудел над ухом Синявский. - Прекрасно, теперь другая рука. Улыбнитесь. Великолепно. Голова, естественно, кружится. Тошнит? Замечательно, теперь займёмся ногами. Давайте-ка одну, затем вторую. Так я и думал. Всё в порядке, Света, говорю же, я не зарядил вчера анестезатор. Вам повезло, молодой человек, разряженный анестезатор - что-то вроде обыкновенного шокера.
Володя улыбнулся уже по собственному почину, - доктор басил весьма уютно, и плюс к тому появилась новая зацепка: анестезатор не был заряжен. Тот, кто напал, об этом не знал. Или знал, но решил таким образом снять с себя подозрение? Если хотел стащить пистолет и ничего больше не замышлял.
'Он вооружён теперь, а я вооружён знанием, - пряча улыбку, думал инспектор. - Но неполное знание хуже полного незнания. К сожалению, полно тёмных мест. Что я ещё помню? Меня схватили за волосы, ткнули в шею этой штукой, потом я увидел тусклый свет в конце тоннеля, слышал голоса, шаги, видел мерцание, пробовал пошевелиться, но не мог. Потом кто-то прошёл совсем близко, вскрикнул, на миг стало совсем светло и снова темень. Мне показалось, я ослеп, оглох и онемел, но, надо полагать, просто потерял сознание. Потом мне привиделась Арина. Её ладонь у меня на лбу. Я позвал: 'Арина!' Она не поняла, потому что получались у меня не слова, а мычание. Я очень хотел, чтобы она поняла меня, и снова позвал: 'Арина!' - хоть и понял уже, где нахожусь. Мог бы догадаться, что Арине взяться неоткуда, но был не в себе. Напрасно огорчил Катю, а после и вовсе прогнал. Для её же пользы, но кому от этого легче? Инспектор застонал от досады.
- Болит? - спросил Синявский, ощупывая здоровенную шишку на затылке инспектора.
- Беспокоит слегка, - ответил инспектор. - Помогите встать на ноги.
Язык заплетался, ноги тоже. Без посторонней помощи - никак, разве что кое-как, ползком или на четвереньках.
- Обхватите рукой шею, - командовал Дмитрий Станиславович. - Андрей, вы с другой стороны. Инна, возьмите термосы. Нет, дверь пока не закрывайте, сначала включим здесь свет.
'Дверь пока не закрывайте! - повторил про себя Володя. - Вот почему стало светло, а потом стемнело! Тот, кто нашёл меня первым, открыл дверь, а потом зачем-то снова закрыл. Кто это был и зачем он закрыл дверь? Надо выяснить. Катя вот, когда нашла меня, сразу дверь нараспашку, поэтому я увидел её лицо и понял, что огорчена. И всё-таки прогнал и сказал, чтоб молчала. Обидел, хоть и для её же пользы.
- Тошнит? - поинтересовался Синявский. - Лежать вам нужно, всё-таки сотрясение. Но надо поесть. К сожалению, кофе вам не показан, надо попросить Катерину, чтобы принесла бульон. Говорила, остались бульонные кубики. Это ничего, что ногу подволакиваете, пройдёт.
При мысли о еде тошнота усилилась, но инспектор переборол слабость. Проговорил, стараясь, чтобы не заплетался язык:
- Чёрт с ней, с ногой. И Катю звать не нужно. Вообще никого не зовите. Желательно, чтоб никто не покидал бункер. Кто-то отобрал у меня пистолет. Куда вы меня тащите? В медпункт? К чёрту медпункт, всё равно разлёживаться нет времени.
- С лёгкой руки Инночки здесь теперь столовая, - пропыхтел Дмитрий Станиславович, пытаясь протиснуться в дверь боком, не отпуская больного. - А лежать вам нужно, сейчас мы с Андреем принесём сюда топчан.
- Оставьте, я сам войду. Лучше я сяду.
- Но... А впрочем, как знаете. Действительно, времени нет. Я как раз собирался сказать вам, Андрей, что пора - кхе-хм! - поднимать Яна. Аппаратный сон всё-таки не совсем анабиоз, понимаете ли, с точки зрения физиологии...
