* * *
Пламя ревело, длинные алые языки уходили в ночное небо.
Дом горел.
Горели все четыре стены. Упавшей этажеркой пылала веранда. Саднили изодранные до крови и во многих местах обожжённые руки.
И зверски болела голова…
Милка отодрала доску от наполовину разобранной внутренней стенки и швырнула в огонь. С трудом увернулась от метрового асбестпласта, лист ударил по голым ногам. Но не разбился, что очень кстати - Вежливый не умещался под столом, он нигде не смог бы уместиться целиком, из-за чего вызывал у Милки почти родственные чувства, а за этой первой многокилограммовой ласточкой последуют и другие. И хвала богам, всем вместе взятым, что прежний владелец не присобачил тут настоящую крышу.
Милка затоптала тлеющую половицу и вновь остервенело принялась за остатки стены, орудуя прикостёрным шестом, как ломом. Оторвала длинную притолоку, повалила вертикальное опорное бревно. Тяжёлое, зараза, зато хватит надолго, бревно хорошее, так-так-так, сюда его, вдоль стены, за которой когда-то была веранда, а то тут что-то уже почти совсем всё прогорело… Сверху - кучу мелочи, для быстроты… Так… Эту доску куда? Ага, вон туда…
Сверху сыпалась всякая горящая пакость, и потому Милка натянула на голову пальто, уже местами прожжённое. Самое неприятное началось, когда закапала тающая смола. Но с этим тоже справилась, и даже обратила на пользу, вовремя отодрав уже мягкие, но еще не окончательно расплавившиеся куски изолята и покидав их в затухающий костёр. Они хорошо горят. И, главное, долго.
К этому времени стенки практически не осталось. Так, пара балок да дверная рама.
Рама горела хорошо. Ярко. С брёвнами труднее - уж больно долго они разгораются. Хотя, с другой стороны, рамы и прогорают быстро, а брёвна - шалишь…
Милка огляделась.
Стена огня окружала её со всех сторон. Вернее, сами стены были огнем, она подожгла их, когда поняла, что разбирать - слишком долго.
Только сверху - серая муть.
А Милка как-то и не заметила, что крыши уже нет…
Впрочем, и огонь не такой уж сплошной. На месте бывшей второй комнаты истончается, образуя длинные чёрные дыры. Самую большую Милка задвинула диваном. Попыталась подтащить к другой сундук, но он развалился, и пришлось раскидать по кускам. Оттащила к Вежливому ворох старой одежды и одеяло, а стол забрала - крыши не было, значит, и падать больше нечему - и сунула в огонь целиком. Можно было попытаться его разломать, все равно столешница каменная и гореть не будет, но слишком уж влом…
А огонь догорал…
Вместо стены пламени их теперь окружало два огненных кольца, вернее - квадрата. Одно, пошире и повыше - по нижнему остову бывшей сторожки, второе - по верхней навесной обводке, там горел заливший арматуру битум.
Стен больше не было…
Правда, был ещё буфет. И табуретка… Впрочем - ошибочка. Табуретки уже нет.
Осколки стаканов хрустнули под ногами, затрещало старое дерево и с гулом взвилось в темноту рыжее пламя.
Хорошее дерево. Сухое.
Его хватит минут на двадцать.
Наверное…
Можно отодрать половицы. И, наверное, минут через десять она так и сделает. Может быть - даже через пять. Может быть даже - прямо сейчас…
Как же болит голова!..
Половицы трещали, не поддаваясь, вогнать между ними шест очень непросто. Но ломать - не строить. Это и ёжику, знаете ли…
А огонь догорал…
Прогорал битум - верхнее кольцо уже совсем не такое яркое и цельное, как полчаса назад. Прогорали и доски.
Теперь уже действительно - всё…
Милка села на бетонный пол рядом с ворохом одежды, в которую Вежливый зарылся с головой. Огонь умирал. Голова раскалывалась так, словно верхнюю часть черепа сняли и надели другую, размера на четыре меньше, и теперь кости сдавливают со всех сторон, мешают думать, режут мысли на ма-а-аленькие дольки…
Она закрыла глаза.
