Луу, похоже, повёл себя верно - смотрели на него теперь с уважением. Крепок, не разболтался, не расхвастался, какая, мол, знайка пришла. С таким можно и дело иметь.
Но никаких дел сегодня начинать нельзя. Думать можно, а начинать - ни-ни. Не торопись. Завтрашний день, он себя явит в полной красе, а пока размышляй. Не возбраняется и спрашивать, да только цены на зерно Луу интересовали слабо. Самому бы расторговаться, тогда ясно станет, каков он, Луу, коробейник, что ему в зиму есть: белые калачи или, вот как сегодня, воду с водой.
Но торговые мысли в голову не шли.
Над шатром послышался шум. Браухли. Чего это им неймётся?
Он выглянул наружу. Действительно, стая тянулась на юг. Что-то рано. Может, предчувствуют, что придут Небесы, покой уйдёт, пропадут угодья, где детёнышей выводить?
Браухли, бесполезные летуны, пеньки с крыльями, а тоже ведь жить хотят вольно. Не терпят стеснения. Сам-то чем лучше?
- Я вижу перед собой свободного торговца Луу-Кина?
Луу-Кин обернулся. Наконец-то, он уже начал тревожиться.
- Юниус? - Зелатора он встречал лишь однажды, мельком, но запомнил хорошо.
- Да. Меня послал к вам достопочтенный Бе…
- Я догадываюсь, - перебил его Луу. Он не хотел, чтобы произносилось имя, знать которое скромному торговцу не пристало. Может, нанять ещё глашатая, чтобы бежал впереди и кричал: "Вот идёт Луу-Кин, тот самый, которому великий чернокнижник Бец-Ал-Ел доверил карту Ра-Амони! Убейте бродячего торговца, и вы получите все диковинки, принесённые им из края чудес!"
- Учитель рад, что вас миновали беды. Он встретится с вами завтра.
- Я буду ждать, - просто ответил Луу. А как ещё можно ответить?
- И ещё, - понизил голос Юниус. - Это не от учителя, от меня совет, если позволите. Будьте осторожны.
С этими словами зелатор отступил в тень.
Луу поспешил вернуться в шатёр. Быть осторожным? Что это означает сейчас, когда он в Замке? Осторожность была нужна в дороге, трижды была нужна в дебрях Ра-Амони, но сейчас, сейчас-то?
Однако советы дают не зря. Или зря? Невелика фигура - зелатор, мог и для солидности предостеречь. Угрожай ему действительно что-либо серьёзное, Бец-Ал-Ел выразился бы яснее. Особенно сейчас.
Луу покосился на короб. Никогда он не слышал, чтобы из шатра зерноторговцев что-нибудь пропадало, но всё-таки то, что он вышел без короба, - не является ли неосторожностью, не на это ли намекал Юниус? С другой стороны, выходить по нужде с товаром - глупо, чушь. Тут-то и пристукнут. Оглушат или совсем… Как повезёт.
В углу мальчишка, верно, сын торговца, взятый отцом для выучки, что-то тихонько бубнил. Луу-Кин прислушался.
"Великий Ти-Мор утверждал, что колыбель людская находилась на блуждающих звёздах, где над твердью Небесной пребывали люди в безвинности, покуда не проникли в их души корыстолюбие и суета. Отягчённые злом, пали одни на землю и теперь живут в страданиях и бесконечных заботах. Другие, чьи тяготы оказались ещё большими, пробили и твердь земную и ушли в её глубины, где во тьме и злобе замышляют погибель миру.
Великий Эн-Эльс, напротив, праматерью человеческой считал земное лоно. Сильные, кроткие и простодушные жили в глубинах люди, но сошёл на них дух гордыни, захотели они возвыситься, и извергла тогда земля строптивых на поверхность, а злейших - и вовсе в небеса, чтобы пребывали они в пустоте, питаясь лишь лунным светом и греясь звёздным жаром…"
Понятно. "Откуда есть пошёл род человеческий". Прилежный школяр готовится к испытанию. Отец обет дал сына по учёной части пустить или просто детей много, на всех дела не хватает.
Он улёгся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.
* * *
…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскалённым малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подёргивало трауром.
Ночь.
Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.
Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.
- Уйди, наступлю. - Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял - нужно годить.
Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажжённой - света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.
Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с лёгким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.
На скатерть водружён был шар на подставке, накрытый плотной чёрной тканью.
- Подыши, подыши, - пробормотала старуха, убирая покрывало.
Шар, хрустальный, с голову ребёнка, замерцал в темноте.
- А теперь свеженького. - Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.
Коту всё это не нравилось. Он отошёл подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.