Инспектор, нарочно выбравший место во главе стола, чтобы всех видеть, наблюдал, как рассаживаются подозреваемые и следил за реакцией.
Берсеньева отнеслась к предложению Синявского с полным равнодушием, Сухарев занервничал: когда придвигал тарелку, дёрнул рукой. Инна поглядывала то на него, то на Светлану Васильевну настороженно, постукивая по столу ножом.
- Господи, как же я ненавижу макароны! - внезапно перебил себя самого старый психофизик, глядя на тарелку так, будто там копошились черви.
- Не капризничайте Митя, это Италия, - сказала Света. - Катя говорила, что больше ничего нет. Кофе и бульонные кубики.
- Тюремная пайка! Кое-кому нужно привыкать, - выпалила Инна, одарив Берсеньеву гневным взглядом. Её выпад был оставлен без внимания. Все, кроме инспектора, принялись за еду, Синявский бубнил с набитым ртом:
- Так вот, я категорически требую разбудить Горина. Света, я думаю, возражать не будет. Затягивать с этим опасно. Да и зачем? Я слышал, есть уже расшифровка воспоминаний. Что скажете, Света?
Светлана Васильевна ответила кратко:
- Не возражаю, - и уткнулась в тарелку.
Сухарев что-то буркнул под нос, потом обратился к Берсеньевой:
- Света, нам надо пообщаться с глазу на глаз. Вы ознакомите меня с результатами расшифровки, пока остальные будут возиться с Яном?
Володя внимательно следил за разговором. И, не замечая того, занялся макаронами: сначала просто ковырял вилкой, потом стал есть. Как ни странно, общение за столом не вышло за рамки приличий, даже мисс Гладких умерила пыл. Доктор вяло удивился, что Берсеньева не хочет присутствовать при пробуждении мужа, но возражать не стал. Света пробормотала какие-то малоубедительные объяснения. Сухарев повеселел, когда ему была обещана конфиденциальная беседа с лингвисткой, Инна выразила по этому же поводу неудовольствие, но очень сдержано.
'Ну-ка попробую я их расшевелить', - решил Володя, когда макароны в его тарелке закончились. Он откинулся на спинку стула и проговорил в пространство:
- Кажется, вы не расслышали, что я сказал вам по дороге сюда. Повторяю: кто-то из вас напал на меня, затем, пользуясь моим бессознательным состоянием, завладел оружием. Само по себе нападение на инспектора Совета штука достаточно серьёзная, а тут ещё и пистолет. У кого-то будут крупные неприятности.
'Эта капля расплескала пруд. Я молодец', - похвалил себя Володя.
Ему не дали договорить: провокационное заявление вызвало взрыв эмоций. Инспектору осталось выуживать информацию из потока негодования, взаимных упрёков и предположений.
Особенно интересной показалась версия, предложенная заместителем директора: тот обвинил инспектора Совета, в том, что он (инспектор) никакой не инспектор, а диверсант, имеющий целью завладеть результатами работы Горина. Он (лже-инспектор), по заключению Сухарева, незаконно проник в институт, уложил Яна, но информацию не получил, поскольку некто весьма предусмотрительно стёр массивы. Тогда он (всё тот же лже-инспектор), выключил свет в коридоре, инсценировал нападение на себя самого, похитив у доктора разряженный парализатор. 'И теперь этот человек допрашивает и шантажирует нас всех!' - возмущался Андрей Николаевич.
Спорить с ним и указывать на очевидные несоответствия Володя не стал, ясно было, что версия Сухарева бесполезна, если не считать вызванных ею замечаний. Берсеньева сказала вполголоса: 'Андрей, перчатки лежали рядом с парализатором. Не мог ведь он сначала свалить себя самого, а потом снять?' - и Синявский проворчал: 'Откуда ему было знать, что парализатор разряжен?'
В общем, картина происшествия пополнилась новыми фактами, но не всё было ясно. 'Кажется, я знаю, кто это сделал, но доказать пока не могу. Надо прижать душку доктора. Но сначала мы вместе с ним разбудим Горина', - решил инспектор. Пока он прикидывал, как подступиться к Синявскому, отвлёкся, поэтому не заметил, как опустело одно из мест за столом. Сказать ничего не успел - когда опомнился, за Берсеньевой закрылась дверь.
