От автора
Обучаясь в колледже в начале семидесятых, я прошел курс под названием "Библия как литература". Это было здорово, хотя теперь в нашей нынешней атмосфере религиозного экстремизма такие вещи уже невозможны. Мы осмеливались обращаться с христианством, как с любым другим мифом, как с источником аллюзий, метафор, сюжетов. Мы также обсуждали Библию саму по себе как литературное произведение - ставили вопросы, кто и в какое время написал различные ее части, какие более ранние произведения в нее вошли и почему те или иные из них были в Библию включены или остались за бортом. Я пополнил свой словарь несколькими выражениями вроде "псевдоэпиграфический" (друзья позже преследовали меня за употребление этих слов в разговоре). И еще я заинтересовался - и был даже несколько одержим - Лилит.
Лилит, как вы все помните, была первая жена Адама, которую выгнали из райского сада, так как она согрешила с демонами и так далее. Она - темная, сексуальная изнанка иудеохристианского мифа. Она - La Belle Dame sans Merci Китса, суккубы литературы ужасов, греческая ламия. Она - первая женщина-вамп и первый вампир. Она - Человекоподобие.
Я много лет хотел написать рассказ о Лилит. Еще я носился с мыслью написать парную историю к "Тщетной любви", рассказу, в котором маньяк-убийца излагает представления мужчин о женщинах. Мне хотелось охватить ту же тему с женской точки зрения, создать, если угодно, литературную "песню-ответ" вроде "Потанцуй со мной, Генри". Я в конце концев все равно бы написал нечто вроде представленного здесь рассказа, однако именно Эллен должен поблагодарить за то, что она подтолкнула меня к его написанию.
Нужно еще упомянуть, что, заканчивая рассказ и лихорадочно подыскивая название, я наткнулся на "Чаши весов", не вспомнив точно, где его впервые видел. Впоследствии я понял, что похитил его из блестящего, но еще неопубликованного рассказа о русалке, принадлежащего моей землячке по Остину Нэнси Стерлинг. Она была столь добра, что позволила мне сохранить название, за что я и приношу ей искреннюю благодарность.
Льюис Шайнер
Мишелл Росснер
СЛОИ КАРТИНЫ
Мишелл Росснер родилась в Сан-Франциско и росла на Восточном побережье, на Западном побережье и в Юго-Восточной Азии. Она получила художественное образование, достигнув степени бакалавра изящных искусств по керамике и магистра изящных искусств по живописи; Мишелл поддерживает себя в форме, изготовляя маски для многожанровых представлений. Ее первый роман "Прогуливающаяся женщина", сильная и трогательная история о похожей на сны жизни аборигенов, получила премию Уильяма Кроуфорда за первый роман в жанре фэнтези. Она также лауреат премии Джона У. Кэмпбелла, присуждаемой лучшему новому писателю, за 1987/88 год. Действие ее последнего романа происходит в Сан-Хосе, штат Калифорния. "Слои картины", единственное стихотворение в этом сборнике, описывает через посредство воображения и воспоминания взаиморазрушительную связь между человеком и чужаком.
Дверь - словно рама вокруг картины:
Посреди комнаты, слегка наклонившись,
Стоит она.
Он лижет ее языком вдоль хребта,
Мокрой лаской окутывая каждый из позвонков.
Продвигаясь все выше, он достигает зачатков крыльев,
Лижет их с силой.
Она стенает от наслаждения.
После этого, стиснув ее покрепче в объятьях,
Он откусывает зачатки
И она начинает рычать от боли.
Он поглаживает ее спереди, вдоль двух длинных рядов сосков, Стремится утешить,
Сам себе говоря, что теперь она не сможет его покинуть.
Солнце ярко светит в окно,
Согревает ей спину,
По которой стекают две струйки крови
Сверху, от ее плеч,
Вниз, к его паху.
Он влезает на нее сзади.
Дверь снова открыта.
Композиция изменилась.
Она уже трижды рожала
Ярко раскрашенные геометрические фигуры.