Потом открыла.
Моргнула, не веря глазам. Раньше мешал близкий огонь, а сейчас, когда он прогорал, истаивая до полной прозрачности, сквозь сливающиеся серо-чёрные дыры потихоньку проступали деревья, лес и светлое небо.
Не серое - жёлто-розовое.
Там, за опадающей полосой настенного огня, разгоралась другая, такая же яркая, но только дальше и выше, за зубчатой кромкой дальних сосен.
* * *
Глаз Милка не закрывала.
Просто провалилась в черноту. Проснулась от жары - послеполуденное солнце припекало не хуже южного.
- Доброе утро, Вежливый! - потянулась, прислушиваясь к ощущениям. Хмыкнула. - А у меня голова не болит. Совсем, представляешь?!
Он не улыбнулся в ответ.
И сразу угасло солнечное очарование дня.
- Вежливый, какая же ты сволочь, а?! Почему не разбудил раньше?
- Зато теперь у тебя ничего не болит… А до города недалеко.
Она покачала головой:
- Часа три. Ну, два, если повезёт. Да пока ещё кого из наших найду… Нет, уже не успею…
- Может, и успеешь.
- Не ври мне, Вежливый. Даже не пытайся. Всё равно не умеешь…
- Странный всё-таки у вас язык.
- Какой уж есть. Пить хочешь? А я хочу.
Вода была ледяной, обожгла горло, заломила зубы.
- Тебя как зовут-то хоть?
- Сиеста.
- Смешно, - она попробовала это имя на вкус, стараясь, чтобы не очень дрожали губы. Словно обычный обмен любезностями. - Знаешь, у нас так называют послеполуденный отдых. Неплохо мы с тобой отдохнули…
- А тебя - как?
- Лю… Милка! - мотнула головой, в последний момент разозлившись на себя за попытку представится почти что официально. Он то ли не заметил, то ли не обратил внимания. Повторил:
- Юм-мика-а…
Поправлять она не стала.
Какая разница? Особенно - теперь.
- Летят… - сказал он негромко и почти удивлённо.
Милка вскинула голову.
Серебристый диск наискосок вспорол тёмно-голубое небо, на секунду завис сбоку от острова и мягко спланировал прямо на топкий берег.
Вот и всё.
И даже быстрее, чем думали…
- Они не приходят днём! - Вежливый попытался сесть. Не смог, повалился обратно. Сиеста, поправила она себя. Не Вежливый, а Сиеста. У него есть имя.
- Значит, приходят… есть такой суперский гаджет для глаз - называется тёмные очки.
Голос звучал ровно.
И прекрасно…
- Им нельзя очки, ты не понимаешь… Им глаза нужны… Глаза в глаза… Они не могут работать в очках!.. Или они придумали что-то другое, или…
Люк распахнулся и на мокрую траву вышли двое.
И Милку заколотила крупная дрожь.
И что-то полукрикнул-полупропел Сиеста - радостное, на своём. А один из спустившихся поднял волосы на затылке, приветствуя, и они засияли с яркостью электросварки. Это было видно даже на солнце. А второй как-то просто и совсем по-человечески помахал рукой…
- Юмика-а, это Кес! А вон тот - Тиоми, это наши, наши, понимаешь!.. - и ещё что-то, опять по-своему.
Не те.
Вернее - как раз те самые, которые и надо. То же племя трёхметровых и стрекозиноглазых лапочек. К тому же - знакомые…
А потом он сказал им что-то про неё - не слишком плохое, потому что эта пара дружно перевела на неё фасетки и отсалютовала шевелюрами.
А потом, когда Сиесту уже засунули в диск, тот, кого назвали Кесом, обернулся и ещё раз махнул рукой - уже ей, персонально.
А потом диск серебристой молнией резанул по глазам.
А потом…
А всё.
Действительно, всё.
Даже до города подбросить не предложили…
* * *
Милка села на обгоревшие доски, сложила на коленях ноющие руки. Но не заплакала, хотя и хотелось. Очень.
Глупо.