Хозяйка тем временем достала из торбы пучки трав и побросала один за другим в угасающий очаг. Дымок закурился и пополз понизу.
Кот фыркнул, мотнул головой, фыркнул вдругорядь. Запах и пугал, и манил. Бежать, остаться?
Любовь к хозяйке пересилила.
Старуха вернулась к столу, села на тяжёлый дубовый табурет, просунула голову под кружево паутины и заглянула в хрустальный шар.
Кот увидел, как загорелись её глаза, и выгнул спину, распушил хвост. Но подать голос - не смел.
Мерцание шара нарастало, из сердцевины всплыли тени. Беззвучные, юркие, они метались по поверхности и уплывали обратно в глубину, где исчезали - или превращались во что-то иное, более тяжёлое, более опасное, чем просто тени. Казалось, оттуда, из глубины, тянутся щупальца, лицо старухи всё ближе и ближе придвигалось к поверхности шара. Ещё немного - и она коснётся хрустальной сферы, но тут паутина затрещала и вспыхнула синим холодным пламенем.
- Ох! - Она откинулась, взмахнула рукой, освобождая голову. Сорванная паутина пала на земляной пол, где в считанные мгновения испепелилась, рассыпалась.
Теперь шар сиял, но свет был ровный, без теней, и старуха смотрела на него слепо, словно - сквозь.
- Котик, котенька, - наконец позвала она.
Кот подбежал, стараясь не ступить на мёртвый пепел, запрыгнул на колени.
То, что он почувствовал, ошеломило кота. Он помнил, как однажды старуха отбила его от стаи ярчуков, он помнил, как она расправилась с варнаками, набредшими на избушку, он многое помнил - и никогда, никогда старуха не выказывала ни малейшего испуга. Иногда - досаду, реже - злость, ещё реже - азарт. Но сейчас ему передалась дрожь, что била её сухое тело, и он слышал запах - страха.
- Оно… Оно уже близко, котенька, - сказала хозяйка. - Оно уже здесь. На Земле.
Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришёл рассвет, старуха начала собираться.
- Полезай!
Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.
Упрашивать старуха не стала - схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.
- Так и сиди. - Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заёрзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.
Утро только начиналось, звезда Чигирь ещё светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-рассветному, бойко и безрасчётно. Он пялился и пялился, готовый при первой опасности заорать, но лес был спокоен. Раза два мелькнула меж деревьев серая тень, но то был знакомец, шальной медведь. Однажды вразумлённый медведь стерёгся и хранил нейтралитет, чаще вооружённый, реже - дружественный, если случались поблизости чужие.
Всё кругом росло привольно, жадно. Такие места. Старуха ловко пробиралась сквозь диколесье, где звериною тропой, где и беспутно.
Шли долго; солнце успело подняться, иссушить росу, а затем, перебравшись через высшую точку, пошло и на вечер. Он всё-таки не выдержал, подремал вполглаза.
- Отдохнём, - сказала старуха. - Немножко.
Чувствовал кот - не устала она, просто не спешит кончить путь. Ничего, видно, хорошего на том конце нет.
Выпущенный на волю, он и не думал отходить далеко. Не нравилось ему здесь, совсем не нравилось. Покогтил пенёк, побродил чуть-чуть и вернулся, лёг на котомку.
Старуха не столь отдыхала, сколь выжидала. Дала ему половину сваренного вкрутую яйца, другую съела сама, вот и весь обед. Запила глотком воды из баклажки, потом налила немного на ладонь, протянула ему. Он полакал из шершавой ладошки, скорее из признательности, пить не очень-то хотелось.
- Оставить тебя, хвостатый, здесь? Мышей ловить умеешь. Кабы за летом зима не шла - оставила б. Ладно, вместе жили, вместе и… - Она вернула кота в котомку. Он воспринял несвободу даже с облегчением: не бросила.
Они вошли в еловый бор, тёмный, покойный. Ветви то и дело задевали и старуху, и кота, пахло сыростью.
Он терпел, прижимая уши к голове, стараясь стать меньше, незаметнее.
Стена предстала внезапно, вдруг. Высотой до половины ели, она перегородила путь. Старуха опустила котомку на землю, на толстую хвойную стлань. Кот ничего не знал про ледники, но чувство, что валун этот издалека, родилось само собой.
Ноздреватый камень местами оставался голым, но большая часть покрылась лишайником, серо-зелёные клочья которого делали валун неприметным, почти невидимым - до той поры, пока не подойдёшь близко, вплотную.