- Куда она? - подозрительно щурясь, спросила у начальника Инна, - И о чём вы шептались?
- Сказала, будет ждать меня у нас в лаборатории. Ты слышала, мне нужно просмотреть результаты расшифровки.
- Почему в лаборатории? Почему не в предбаннике?
- В предбаннике терминалы, - пояснил, косясь на инспектора, Сухарев. - Куда прикажешь там воткнуть Толстого Тома? И потом, я хочу сразу построить модель и сделать контрольный обратный перенос.
- Кто такой Толстый Том? - шёпотом спросил инспектор у размякшего после еды Дмитрия Станиславовича.
- Мэмбокс, - мурлыкнул тот. - Массив памяти. Не такой он и толстый - карманный. Я называю его 'карманник Том'. Но он достаточно толстый, чтобы поместилась расшифровка. Света говорила, что принесла.
- Вот увидишь, она всё врёт, - убеждала начальника мисс Гладких. Но Сухарев вместо ответа встал и направился к выходу.
Володя нагнал его в коридоре. Нужно было убедиться, что заместитель директора идёт именно туда, куда сказал - в лабораторию картографии мозга. Внезапно инспектору пришло в голову другое соображение. Он, обозвав себя идиотом, ускорил шаг. В предбанник влетел пулей и едва успел заметить, как Бесреньева метнулась к двери аппаратной. Перегородка Пещеры Духов открыта была настежь, 'Аристо' по неизвестной причине больше не считал необходимым ограничивать доступ к телу, и жена Горина не преминула этим воспользоваться, но зачем?
Володя колебался. Пойти за ней прямо сейчас? Ведь можно сказать, поймал на горячем! Или...
Сухарев вывел его из замешательства.
- Посторонитесь, - с явным неудовольствием потребовал он. - Я просил, чтобы нам с Берсеньевой не мешали работать!
Он оттеснил инспектора от двери аппаратной, вошёл; серая стальная плита скользнула на место.
'Аристотель меня не пустил, - отметил Володя. - Что делать, если мне понадобится?.. Но сейчас как раз хорошо, что они там у себя, а не рядом с Яном. Почему Света не захотела быть здесь, когда проснётся муж? Что она тут делала, когда я вошёл?'
Он собирался подойти к ложу беспамятного учёного, но в этот момент услышал голоса в предбаннике: 'Сейчас он у меня - кхм! - встанет', - 'Митя, давайте сначала посмотрим последний скан'.
'Мне за всеми не углядеть', - с досадой подумал инспектор и направился к терминалам.
- Поздно, Инночка, - с неопределённой улыбкой отозвался доктор.
- Вы... - у индианки опустились руки.
Доктор встал и обратился к Володе:
- Пойдёмте, Володя, поможем ему. Забавно: недавно я оживлял вас, теперь вы мне поможете привести в чувство Яна. Мы живо его... Э! Да он сидит! Скорее! Нужно поймать, если попробует встать на ноги.
Инспектор повиновался машинально. Левая рука Горина оказалась на удивление податливой - висела как плеть. Но не это и не первые слова Яна привлекли внимание; Володя некоторое время не видел ничего, кроме тусклого комка на ладони больного. Инспектор точно знал, где и когда видел такой, с коричневатым бликом, тёплый комок. Недоянтарь, смола вишни с японского пятачка.
И тут слова очнувшегося математика дошли до инспектора. Ян бормотал, таращась на застывшую вишнёвую смолу:
- Я индеец, ты индейка.
Глава 9. Ты индейка
Меня мучили бесконечные кошмары. То я опять становился маленьким, снова и снова рвались мамины бусы, и прыгали по полу янтарные капли, а в руках оставалась пустая нитка. А то вдруг папины ласты снились, и он сам тоже, но недолго - сразу превращался в колючий куст, такой, как те, в приморском парке, где я заблудился однажды, и чужая тётка меня когтила, а я кричал от испуга, что потерял навсегда маму. Я вспомнить хотел, как называется куст с которого лист, чтобы сразу вырасти и доказать, что ласты мне впору, и значит, мама - моя собственная, а не чья-нибудь, но не мог. Вдруг просыпался в странной пустой комнате.