Правда же, глупо злиться по таким пустякам. Живы - и ладно, остальное приложится. В самом деле - как ты себе это представляла? Летающая тарелочка над центром Красноярска среди белого дня, подбрасывающая тебя до подъезда общаги?..
Ага.
И-мен-но.
Вот видишь.
Самой смешно.
Сторожки вот только жаль…
Враги сожгли родную хату… А тут не враги даже - сама. Во имя великой победы над мерзкими инопланетными захватчиками. И так далее. И тому подобное.
Ага.
Какой кретин придумал, что после победы обязательно надо скакать от радости и в воздух что-то там бросать? Ни малейшего желания ни то, что скакать - просто шевелиться. Что - победа ненастоящая? Еще какая настоящая! Нет, шалишь, свой вклад в звёздные войны Милка внесла, и отобрать его никому не даст. Хотелось бы, конечно, медальку какую на память, или там часы с дарственной… Говорят, когда-то вручали именное оружие… карманный бластер с гравировкой от ихнего президента - или кто там у них. Юрок бы от зависти умер. Вот ведь чёрт - не спросила даже, есть ли у них президент…
Впрочем, мы - люди не гордые. Нам и осознания собственного вклада вполне достаточно…
Только вот почему-то плакать хочется.
Смешно.
Неужели всего лишь из-за того, что до города не подбросили?..
Или всё дело в том, что как-то уже привыкла считать этого устроителя межпланетных катастроф своей персональной собственностью, и уже даже планы кое-какие строила, прикидывала, как ребята отреагируют, ежели в город его притащить и познакомить… А тут появились взрослые дяди - и отобрали любимую игрушку?
Смешно.
Тихий писк заставил её опустить голову. На колени, царапая кожу коготками, забралась перемазанная сажей Крыска. Надо же! Не сбежала. Стоит, трясётся, разевает мелкую пасть в почти беззвучном шипении - голос, похоже, сорвала.
Милка погладила чёрную мордочку, встала, пристроив Крыску на груди под ветровкой. И быстро, не оглядываясь, зашагала к городу.
* * *
"Фабрика Эндивидуальных Яранг".
Утром надпись была другая. Как там бишь?.. Ах, да… "Фрикативная Эрозия Янь".
Милка стёрла буквы рукавом. Ритуал. Одни пишут - другие стирают. Всем весело. Утром она не стала стирать, дав Аське всласть повозмущаться. Сейчас вот - стёрла.
Ну и что?
Всё как всегда…
У телескопа сидел Сашка. Чак и Залька в углу возились с чем-то новеньким, выворотив прямо на пол электронные кишки и пытаясь наживую подсоединить к ним какую-то каракатицеобразную штуковину. Вернее, пыталась Залька, а Чак при ней выполнял роль приспособления для подавания нужного паяльника и нажимания на рубильник. И вид имел весьма несчастный. Увидел Милку, обрадовался, махнул рукой.
- Прифет! Я тут такое поймал!.. Феликолепный катр! Бутешь клятеть? Сал-ля на польшой экран переконит…
- Неужели цифровиком?
- Нет, конешно, ты што?! - Чак оскорблённо мигнул белёсыми ресницами. Как в ЮАР умудрился родиться такой вот белокожий голубоглазый блондин со всеми повадками горячего финского парня - оставалось тайной. Склонные к мистике воздевали пальцы в небо и говорили о карме, увлекающиеся модным материализмом твердили о генетике и рецессивных мутациях. Впрочем, у весьма небедного папочки Чака наверняка существовало на сей счёт особое мнение. Не зря же получал Чак из дома нехилую дотацию, удваивавшуюся во время каникул с условием, что проведёт он их где угодно, кроме родной Южной Африки.
А вот то, что электронную фотографию Чак презирал глубоко, искренне и со всем тем пылом, на какой был способен в силу темперамента - это не было тайной ни для кого.
- Распечатай и мне. Что поймал-то хоть?
Впрочем, можно было бы и не спрашивать. Чак не интересовался ни солнечными пятнами, ни изменениями в короне, ни туманностями, ни даже редкими ракурсами колец Сатурна.