От валуна веяло холодом. Этого холода не боится мошка, а некоторые травы - трясница, мышатник, болиголов - даже богаче растут, зато у чуткого человека ли, зверя ли ещё за сто шагов леденеет нутро, стынет кровь, и потому обходят и человек, и зверь такое место стороной.
Зажав котомку под мышкой, старуха шагнула прямо в камень.
Холод охватил кота целиком, холод и тьма. На мгновение он почувствовал, что стал одним твёрдым куском - от усов до кончика хвоста. Твёрдым и хрупким, задень - и простучит по земле тысячей крохотных осколков. Он запаниковал, но ощущение миновало, ушло, вернулся свет, правда, был он алым, каким бывает свет коснувшегося горизонта солнца, даже не коснувшегося, а уже наполовину спрятавшегося.
- Цел? - Старуха провела рукой по голове. - И хорошо.
Кот покрутил головой. Редкий туман, сквозь который просматривались стволы деревьев, окружал их. Нет, не деревья, скорее колонны, без сучьев, уходящие вверх и теряющиеся там, в тумане.
Старуха стояла не шевелясь.
- Пришла? - Голос, гулкий, глубокий, доносился откуда-то сверху.
Она поморщилась.
- Извини, я сейчас… Одичал, право…
Туман сгустился прямо рядом с ними, а когда рассеялся, на его месте оказалось кресло.
- Присаживайся, пока я…
Старуха села, вытащила кота, пристроила на коленях.
Опять туман, густой, тяжёлый. Ничего не видно, протяни лапу - потеряешь.
- Давно не практиковался, потому не обессудь.
Туман исчез разом, мгновенно. Исчезли и стволы-колонны. Теперь они находились в зале - самоцветные стены, окна-витражи, мраморные полы, а выход прикрывал водопад, падающий неведомо откуда неведомо куда.
- Плагиат, сознаюсь. Заимствование. Но собственные мои творения, увы, слишком экстравагантны, тебе не понравятся… - Голос теперь был старческий, высокий. Неудивительно - говорил тощий, костлявый старик, задрапированный в подобие тоги. - Ах да, - он взмахнул рукой, очередное облачко набежало на секунду и истаяло, оставив по себе стол и вазы с фруктами, - угощайся. Не подделка, ты ведь любишь, чтобы у всего была история, жизнь. "Весеннее небо и летнее солнце…" Фрукты настоящие, только с прилавка. Я честно оставил взамен червонец, из запасов. - Он показал рукой на ряд сундуков у стены. - Червонцы, правда, мои. С вот этим самым профилем. - Он повернул голову набок. - Но полновесные.
- Не суетись. - Старуха протянула руку, выбрала яблоко.
- Да это я так… Со сна, знаешь ли. Сон смерти замена, может, и неравноценная, так иной-то не дано. Вот и сплю, сплю, сплю… Лет двадцать, наверное, проспал. Какое двадцать, тридцать семь!
- Себя не проспи.
- Я ведь не красавица, ущерба не потерплю.
- Ну, а это, - старуха неопределённо махнула рукой, - всё это - чем не кокетство?
- Это? - Старик осмотрел зал, стол, потом себя. - По-моему, адекватное воплощение. Ты ведь тоже не Красной Шапочкой явилась. Да ещё с котом.
Она не ответила - жевала яблоко.
Костлявый походил взад-вперёд по залу, досадливо кряхтя, воздевая руки горе, затем остановился, упал в невесть откуда возникшее кресло.
- В конце концов, я никогда и не скрывал пристрастия к театру, к театральным эффектам. Если сегодня подобное признаётся дурным тоном - что ж, виноват, каким уродился, таким и… э… впрочем, не важно. По крайней мере во мне умер Щепкин!
- А живёт Милляр!
- Даже если и так - что ж плохого? И вообще, мы уже давно решили, что я глупый, легкомысленный, себялюбивый, слабовольный, тщеславный и ещё восемь томов прилагательных порицательного характера.
- Столько в русском языке и не наберётся.
- А на языках всех времён и народов?
- Уж больно ты обидчив,
- Я? Да я самое незлобивое явление на свете. Сижу здесь тихо-мирно, сплю, никаких щитомордников за хвосты не дёргаю.
- Ну, во-первых, не спишь. Не спишь, не отпирайся, я же чувствовала.
- Ты чувствовала мои грёзы. Проекции бессознательного.
- Во-вторых, щитомордники давным-давно поумирали естественной смертью, пора наплевать и забыть. И в-третьих, ты, кроме как за фруктами, наружу выглядываешь?
- Нет. К чему? Смотреть и только? Или вмешиваться? Ничего путного не получалось в прошлом, не получится и теперь. Мне и тут хорошо. Сам пью, сам гуляю…
- Ты можешь хотя бы минуту побыть серьёзным? Взрослым?