И казалось мне, что я старый и одинокий, и мамы нет рядом, но я думал, что это неправда, потому что если я стар, значит, мама умерла. Этого не могло быть, это тоже кошмар. В том сне я видел лист, он колол мне руку до крови, мне казалось, я сейчас вспомню, как он называется - тот куст, с которого острый лист. Но тут на меня набрасывался чужой старик с резиновыми руками, больно колол в плечо, и всё исчезало, снова я видел скачущие по полу янтарные шарики.
И всё время мне чудилось, кто-то за мной подсматривает, и ему нельзя знать обо мне что-то важное, что-то такое, что сам я не могу вспомнить. Всё путалось в голове, слова перемешивались, как бывает, когда хочешь заснуть и не можешь, но я ведь не заснуть хотел, а проснуться, чтобы остановить кошмар, и тут вдруг я понял, что больше не сплю.
Перед глазами молочное сияние. Я лежу на спине, значит, светится потолок. Ну да, это называется лю-ми-нес-ценция. В той комнате, во сне, тоже лю-ми-нес-цировал потолок, значит, это не было сном. Плечо болит, значит, старик действительно колол в плечо этой штукой, которая называется... Нет, не помню. Надо встать, очень хочется...
Я не мог больше лежать. Где-то здесь должен быть туалет, - я помню, была дверь, может там? Дверь никуда не делась, но комната показалась мне другой, гораздо больше, чем раньше, и куда-то исчезло большое зеркало. Руки и ноги как чужие, онемели. Что-то между пальцами в правой руке твёрдое, мешает. Наверное, кажется.
Сесть? Ноги чужие, страшные, как во сне. Жиловатые, жилы синие. Не может быть, чтобы мои. Сплю?
Нет, между пальцами не кажется, и вправду твёрдое, комок.
Неужели и вправду такие у меня руки? Жуть. А комок я видел раньше: теплый - солнце в нём завязло, не совсем твёрдый - не успел застыть. Мама тогда сказала: полежит миллион лет и будет янтарь. Я подумал: миллион это очень много, я не хочу ждать. Хочу, чтобы прямо сейчас янтарь. Это было в тот самый день когда...
***
- Ян! Ян! - звала издалека мама, но Лилька глаза страшные сделала и зашипела сверху на меня, как кошка: 'Чш-ш!' Я и сам не хотел, чтобы нас нашли. Уцепился за корявую ветку и полез выше, к развилке. Старая кора царапалась, драла по коже на косточках, но я цеплялся изо всех сил, как бешеный, потому что если залезла так высоко Лилька, залезу и я. Это моё дерево, и если кто на него залез, он тоже мой.
- Ай! - пискнула Лилька. - Чего хватаешься? Это нога, а не ветка.
Одно слово - девчонка. Видишь, я прилез - подвинься. Расселась. Ноги голые, исцарапанные, на них солнечные зайцы.
Я ей:
- Подвинься. И не скачи тут, как бешеная, сломаешь ветку.
- А сам чего тогда залез?
Стану я ей говорить, ещё чего! Что это моё индейское дерево. Но ничего, развилка большая: она на ту ветку, я на эту, и можно упереться пятками, - вот он, ствол. Только бы мои не заметили, как мы тут с ней ёрзаем, ветками трясём.
Но старая вишня не выдала, ветки толстые. И всё равно ведь ветер, листья шевелятся, и солнечные пятна ползают по Лилькиным тощим ногам. По моим тоже. У неё пальцы на ногах расставлены, как будто хочет вцепиться в кору по-кошачьи, когтями. Смешная! Но мне нравится. Что она нашла?
Прямо у Лилькиных ног в коре трещина, на рану похожая, и точно как из раны натекла и застыла кровь. Ему же больно, зачем она...
- Лилька, не трожь! - я ей шёпотом. - Ему больно, индейскому дереву.
- Глупости, ничего деревьям не больно. А почему оно индейское?
Тьфу ты, проговорился. Смотрит на меня, щурится, ждёт. Почему мне нравится, когда она надо мной смеётся? Обидно... Нет, не обидно. Она моя, раз залезла на дерево.