Теперь они кучей лежат в углу
И пылятся.
Он сидит в кресле -
Больше мебели в комнате нет -
И смотрит, как стоит она у окна.
Протягивая скрещенные руки к солнцу,
Она напевает.
Он призывает ее к себе.
Она подходит и встает перед ним.
Он проводит рукой вдоль ее бедра,
Заставляя раздвинуть ноги.
Он готов
И без дальнейших приготовлений
Втаскивает ее на себя.
Оказавшись внутри,
Он начинает заискивать,
Тычется мордой в лицо ей и в уши,
Покуда, смягчившись,
Она снова не начинает петь,
Как будто он тоже солнце,
Жидкое и горячее, у нее внутри.
Она поглаживает его волосы,
Он же тем временем движется под нею и извивается,
Но стоит ей прийти в возбужденье,
И он не отваживается уже подпускать
Ее рот слишком близко к своему горлу.
Закрывается дверь нескоро.
Она выпрашивает у него одежду,
Надеясь спрятать остроконечные почки,
Набухшие на запястьях и на лодыжках.
Она досталась ему еще молодой
И теперь растет.
Она уже выросла вровень с ним.
Ему надо бы бросить ее,
Но он не в силах.
Наконец однажды,
Когда он поглаживает и щиплет ее за признак пола,
Она быстро сгибает ноги
И пытается распороть ему брюхо.
В следующий раз он к ней приходит с ножом.
Прижав ее к полу,
Он отрезает ее недавно проросшие шпоры.
Она делается бесстрастной
И теперь он может усаживать ее на себя без страха.
Наконец-то,
Обвившись вокруг нее,
Он трется о ее светлую гладкую кожу,
Изливает в нее содержимое своих бедер,
Медленно или быстро,
Как пожелает.
Комната залита солнечным светом,
Лишь в разбитом окне
Видно между краями осколков вечную ночь,
Что на самом деле царит снаружи.
Изломанное, под окном лежит ее тело,
Покрытие пола ее уже поглощает.
И вынужден он признаться себе,
Что знал всегда -
Она отыщет какой-нибудь способ бежать.
От автора
Этот гнусный стишок зародился довольно невинным путем - из мысленного образа, напоминающего картины Вермеера: вид сквозь дверной проем на комнату, залитую масляно-золотистым, кремовым светом. Никто сильнее, чем я сама, не был удивлен тем, во что это вылилось.
Брюс Мак-Аллистер
КОГДА ОТЦЫ УХОДЯТ
Брюс Мак-Аллистер начал писать научную и сказочную фантастику в 1960–х. Его первый роман "Человечность Прим" вышел в первоначальной серии Терри Карра "Эйс Спешиалз"; второй - "Ребенок-мечта" - издан в прошлом году издательством "Тор Букс". Его рассказы часто появлялись в журнале "ОМНИ" и многократно перепечатывались. Он преподает писательское дело в Редлэндском Универститете, в городе Редлэндс, Калифорния.
"Когда отцы уходят" - первый прочитанный мною рассказ этого автора. Впервые он появился в антологии Терри Карра "Вселенная-12". Он прекрасно демонстрирует редкостную способность Мак-Аллистера говорить в литературе женским голосом. Он посвящен лжи, которую мужчины и женщины говорят друг другу, чтобы поддержать пошатнувшиеся отношения.
Когда он сказал мне, что сделался Там отцом, я с самого начала была уверена, что он лжет. При этом я думала о пяти годах после его возвращения, когда я все время была начеку, пяти годах, когда я молила его о ребенке; и еще я думала обо всей лжи, которую он мне преподносил. (Все они возвращаются и лгут).
Я была уверена, что он лжет.
В небесной комнате стояла ночь. Мы были нагими и мокрыми от очередного запрограммированного дождя и снова лезли руками один к другому с добродушным разочарованием и смехом, потому что тонкое, как бумага, энергетическое поле не позволяло нам прикоснуться друг к другу.
