* * *
Несмотря на величайший из даров климаго, очень немного людей путешествовало Туда. Как давным-давно поняли наши технократы, с исследованием космоса лучше всего справляются машины, а не уязвимые существа из плоти и крови.
Есть, однако, одна проблема, с которой не могут справиться машины - то бишь, не могут справиться без риска нанести дипломатическое оскорбление. Эта проблема - установление Деловых Отношений, политических и коммерческих связей между разумными существами и их мирами.
Деловые вожди хорошо сознают риск, и потому все диплосы межзвездной политики, ходоки и приветники межзвездной торговли, да изредка "регистраторы" межзвездных исследований всегда обычные мужчины и женщины. Все они подписывают контракт ради денег (по их собственным утверждениям), все они тотчас же получают от нанимающих их государственных департаментов, международных корпораций и глобальных картелей дипломатические или корпоративные звания; и всем им имплантируют в черепа маленькие компьютеры.
Чтобы сделать их тем, чем они не являются.
Чтобы сделать их тем, что так необходимо остающимся на Земле.
- Она была деболиткой, Доротея, - мука его безмерна; признание его искренне, выстрадано. - Прости меня, пожалуйста. Я знаю, немногие женщины смогли бы простить, но все-таки я прошу тебя, потому что знаю - ты сможешь понять меня лучше, чем большинство, - следует пауза, исполненная значения. - Я делил трапезу - какую - то костлявую разновидность грызуна и перебродившее питье из листьев местной растительности - с комиссией из семи провинциальных полуфараонов. Она была их курьером. Той же ночью, но позже, она нанесла визит в мои апартаменты, доставив срочное - и, могу прибавить, лестное - послание от Самой Фараонессы. Я опьянел от их адской "тульпы", Доротея. Иначе я никогда не смог бы сделать того, что я сделал - прикоснуться к подобному телу, столь маленькому и хрупкому, с лицом, как у клоуна, с кожей, напоминающей туго натянутый пергамент, кроме тех мест, где растут скользкие водоросли.
Он прижимает к щекам ладони. Подается вперед. Шрам его больше уже не красный.
- Я видел мальчика два года спустя, - говорит он. - Я едва смог вытерпеть его вид.
Кажется, он готов упасть.
- Господи боже, - шепчет он и начинает потихоньку всхлипывать.
Я встаю. Он, вероятно, говорит искренне. Он, вероятно, сам верит в то, что описывает. Тем не менее, я обвиняю его и с обвинением приходит ненависть.
1. Для человека продолжение рода с деболитом не более вероятно, чем с овцой.
2. Джори никогда не был на Деболе.
3. Джори не верит в бога, имя которого поминает всуе.
Дебола - небольшая планета, лишенная вращения. Ее обитатели - как фауна, так и флора - теснятся в зоне сумерек между вечным солнцем и нескончаемой ночью, в той области разумных температур, которую эта зона составляет. Деболиты намного меньше людей; собственно говоря, они не крупнее праобезьян, шнырявших по берегам земных рек сорок миллионов лет назад, периодически попадая в брюхо гигантским рептилиям. Черные водоросли, кормящиеся выделениями их кожи, способствуют изоляции от холода, так же как жировые отложения вокруг жизненно важных органов, придающие деболитам опухший, неуклюжий вид. А природная фиолетовая окраска кожных покровов оберегает их от мучительной смерти из-за ожогов ультрафиолетом.
К деболитам космическая эпоха пришла бы естественным путем только через пять тысяч лет. Поэтому человечество ими интересуется - меньше некуда. Зато климаго интересуются. Это нас озадачивает. Чего они там нашли?
Я принимаю капсулы с феромой и стараюсь не сетовать. Чтобы сохранить в неприкосновенности состав бактерий на коже, мы не моемся. Воздух от наших усилий наполняется кошмарным рассолом, так что у меня першит в горле.