- Это ты мне говоришь? - В голосе старика было столько горечи, что кот насторожился.
Она не ответила.
- Я ждал столько лет, ждал, вдруг кто-нибудь придёт. Просто так, навестит. Готовился, часами репетировал умные разговоры, изобретал чудеса… Никто не может остаться молодым после ста лет одиночества: Ста веков…
За время этих слов всё вокруг успело поменяться многажды: их окружали сады и пустыни, звёзды и лава, замки и поляны…
Старуха продолжала молчать, но рука, гладившая кота, дрогнула. Едва-едва.
- Вы ведь ненавидите меня только потому, что я исполнил ваши желания. Исполнил до конца. Честно.
Зал, стол, витражи вернулись.
- Ты ведь пришла, чтобы опять просить. И потом проклясть за исполненное.
- Правда и не правда. Мы, я… я проклинаю себя, а не тебя. Но не за то, что сделано, а за то, чего не сделано. Но давай оставим прошлое прошлому. Я действительно пришла просить.
- И думаешь, что я…
- Не думаю. Надеюсь.
- Ты…
- Потому что других надежд больше не осталось. Выйди наружу. Прислушайся. И поймёшь, что личным обидам сейчас не время.
- Я понял это давно. Много лет назад. Как ты думаешь, почему я заключил себя здесь? Испугался ваших угроз?
- Если понял, то чего же ты ждёшь?
- Послушай, я не могу просто надеть латы, взять меч, дюжину запасных голов и пойти рубиться с собственным отражением…
- С чем, с чем?
- Дорогая, ты разве не поняла? То, что тебя напугало, - не просто вторжение чужих, даже не интрузия…
- Говори понятнее, пожалуйста.
- Это не проникновение параллельного мира, вернее, не изолированное проникновение. Люди слишком хорошо убивают себе подобных. Мир мёртвых перенаселён, и они теперь ищут новых пространств. Они идут к нам, сюда, идут, по пути захватывая иные миры. Бой невозможно выиграть, не имея доступа ко всему полю битвы.
- И ты… - Старуха смотрела на него просительно, словно ожидая, что тот одной фразой разрешит все трудности.
- Я? Я и себя-то контролирую едва наполовину.
- Тогда что?
- Епископ Беркли открыл, что мир - это комплекс ощущений. Я открыл обратное. Комплекс ощущений и есть мир.
- Не играй словами.
- Почему? Игра словами - штука серьёзная. То, что вторглось в наш мир, - опасное?
- Очень.
- И тем не менее ты пока существуешь. Ты, твой кот, миллионы обыкновенных людей. Блицкрига не произошло. И всё благодаря игре слов.
Старуха с недоверием посмотрела на костлявого.
- Ты хочешь сказать…
- Моя битва уже началась. И мы - по одну сторону…
На утренний торг Луу шёл свежим, отдохнувшим, мысли - сверкали, как стая серебрянок в чистом потоке, то одна блеснёт, то другая, все рядом, только руку протяни. Но пока тянешь - ускользнёт меж пальцев. Быстрее надо хватать, сноровистей. А то чувствуешь - было что-то рядом, да рядом и осталось. Сон нынешний - вещий или так, ерунда? Надо же - котом себя увидеть…
Место у Луу было хорошее. Всякий пришедший на торг увидит - здесь редкости выставлены. Всякий ему не очень-то нужен, товар не таков. Ему требуются знатоки. С деньгами. Пахари - люди достойные, но ему рыцари нужны, охочие до диковинок.
Красный Корень шёл нарасхват.
- Откуда? - придирчиво спрашивали. Ну откуда ещё может взяться настоящий Красный Корень? Пытаются, конечно, вырастить его поближе к дому, во дворе, в лесу, и корешки порой приживаются, но вырастает не то, совсем не то. Ходят в Ра-Амонь редко, а возвращаются ещё реже, Красный Корень третий год как не появлялся в Белых Землях.
Настоящего Ра-Амонского корня отрежешь тоненький, с грошик, кусочек, пожуёшь - и любой переход одолеешь, даже если за спиной короб тяжеленный. Если битва - потолще кусочек, и рубись хоть весь день неутомимо.
- Из Ра-Амони? - переспрашивали придиры.
- Сам собирал.
Уважение вырастало на локоть, потону что знали - в ряду зерноторговцев не обманывают. Всей правды могут не сказать, но чтоб соврать - не бывает. Вытаскивая кошели, вздыхали, но - развязывали, доставали золото. И то - тех денег, которые жалко тратить, в кошель не кладут.