Ограничения были очень важны.
Скоро один из нас прикажет компьютеру комнаты задействовать шаблон - новый узор, по которому нам предстояло вслепую шарить руками, отыскивая отверстия, через которые мы сможем добраться друг до друга.
Ограничения были чрезвычайно важны.
Немного спустя, если все пойдет как следует, мы будем ползать по полю, как животные - два изголодавшихся тела, уже не желающих принимать ограничения так добродушно.
Это была карецца, игра, которую по моим подозрениям Джори любил, хотя трудно тут говорить с уверенностью. Единственное, насчет чего я была уверна, это галлюциногены и феромы. Их-то он точно любит. Только их.
Он вполне способен внезапно отодвинуться от шаблона, пристально посмотреть на меня и скрыться в ночи.
А если он останется, если он действительно пробудет со мной достаточно долго, чтобы это произошло, то сие событие будет со мной столь же мало связано, как взрыв какой-нибудь второсортной новой звезды в далекой галактике. Я увижу это в его глазах: душой он все время будет находиться в ином месте. И в заветный миг он будет принадлежать себе и только себе - и только Там.
Я возлагаю вину на галлюциногены в такой же степени, как на все остальное. Я ревную к "Лунному Свету", "Звездным Людям", "Любви Шварцшильда" и "Мигалочке". Они - его истинные возлюбленные.
Когда он заговорил, я было решила - он обращается к комнатному компьютеру. Но голос его все лился; увеличенные изображения звезд безумно подмигивали сквозь электронное стекло, лунные лучи ниспадали на наши обнаженные плечи, словно холодные синие одежды. Он говорил со мной.
- Мне очень жаль, Доротея, - говорил он. - Как сказал однажды давно умерший поэт, я - "человек, ушедший от долга, человек, ушедший в свой мир". Я должен был рассказать тебе давным-давно, но не рассказал. Почему? Потому что это ужасно, столь же, сколь и прекрасно.
Он умолк, такой расчувствовавшийся, такой мучимый раскаянием; затем продолжил:
- Когда я был Там, Доротея, когда звездные камеры были у меня за спиной и вся вселенная лежала у моих ног, когда я был столь же далек от родного мира, как если бы я умер, тогда, Доротея, я завел себе любовницу с иной планеты и она выносила мне сына. Я сам не могу в это поверить, но это правда, и час настал.
Какая патетика. Какая рисовка. Он играл перед какой-то невидимой мне обширной аудиторией.
И он лгал.
Говорят, что те, кто уходит Туда - "диплосы", "ходоки" и "приветники" - возвращаются лжецами из-за того, что они там видят, из-за сна в звездных камерах, из-за того, что им снится во время до боли медленного продвижения сквозь концентрические кольца последовательности ускорителей, сверхсжатие, стыковку световых конусов и чудеса мигающих дыр. Эти сны (если верить слухам) полны видениями извечных параллельных вселенных, всевозможных альтернативных миров - где Гитлер сделал то и не сделал это, где Христос был и где его не было, где никогда не протекал Нил, где Джори не улетал или, если он улетал, я не укладывалась ждать его во сне.
Все это их изменяет. Они возвращаются, повидав то, чего нет, но что могло бы быть; то чего нет, но в то же время и есть - где - то. И поскольку они возвращаются лжецами в мир, ставший старше на пятнадцать лет, то для любого мужчины или женщины, пожелавших стать диплосом, ходоком или приветником, всегда найдется работа. Они - агнцы, отдаваемые на заклание ради нас всех.