Чак ловил тарелочки.
- Такая тарелошка!.. Просто конфетка!.. Ты пы только фитела!..
Одни тарелочки. И исключительно тарелочки.
Однажды он чуть было не влип по-крупному, опубликовав фотографии в "Энтерпрайзисе". За ним прямо на лекцию явились очень злые дяди в форме, опознав на снимках - очень, кстати, профессионально выполненных и качественных снимках, каждая деталька видна отчётливо, чуть ли не каждую гаечку пощупать можно! - одну из своих новейших и суперсекретных разработок.
Ох, и славный же был тогда скандальчик… Злые дяди погромили и размагнитили всё, что могли - чисто из вредности. Хорошо ещё, что Залька всегда делала две-три запасные базы на стороне, куда и копировала всё подряд - тоже просто так. Из вредности.
Всё как всегда…
- Как выглядит-то хоть?
- Классика! Я таше не поферил пыло…
- Где поймал?
Смешно.
Окажись он тогда на острове - был бы счастлив. Целых две тарелочки, снимай-не хочу!..
- Ф тфух шаках, у моста. Секотня тоше путу лофить…
- Не заводись. Два снаряда в одну воронку…
- Четыре. Секотня путет пятый.
- Что?..
Чак посмотрел озадаченно. Посчитал про себя, удостоверился.
- Ну та, пятый. Перфый рас ещё в июле…
В июле.
Больше месяца назад.
- И ты никому ничего не сказал?
- Я ше не снал токта, што это пофторится. И потом не пыл уферен… Я и секотня не ошень уферен…
Шиза.
Полная.
Впрочем, это же Чак.
- А почему ты думаешь, что именно сегодня?
- Так феть секотня ше пятница!
Пятница. Ну да.
Раз сегодня пятница - это же совсем другое дело!..
И, главное - обижаться на него невозможно. Это же Чак. Даже очень злые дяди в форме это в конце концов поняли, хотя и потребовалось им куда больше времени.
- Составить, что ли, тебе компанию…
Не то, чтобы очень хотелось торчать до глубокой ночи на мосту в обществе белобрысого африканера и его ненаглядной зеркалки прошлого века, но возвращаться в гудящую по случаю стипендии общагу хотелось ещё менее. Чак просиял было, но потом погас, напомнил виновато:
- Секотня ше пофторяют "Старлайн"…
И это решило дело.
Смотреть, как мужественный инопланетный красавчик мужественно мочит нехороших мальчиков, а потом мужественно покидает свою приземлённую подругу, оставляя ей на память о межпланетной дружбе и расовой совместимости хорошенького такого карапузика?..
Была халва!..
- Какой может быть "Старлайн", когда у нас под самым носом тарелки шастают?! Шпаги наголо! К бою готовсь! Даёшь облаву на инопланетных монстров! Залька, пни его, а то до утра не проснётся. Паяльник тебе и Сашка подержит, а нас труба зовёт… Чак, это твоя сумка? Вот и славненько, вот и чудненько… Всем пока! Чак, скажи всем "Пока"!
- Фсем пока…
Залька смотрела задумчиво, даже от паяльника оторвалась.
- Странная ты какая-то последнее время. Ничего рассказать не хочешь?
За дверь Милка буквально выпрыгнула.
Чак запутался было в рукавах куртки, а потом попытался надеть рюкзак незастёгнутым клапаном вниз, но Милка была настороже, и эту его попытку пресекла в зародыше.
Чак сказал спасибо, принял перевёрнутый в надлежащее положение рюкзак, запустил в него руку по локоть и радостно вывернул содержимое прямо на лестницу. После чего сказал: "Ой…"
Чак - это Чак.
Милка смотрела, как Чак сгребает обратно в рюкзак какие-то коробочки, баночки, кассеты, ручки, бумажки, календарики и прочую, совсем уже неопознаваемую и изрядно потёртую дрянь. Помогать ему бесполезно - начнёт смущаться и торопиться, и опять всё уронит, проверено. Пусть лучше сам…
- Фот! Я ше помню, што они кте-то… смотри, я тепе покасать хотел…
Это были пробники - не больше кредитной карточки, чёрно-белые, неоформленные. Как всегда, отменного качества. Чак даже пробники делал так, что их в любой редакции брали без звука. Толстенькая такая стопочка - успел нащёлкать, однако, шустрый мальчик.