Копулянты - словно огненные муравьи, снующие по глазному дну. Голова моя кружится, как никогда в жизни. (Какая же доза на этот раз? И какой серией он воспользовался? Не развивается ли у меня аллергия? Ненавидит ли кто-нибудь эти штуки сильней, чем я?)
Мы извиваемся, как безумные. Дыхание у Джори тяжелое из-за обонятельных усилителей и стероидной бомбардировки, а я делаю все, что в моих силах, чтобы копировать его страсть, несмотря на угрозу, что сработает перистальтика.
Внезапно Джори чужим голосом заявляет:
- Ты опять не захочешь поверить мне, как всегда. Это твое право, Доротея. Но я должен попытаться тебя подготовить.
Я вздрагиваю, затем вздрагиваю еще раз. В комнате тепло, тепло до тошноты, но тело Джори перестало двигаться. Что он выдаст на этот раз?
- Она была климаго, Доротея. Я говорю "она", чтобы тебе… чтобы нам обоим легче было понять происшедшее. Можешь не тратить усилий, доказывая, что подобное невозможно, потому что это возможно, это УЖЕ случилось. Климаго - щедрая раса. Они подарили человечеству секрет звездных камер; они дали нам кристаллический сон и энергетические поля. А одному из людей - мне, Джори Корийнеру - они подарили кое-что еще.
Он делает паузу; рот его открыт, челюсть ходит ходуном.
- Нет нужды рассказывать тебе, как они выглядят. Ты и сама знаешь.
Я молчу; тошноте не видно конца.
Откуда бы мне знать облик климаго? Те, кто возвращается с их описаниями, все сплошь лжецы и, похоже, ни одно правительство на Земле не заинтересовано в том, чтобы развеять завесу тайны. Даже средства информации утверждают, будто не могут сделать ни снимков, ни записей - хотя бы с тех климаго, которые посещают Землю. (Что они, такие скромные? Или настолько соответствуют каким-то ужасным архетипам, что при виде этого смирные массы землян взбунтуются и разрушат свои же города, требуя немедленного прекращения дипломатических отношений?)
Но, как и все остальные, я собирала описания - многие десятки описаний. Заключенный в многокамерную раковину наутилус с радиоактивными щупальцами? Паукообразное, синее, словно кобальт или фуксин, либо полосатое, как старинные барбарильи? Двудольчатый летающий мозг? Плотно сжатый мускул с "гироскопическим" метаболизмом? Кремниевые призраки? Колониальные моллюски, больше похожие на стилизованный череп, нежели на съедобных ракушек? Что же выберешь ты, Джори?
- Как знаешь ты, я уверен, и то, - продолжает он в это время, - каким образом удается им выживать на своей недоброй планете вот уже двести миллионов лет. Я уверен, что это тебе известно.
Может быть, и известно. А может быть и нет. Я слыхала рассказы - и решила им поверить - про то, какие они кудесники симбиоза, эти климаго. Про то, что их мир - это скопище алчущих хищников, острых как ножи жвал, смертоносных панцирей, исторгающихся из тел желудков, которые могли потребить миллионократно всех до единого климаго на планете - и потребили бы, если бы не одна отличавшая их от нас черта: умение приспосабливаться, сотрудничать, помогать и получать помощь.
Тут дело не просто в числе извилин, хотя климаго определенно столь же разумны, как земные китообразные и Homo erectus, что бы там ни означало слово "разумный". Дело в тех мириадах способов сотрудничества - сосуществования - которые позволили им превзойти все остальные виды на родной планете. Обезьяноподобные существа (как утверждают ходячие россказни) вот уже много эпох ссужают им свои хватательные руки. Огромные динозавры обеспечивают климаго транспортом и "величайшей способностью манипулировать окружающей средой". Безмозглые кишечнополостные делятся с ними своей питательной плотью во времена голода и засухи. И бесчисленное число других. Помогающих и принимающих помощь.