Я не знаю, порождают ли ложь Джори иные вселенные, в которые проникало его сознание, или же это обыкновенная патология. Я только знаю, что иногда я разделяю с ним его ложь, а иногда нет. Бывают даже случаи, когда я люблю его ложь, хотя мне неловко говорить это. Когда мы вместе лежим на узенькой полоске песка рядом с нашим домом и занимаемся любовью по-простому - рокот волн милосердно скрадывает журчанье труб большой фабрики - мне хочется этой лжи, я прошу ее на свой лад и он дарует мне ложь:
- Доротея, любовь моя, я знал многих женщин, ненасытных женщин, словно вышедших из самых диких снов сатира. Я знал женщин в каждом порту Империи - от Данданека II до Миладен - Пой, от Глостерова Тупика до Чертовой Норы, от огромных кремниево-метановых заливов Торизона до антигравитационных Ступеней Сердца - и ни одна из них не может сравниться с мягчайшим прикосновением твоей кожи, с простой лаской твоего дыхания.
Этих портов не существует. Пока не существует. Никаких оживленных космических трасс, никаких пиратов из Гиперпустоты, никакой Империи. Никакого романтичного Пограничья, от которого семена человечества распространяются все дальше сквозь галактики, столь обширные и удивительные, что от их величия перехватывает дыхание. В конце концов, мы живем в куда более простой, приземленной вселенной.
Но когда он говорит со мной вот так, мой мир становится вдруг грандиознее, порты, о которых он рассказывает, делаются реальными, как Сан-Франциско, женщины - страстными, как в легендах, а сама я, Елена из Новой Трои, сжимаю в руке странное и прекрасное яблоко.
Я могла бы ответить ему "И какой же она была, Джори?" Я могла бы разделить с ним и эту ложь и спросить "Ты хоть раз видел своего сына, Джори?"
Но это больно. Это слишком больно.
- Что ты хочешь этим сказать - "час настал"? - спрашиваю я со вздохом.
Он отворачивается и смотрит на темные холмы, окружающие наш дом.
- Он приедет жить с нами, - говорит он.
Я прикрываю глаза.
- Твой сын?
- Конечно, Доротея.
Я ненавижу его за это.
Он знает, как это больно. И знает, почему.
Мы встретили Там три расы. Первые две - ближайшие к нам на протяжении многих световых лет - действительно человекоподобны, что является (по крайней мере, для некоторых) очевидным доказательством теории "засеивания" человечеством нашей солнечной системы. Третья раса, загадочные климаго, настолько чужда нам, что вместо враждебности или алчности мы столкнулись с пугающей щедростью, получив от них подарки вроде энергетических полей, кристаллического сна и звездных камер. В обмен они не просили ничего, кроме доброй воли. Нам это было непонятно. Мы вообще их не понимали.
Нам (как мы решили) нечему было учиться и нечего приобретать у двух человекоподобных видов, маленьких деболитов и флегматичных отеан. Мы игнорировали их и завидовали вниманию, которое уделяли им климаго. Казалось, мы боимся того, что могут в конечном счете сделать эти два гуманоидных вида с дарами климаго. В конце концов, мы-то хорошо знали, что значит быть "людьми".
- Ты не спрашивала, но я тебе все равно скажу, - говорит он.
Он последовал за мной на берег, к оставшимся от прилива лужам, где я пыталась сосчитать виды неогастропод, чтобы сравнить их с теми, которые перечислялись в книге, отпечатанной на целлюлозе пятьдесят лет назад.
Он выглядит трезвым, деловитым. Это ничего не значит. Безразличный к пыхтению фабрики у него за спиной, он задумчиво смотрит в море и произносит:
- Она, конечно же, была отеанкой. Бедра у нее были как стволы деревьев, тело - мускулистый кулак. Покрывавшая ее шерсть, гладкая, как у соболя, блестела, как золото, в свете заката тамошней звезды. Она была ребенком по их стандартам, но вдвое старше меня и ее широкие, темные глаза были, так же как и мои, полны грез. Так это и случилось: мы оба были мечтателями. Я слишком долго пробыл вдали от дома.
