Он не знал, что человеческий голос может быть таким нежным, пока не услышал ее ответ:
- Не расстраивайтесь, Халдейн. Вы сказали мне гораздо больше, чем думаете, и каждое утро моей жизни будет отныне начинаться песней вашего пристрастившегося к ЛСД жаворонка.
Три драгоценные секунды прошли в молчании. Хиликс заговорила первой:
- Забудьте, что вы - заикающийся от смущения, неоперившийся поэт и оставайтесь пунктуальным математиком. Быстро придумывайте какой-нибудь способ помочь мне написать эпическую поэму о Фэрвезере, иначе я не смогу помочь вам снять позолоту с лилий моего сердца.
Его ответ был придуман давно:
- Ждите меня завтра в девять утра возле фонтана во дворе вашего университета.
Она кивнула и поднесла к губам чашку с кофе как раз в тот момент, когда отец Халдейна входил в комнату.
В воскресенье Халдейн поднялся с постели в семь утра и почти час потратил на то, чтобы дважды побриться, привести в порядок ногти на руках и ногах, пойти под душ, помыться с мылом, ополоснуться, еще раз помыться с мылом, снова ополоснуться, вытереться, освежить лицо лосьоном, вытереть руки и растереть обнаженную грудь. Он увлажнил волосы кремом, но очень немного, только чтобы придать им блеск.
Халдейн постоял некоторое время нагишом перед зеркалом и поиграл мышцами, сделав несколько тренировочных выпадов дзю-до. Он выбрал серую куртку с вкраплениями серебряных нитей и серебряной эмблемой "М-5", вышитой на левой стороне груди, ладно сидевшее на нем пальто с бледно-серебристой подкладкой и серые туфли из набивной замши. Его брюки были из грубой хлопчатобумажной ткани на теплой подкладке с начесом, серого цвета, с тройной строчкой на гульфе.
Стоя одетым перед зеркалом, он с неохотой признался себе, что каждой пядью своей фигуры напоминает будуарного героя восемнадцатого века. Его тонкое гладкое лицо всем, кроме волос, напоминало ему Джона Китса. Эти пышные, светлые, цвета свежей соломы волосы с явными признаками волнистости, ни дать ни взять - байроновские, а эти глаза, холодные, серые и бесстрастные, умеют смотреть на вещи только эмпирическим взглядом с расчетливой легкостью прирожденного прагматика.
С размаху набросив на плечи пальто, он развернулся на каблуках и крупным шагом направил стопы в кухню, где сбросил пальто и стоя позавтракал, далеко наклоняясь над столом кухонного буфета, чтобы не замарать крошками сияющий блеск своей куртки.
Снова надев пальто, он покинул наследственное владение, зная, что патриарх, почивающий в своей спальне, проснувшись, решит, что его отпрыск пошел к заутрене, и на три четверти будет прав.
По пути к университетскому городку он ехал мимо лодочного причала. Слева от него, на Шишак и Русский холм взбирались блеклые башни городских строений. Справа легкий бриз поддавал под зад небольшим волнам, всхолмившим залив. Над ним проплывали небольшие облака, напоминавшие девичьи груди, которые только подчеркивали голубизну неба. Начинался многообещающий день ожившего восемнадцатого века.
Он припарковал машину и, срезая путь, пошел через территорию городка между деревьями. По мере приближения к фонтану, пелена ветвей становилась все тоньше, и он увидел ее.
Она стояла у фонтана, читая книгу, в платке вместо шляпки, одетая в юбку, которая, очевидно, гладилась под матрацем.
Раздосадованный тем, что так разнарядился, он вышел из-под покрова деревьев.
Когда он подошел к ней, она подняла взгляд и улыбнулась, протягивая руку. Он наклонился к руке и поцеловал ее.
- Избавьте меня от рыцарства, Халдейн, - сказала она, быстро отдергивая руку. - У нас в городке есть сторожевые пташки.
- Я надел свой костюм для воскресной мессы.