Они напоминали игральные карты. Милка перетасовала стопку. Потом - ещё раз, уже медленнее.
Царапнула ногтем глянец.
- Прафта, хорошенький?
Ага.
Конечно.
Хорошенький.
И, что характерно, очень узнаваемый.
Классический такой, серебристенький, словно из двух тарелочек склеенный.
* * *
- Перфый рас я слутшайно уфиттел. Не снал ешщё. Хорошо, што я пес аппарата не выхошу, прифышка. Фот и снял. Фот эта фотка, фитишь? На сатнем плане - рекламный щит, ехо потом упрали. Я каштый тень потом прихотил, ф расное фремя. На фсякий слутшай. Осопо не натеялся, но фсё-таки штал. И тоштался! Ф пятнитсу, снофа, ф то ше фремя, минута ф минуту. Фот эти, фитишь? Стесь уше нет рекламноко шщита, ф срету упрали… а фот эти - ешще тшерес нетелю. Токта я потумал, што, наферное, она только по пятнитсам прилетает, и перестал тешурить в трухие тни. А это - на прошлой нетеле, фитишь, листья потшти тшёрные? Это потому, што они уше красные! На плёнке так фсехта, отшень красифо, прафта?..
Они сидели под самым мостом, на тяговой балке у одной из опор. В месте крепления балка шла почти горизонтально, и Милка давно облюбовала это местечко. Во всяком случае, две крашеные зелёной масляной краской широкие доски были сюда притащены и аккуратно уложены поверх железобетонной и не очень-то полезной для долгого сидения балки именно ею. Как и несколько обтянутых упаковочным пенопропиленом кирпичей, из которых получились отличные подлокотники.
Балка была компромиссом.
Тарелка всегда возникала в одном и том же месте, выныривая из-под моста, над самой водой. Последний раз Чак пытался проследить её с другой стороны, до того, как она окажется под мостом. Он поставил камеру на автоматический режим съёмки - по одному кадру каждые две секунды.
И получил триста отличных снимков сосен на противоположном берегу Енисея. Самое обидное, даже слегка прозевал - тарелка, как ни в чём не бывало, снова вынырнула с другой стороны моста и полетела себе вниз по течению. Он и заснять-то успел только потому, что двигалась она очень медленно.
Исчезала тарелка тоже всегда в одном и том же месте - в полукилометре ниже по течению. Там когда-то была стройплощадка, до сих пор напоминающая о себе грудами строительного мусора и штабелем железобетонных плит. Милка настаивала на том, чтобы обосноваться на плитах. Чак вообще не собирался покидать моста.
Сошлись на золотой середине.
И вот теперь сидели на балке. Давно сидели - Чак всегда приходил заранее.
Время от времени наверху проносились машины. В сторону пригорода - чаще. Оно и понятно, вечер пятницы, заморозков на выходные не обещано, вот люди и стараются урвать последние теплые денёчки. Легковушки лишь шелестели. Иногда проезжали тяжёлые многотонники, гудя мотором на низких частотах, и тогда опоры моста отзывались вибрацией - если прижаться спиной, мелкая дрожь пройдёт по всему позвоночнику, до самых кончиков пальцев, словно от низкочастотного электрического разряда.
Милка любила это место за тишину и отстранённость, приглушённые звуки пролетающих над головой машин и странное состояние отгороженности. Ей повезло - она обнаружила его в тот день, когда вернулась в город, обожжённая и выжатая до звенящей прокалённой сухости. Она бы наверняка сорвалась тогда и натворила бы какой-нибудь фигни. Человек делает массу глупостей, если некуда ему сбежать.
Но посидев до вечера под мостом и основательно промёрзнув, делать глупости она расхотела.
- Скоро уше. Фосемь минут осталось. Ты потершишь фспышку? Я хотшу её саснять в покофом осфешщении.