В обмен на их услуги климаго - терпеливые и наделенные способностью к телепатии - предоставляют информацию и органы чувств, необходимые, чтобы вывести незрячих в дневное время ящеров на новые виды добычи, чтобы помочь покрытым перьями обезьянам опережать на шаг множащихся врагов, чтобы дать вечно неизменным медузам способность предвидеть неизбежные изменения в гигантских системах фьордов, где дышат приливы.
- Ты сможешь понять, почему это случилось. Она тоже была приветником - с их стороны - а я был одиноким человеком. Как прилежный исследователь человечества, она поняла, что означает мое одиночество; она поняла, что по социальным потребностям люди не совсем сходны с климаго, которые не страшатся одиночества, но скорее напоминают земных бутылконосых дельфинов, ужасно страдающих, если их отделить от себе подобных.
Джори делает паузу, отводит взгляд и вздыхает. Я чувствую запах полупереваренной пищи. Я чую собственную желчь. Мир плывет.
- Потребность, живущая в ней, была необъятна, - говорит Джори, - потребность помочь, потребность сотрудничать, потребность приручить существо, которое при других обстоятельствах могло бы стать хищником. И необъятной была потребность, живущая во мне - потребность найти сородича, существо, которое мог бы опознать с помощью самых примитивных средств.
Я по-прежнему стою на четвереньках, не в силах пошевелиться; подступающий ужас усиливает дурноту. Глаза Джори надо мной пылают космическим багрянцем и металлическое дыхание тошноты движется сквозь меня, словно металлический прилив. Это все феромы, да, и пот, и андростенол, и все остальное - но еще одна причина в том, что стоит у меня сейчас перед глазами. Догадывается об этом Джори или нет, но я действительно отчетливо представляю себе его приветницу - климаго. Представляю в том варианте, который чаще всего встречается в описаниях, и это единство мнений вселяет в меня ужас.
Я вижу перед собой человека столь одинокого, столь безумного после многих лет неестественного сна, столь извращенного до самых глубин своей замкнутой души, что он в силах заставить себя прикоснуться к… червю, слизню, к жировым валикам, нанизанным на хрящевую ось, с мордой (осмелюсь ли я назвать ее лицом?) словно у миноги, с абразивными костяными пластинами, с сотнями крошечных отверстий, медленно, как мед, вытягивающих кровь из груди этого человека, из внутренней стороны его рук и бедер, и…
Каким-то образом я оказываюсь на ногах. Я шатаюсь. Я выбегаю из комнаты.
Шаги, преследующие меня - словно удары сердца.
Когда я добираюсь до ванной, тошнота наконец получает выход. Феромы придают рвоте мертвенный запах.
Позади меня раздается бесплотный голос:
- Это было совсем не так, - скулит он. - Почему ты не можешь попытаться понять?
Я начинаю плакать.
- Это было прекрасно, - говорит он, наивно веря, будто слова могут что-то изменить. - Она сделала так, что это было прекрасно. Они невероятно прекрасный народ, Доротея.
Мгновение назад это были слезы. Теперь это смех. Вот я - стою на коленях среди собственной амбры, словно совершая ритуал поклонения утопленной в пол ванне, как будто поверила в самую невероятную ложь из всех. Отметины от зубов, восторг… Это могло быть так, да. Но другое - нет.
ТОЛЬКО НЕ РЕБЕНОК.
Я бешено оборачиваюсь к Джори.
- И кто же выносил для нее зародыш? Какая-нибудь подвернувшаяся кстати услужливая отеанка, прибывшая с дипломатической миссией? Если это возбуждает твою фантазию Джори, так только кивни - и мы сделаем запись. Только вот удивляюсь я, Джори. Как же он до нас доберется? В камерах чересчур уж долго. Прилетит на косервной банке с крошечными ретроракетами? Или в сверхсветовом портфеле? Климаго ведь маленькие, ты же знаешь.