- Потому что я индеец, а это моё индейское дерево, - выпалил я, ожидая: вот сейчас она засмеётся. Лилькин смех - как брызги в лицо, когда с разбегу плюхнешься в море.
Но она не стала смеяться. Присунулась, глаза круглые, вишнёвые, и в них, как в смоле, завязли лучики. 'Индеец? - шепнула мне. - Здорово! А я...'
Она замолчала, прикрыв рот ладонью, другой рукой схватилась за ветку у меня над головой. Пахло вишней. Я подумал: это от Лильки так пахнет, или от горячей смолы?
Ветер шевельнул её волосы, вишнёвые глаза оказались совсем близко.
Мне отчаянно захотелось сделать что-то, чтобы стало понятно... Я потянулся к древесной ране, что у Лилькиных ног, зажмурился и отломил податливый комок смолы. Ничего не случилось, дерево не дрогнуло, Лилька права, деревьям не больно. Зачем мама обманывала?
Я понюхал смолу. Нет, не пахнет ничем. Лежит, светится не хуже, чем янтарь.
Я снова умостился в развилке, глянул исподтишка на Лильку и понял: ей тоже хочется быть индейцем и жить на индейском дереве. Мне бешено захотелось, чтоб стало так, и чтоб было всегда, но я должен был что-то для этого сделать. Что? Я не знал.
Тогда я протянул Лильке смолу: 'Это тебе'. Она взяла, сжала в кулачке, шепнула: 'Я теперь тоже индеец?'
- Индейка, - поправил я. Девчонка же.
- Ты индеец, я индейка! - в восторге завопила она и запрыгала как бешеная, аж листья с дерева посыпались.
- Я индеец, ты индейка, - подтвердил я. Уцепился крепче и её поймал за руку, чтоб мы оба не грохнулись. Чего она скачет? Индейцы так себя не ведут, думал я. Но что с неё возьмёшь, девчонка...
- Вот ты где! - услыхал я вдруг мамин голос. - Я тебя зову, а ты тут... Ян! Да ты не один!
Заметила. А всё Лилька: вопила, прыгала, - заметишь тут.
- Люба! - кричала мама, стоя под деревом. - Люба, иди сюда! Твоя тоже тут. Ян! Тебе сколько раз говорил дедушка, чтоб не лазил на вишню? Слезай сейчас же! Любочка, мой опять забрался на дерево и твою затащил. Я кричу-кричу, чуть голос не сорвала, а они здесь сидят, молчат. Ян, я кому говорю, слезай! Представляешь, Любочка, ищу его и вдруг вижу, с дерева нога свесилась. Ах ты, думаю... Ян! Слезаешь или нет?
'Зря, - думаю, - я на Лильку думал, это я сам ногу с дерева свесил. Не увидь мама ногу, в жизни бы не нашла'. И так я на себя за это разозлился, аж в глазах потемнело. Свесился вниз и кричу:
- Не слезу никогда! Я здесь живу, это моё индейское дерево! И Лилька теперь здесь живёт! Мы индейцы!
- Да! - Лилька им. - Он индеец, я индейка! Вот у меня есть...
И сверху им показывает комок смолы, как будто они видеть могут.
- Лилечка, не шевелись! - забеспокоилась тётя Люба. - Лилечка, девочка, осторожно!
Тут мама тоже занервничала:
- Ян! - слышу, уже не шутит. - Ян, слезай! Вот сейчас позову деда, он возьмёт лестницу!..
Придётся слазить, думаю. И так, думаю, влетит, а если Лилька упадёт от их воплей, дед мне вообще оторвёт голову.
Ну, слез кое-как, коленки ободрал, спрыгнул, стою рядом, а они вдвоём Лильку с дерева снимают: 'Ох, Лилечка, ох, осторожно... Лиля! Ты смотри, что с сарафаном сделала! Что это у тебя в руке? Брось, вся в смоле вывозишься!'
- Это не смола! - кричу - Это индейский янтарь!
- Да! - пищит Лилька, на глазах слёзы, вижу - поняла, что сейчас влетит за сарафан и за то, что залезла на дерево. - Да! Это мне Ян подарил, потому что он мой индеец, а я его индейка!
Как они смеялись...