Трогательная история, и по-своему убедительная. Отус и правда тяжелый мир, с густой атмосферой, и поверхности его достигает меньше света, чем на Земле. Глаза отеан, в свою очередь, более к свету чувствительны, тела у них более коренасты, легкие привычны к большему содержанию кислорода. И хотя они куда больше похожи на нас, чем маленькие деболиты, Землю они не выносят; они не выдержали бы здесь и дня, даже в легком дыхательном снаряжении. (Некоторые утверждают, что это фотофобия; другие полагают, что все дело в особенностях внутреннего уха; еще одни - что в головокружении, вызванном скачками внутрисосудистого давления).
- Я был пьян от густой кислородной смеси их воздуха, - рассказывает Джори, - и даже не почуял ее чуждости. За всю долгую ночь моя бедная слепая страсть ни разу не захромала.
Я вспоминаю, что еще придает этой истории достоверность: отметины - десятки крошечных отметин, как бы от зубов, у него на груди и на внутренних сторонах рук. Они у него там все время, сколько я помню, хотя я ни разу про них не спрашивала, предполагая, что они оставлены какими-то медицинскими инструментами во время подготовки к путешествию.
Внезапно Джори мрачно произносит:
- Нет, я никогда не видел мальчика. Я покинул Отус задолго до его рождения.
Все это почти убедительно. Почти. Но не совсем.
1. Люди и отеане могут копулировать, но оплодотворение при этом невозможно: выделения отеан токсичны. И даже сумей сперматозоид выжить, ему бы не удалось проникнуть в яйцеклетку; а если бы проник, хромосомы бы не смогли образовать правильное веретено деления.
2. Джори никогда не был на Отусе.
Однажды, вскоре после его возвращения и моего пробуждения, Джори сказал мне: "Что выиграет человек, завоевав Вселенную, если при этом он потеряет себя? Однажды променяв, этого уже не купишь". Он кого-то цитировал, я уверена. Но я не спросила и он не пояснил.
Некоторое время он молчал, а потом прошептал голосом, хриплым от скорби: "Они солгали мне, Доротея, в точности, как они лгут нам всем", - и он заплакал. Я обняла его и прижала к себе. И не выпускала.
Это был человек, которого я знала. С тех пор я его не видела.
Я определила четыре вида скальных ракушек, но на это ушло почти пять часов. Если верить книге из целлюлозы, пятьдесят лет назад я бы нашла в четыре раза больше за вдвое меньшее время.
Фабрика стоит здесь тридцать пять лет, хотя она отрицает, что ее трубы когда-либо сбрасывали связывающие кислород вещества в чувствительную прибрежную зону.
Лжецы так близко, Джори.
Теперь я припоминаю кое-что еще.
Четыре года назад, вскоре после того, как мы выстроили пристройку, Джори получил по почте ленту. Он ничего не объяснял, а я ничего не спрашивала. Так у нас заведено. Но однажды я прослушала эту ленту и просмотрела.
Я проходила мимо его новой комнаты, которую он построил себе для уединения. Раньше я никогда возле нее не задерживалась, но на сей раз остановилась, потому что услышала голос.
Он звучал достаточно безобидно-механический и временами переходящий в писк, словно голос дешевого компьютера. Но когда я попыталась понять, что он говорит, то осознала, что это вовсе не искусственный голос, и язык, который я слышу - не земной язык.
Оказавшись возле двери, я бесшумно вошла внутрь и остановилась.
Джори сидел у экрана спиной ко мне и по тому, как он смотрел на экран, я с уверенностью поняла, что на экране лицо - лицо, которому принадлежит этот голос.
Я сделала один шаг и увидела экран.
Лица не было. Вместо этого экран заполнял чужеземный ландшафт - фиолетовые утесы и алые ущелья, омытые неземным светом. Вся сцена дрожала, словно выставленный на солнце яркий ковер.
Голос все лопотал. Джори все сидел, точно загипнотизированный. Задрожав, я быстро ушла.
Тем вечером я снова умоляла его. Я не могла думать ни о чем, кроме ущелий, странного света, дрожащего экрана. Я тогда еще верила, что ребенок, откуда бы он ни взялся, сможет стереть эти странности из души и сердца человека, которого я любила; человека, которого, как мне казалось, я знала.