Джори изумленно смотрит на меня, глаза у него совсем детские. Я могу его сейчас убить, а он об этом даже не знает. И я убила бы его, я уверена, окажись рядом что-нибудь острее сушилки или зубной щетки. Этот человек - этот человек, который в течение пяти лет выказывает так мало интереса к женщине, с которой живет, человек, не слышащий моих мольб - предлагает мне теперь ложь, надеясь получить взамен мгновенное отпущение грехов.
Он делает шаг ко мне, берет меня за руку. Я с рычанием отворачиваюсь, но не отдергиваю руки.
Джори все смотрит на меня тем же взглядом. Он качает головой, он страшно задет.
- Сын есть, Доротея, да, и - да, он действительно очень маленький, как ты и догадалась. Он больше климаго, чем человек - он инородный, да, но он разумный, и неравнодушный, и обладает способностью нас любить. Неужели ты не можешь, по крайней мере…
- Перестань! - кричу я, зажимая уши руками. От моего тела пахнет, как от выгребной ямы.
Теперь Джори делается рассеянным. Он медленно поворачивается, смотрит на закрытые окна. Я опять закричу; я не смогу вынести того, что он скажет.
- Сын есть, да, - начинает он заново. - И он совсем не маленький. Он мутант, Доротея, он еле жив и не смог бы перенести звездных камер. Он - жалкое существо и заслуживает нашего сострадания. У него голова человека и тело голожаберного; он плачет, как человеческий младенец, но если его неправильно держать, начинает выкашливать свои экскременты. Ученые-климаго изучают его много лет, но теперь я хочу, чтобы он был со мной, и его мать - благородная душа - согласна. Столь многое там вызывает у ребенка аллергию; быть может, здесь ему будет лучше. Если только он переживет путешествие. Если мы сможем его полю…
Я бью Джори. Я бью его по виску, по шраму, ощутив при этом кулаком металлический край той штуковины, что вставила туда корпорация. Штуковины, которая помогла Джори сделаться тем, что он есть.
Кожа расходится, обнажая металл. Джори отшатывается, хватая меня за запястье. Начинает сочиться кровь.
Я выкрикиваю что-то такое, чего ни один из нас не понимает. Джори спокойно говорит:
- Смирись с этим, Доротея. Скоро он будет здесь.
Джори покидает меня; я остаюсь в ванной и продолжаю плакать.
Несколько дней после этого мы с ним не видимся.
Я была бледной девчонкой и не утратила бледности до сих пор. Никакое количество ультрафиолета любой концентрации не в силах этого изменить, при всех-то моих английских и ирландских генах. К тому же у меня крупная кость - большие руки деревенской бабы, переплетенные жилами и венами, и бедра, которые так и собирают на себя синяки. "Дочь племени, лишенного мясистости", как говаривал мой отец.
Интересно, какой я вначале показалась Джори.
Более смуглого человека, чем он сам, я отродясь не видывала. Кожа у него самого темного оттенка оливкового цвета - "проклятие" (по его собственному выражению), оставленное ему в наследство беззаботными предками из числа американских негров и индейцев.
Лицо Джори, когда он поворачивается в профиль, напоминает боевой топор из какого-нибудь древнего сна. Поначалу это меня пугало.
Я выросла на одной из последних ферм - гигантов на среднем западе Америки. Нет, так неточно. Я выросла дочерью старшего администратора одной из последних ферм-гигантов на среднем западе Америки. Это совсем другое дело. Мы жили в большом оштукатуренном трехэтажном доме в викторианском стиле в Сидар-Фоллз, в часе вертолетного лета от Фермы. По-настоящему вырости на ферме - это совсем другое.
Джори, в свою очередь, был сыном Детройтского Гетто Славы - проекта, затеянного загнанной в угол либеральной администрацией во времена спада за два десятка лет до его рождения. Каждое мгновение его жизни субсидировалось гражданами, которые в наиболее благородном состоянии духа преисполнялись самодовольного "сострадания"; в наиболее дурном - рассудочной нетерпимости; и ежедневно на 1,439 минут - апатии и равнодушия. Джори это было известно. Он рос с сознанием этого - 1,44 минуты ежедневно.
Много лет я мечтала о карьере, каким-то образом связанной с волшебными науками гигантской фермы. На самом деле, конечно же, я при этом искала способа не покидать дом - такой профессии, при которой могла бы сохранить свои маленькие пристрастия, первые привязанности, драгоценные воспоминания о матери и отце, всю жизнь счастливо работавших на Ферму. Отец - громогласный, горделивый администратор; мать - молчаливая закройщица генов, любовь которой к своей работе ясно прочитывалась в ее спокойных глазах.
Последний раз я видела Ферму накануне отбытия Джори. Мне было двадцать восемь лет. Машины, как прежде, были невероятными - огромные ядерные комбайны, компьютеризованные плодосборщики - "осьминоги" и "танцующие копалки". Не меньше благоговения вызывала земля - темная, ровная почва с идеально подобранным pH, протянувшаяся от горизонта до горизонта. Но теперь все это было скучно. Неужто это тот самый мир, которому я в своих грезах так долго придавала романтические черты?
Профессией, которую я в конце концов избрала - в трезвомыслящем возрасте четырнадцати лет - была ветеринария. Не та, что занимается комнатными животными (я знала, что эта отрасль переполнена специалистами), а сельскохозяйственная ветеринария (о которой я не знала ничего вообще).
Я уже достигла четвертого года университетского обучения, как окружающий мир вдруг изменился. Я обнаружила, что в нем есть люди и мечты о ветеринарии начали тускнеть.
Однажды я обнаружила в мире юношу по имени Джори Корийнер, и прежние мечты уж больше не возвращались.
Я встретилась с ним на одном из обедов, которые мои родители давали для практикантов из "Хаддлстон Индастриз". На сей раз их было двенадцать - как обычно, мужчин и женщин поровну - и Джори среди них невозможно было не заметить: смуглый, самоуверенный, пугающий, окутанный ореолом громких слухов - в общем, самое притягательное из всех существ мужского пола, встречавшихся мне в моей замкнутой, ограниченной штатом Айова жизни.
Поначалу он меня сильно невзлюбил, теперь мне это известно. И не без причины. Он знал, кто я такая и панически боялся неизбежной снисходительности. Я упорствовала. Передо мной был молодой человек, о котором все говорили, человек, получивший возможность учиться на сельхозбосса не из квоты, навязанной федеральными властями, но благодаря своим собственным впечатляющим результатам - и почему-то я чувствовала себя избранной, предназначенной, чтобы понять его, с его явной потребностью в стене, грубом панцире, окаменелой раковине, в которую можно спрятаться.
Как все это вышло, я не могу сказать. После часа моих усилий, он чуть смягчился. К концу этого часа я чувствовала, что мне приоткрылся краешек ведомого мало кому еще - истинной причины его скрытных повадок: Джори был сыном "иждивенческой славосвалки" и ему казалось, будто он носит этот стигмат, очевидный для всех, в меланине своей кожи.
Он, конечно же, ошибался. Большинству мужчин и женщин его цвет кожи казался очаровательным, волшебным, лучшим, нежели их собственный. Мои родители нисколько не колебались, позволять ли мне видеться с ним. Но Джори никогда этого не понимал. Не понимает и до сих пор, а сейчас уже слишком поздно.
Мне следовало бы догадаться об этом. Следовало бы понять, что сын двух матерей и двух отцов, мальчик, на протяжении всего детства беспрерывно курсирующий из "приемства" в "приемство", может смотреть на семью несколько по-иному. Что человек из Гетто Славы, всю жизнь боровшийся с темным клеймом своей зависимости, может так и не перестать бороться. Что ров может так и не пересохнуть, стены не рухнуть, панцирь так никогда и не дать трещины, сколько бы любви на него ни изливалось.
Быть может, Джори, уже тогда у тебя перед глазами стояли эти альтернативные миры - миры, где не взлетала на воздух Хиросима, где океан юрского периода не пересох, где вестготы удерживали Италию больше пяти веков?