- Я догадывалась, что вы именно так и поступите, - сказала она, - поэтому оделась совершенно иначе, чтобы люди не подумали, что мы вместе ходим к заутрене.
- Вы так же умны, как прекрасны. Вам не холодно?
- Немножко.
- Что это за книги?
- Потоньше - поэтические произведения Фэрвезера, толстая - антология поэзии девятнадцатого века.
- О, - воскликнул он, пытаясь скрыть негодование, вызванное видом этих книг. Он почти позабыл о поводе для их встречи, и это напоминание его расстроило. Возникло ощущение, будто она привела с собой маленького брата.
- Не на таком же холоде говорить о них, - сказал он и поведал о квартире Малколмов и о том, как к нему попали ключи. Он дал ей дословный отчет о разговоре со своим товарищем по общежитию, не касаясь мотивов этого разговора.
Подумав, она признала идею разумной:
- Возьмите толстую книгу и идите в северном направлении, а я пойду той дорогой, которой пришла сюда. Если за нами наблюдают, кто бы нас ни видел, подумает, что мы встретились, потому что я должна была передать вам учебник. Обращайтесь с книгой бережно, это фамильная реликвия. Я на несколько минут задержусь, прежде чем отправлюсь в эту квартиру.
- Папе не понравился ваш выбор темы, вы заметили?
- Я ожидала от него такой реакции.
- Каким образом?
- Поговорим об этом там, в квартире.
- Вы не боитесь?
- Немного побаиваюсь, - призналась она.
- Риск может стать большим ровно в той мере, в какой мы сами станем его увеличивать.
- Я боюсь не того, что о нашей встрече может быть доложено. Это нечто другое и более важное, мне страшно от того, что я нашла в этих книгах. Ну, идите, только не оглядывайтесь.
Он повернулся и, насвистывая, широко зашагал по аллее. Для любого случайного наблюдателя он был всего лишь студентом, который одолжил у студентки книгу и отправился по своим делам.
Насвистывал он только для самоуспокоения. На ее лице он заметил скорее глубокую тревогу, чем признаки страха. Чем бы ни было то, что она нашла в этих книгах, было очевидно, что ей не по себе.
Квартира Малколмов произвела на Хиликс впечатление.
Едва сбросив пальто и положив книгу на диван, она торопливо заговорила:
- Взгляните, какое великолепие!.. Разве не восхитительна эта резьба? Я думаю, вы просто обязаны убрать пыль!
Халдейн не был в квартире с тех пор, как впервые ее осматривал. Он пожал плечами:
- Здесь нужна женская рука, и мне тоже.
Она смотрела в окно, а он подошел к ней сзади и обхватил руками. Она повернулась к нему, запрокинув лицо.
Он поцеловал ее.
Прежде он никогда не придавал серьезного значения поцелую как таковому. Целуются и супруги, и братья, и сестры. Поцелуй - не главное оружие в его арсенале; он даже осуждал этот ритуал, как противоречащий правилам санитарии, хотя мирился с ним как с обычаем. Поцелуй с этой девушкой определенно доставлял удовольствие, и он затягивал его до тех пор, пока она не отстранилась.
К его огорчению и ужасу, ее голос перешел на формальные рельсы и звучал сухо, когда она произнесла, как заученный урок:
- Будучи гражданкой женского пола, носящей на своей куртке эмблему профессионала, я несу ответственность за то, чтобы свято хранить для целей государства те зачатки потомства, носителем которых являюсь. Оставаясь верной своему полу во все времена, я никогда и ни с кем не сделаюсь женщиной, за исключением того мужчины, который будет выбран для меня Департаментом Генетики.
Она сделала паузу, глядя скорее на него, чем сквозь него, но на какую-то долю секунды сверкнув глазами вниз:
- Мы ведь не намерены идти на риск деклассификации. Кто-то из нас должен быть сильным, и какой-то инстинкт подсказывает мне, что этим сильным окажетесь не вы.
Он стоял перед ней и знал, что его планы пошли кувырком, и гораздо в меньшей мере от того, что она сказала, чем потому, что он чувствовал. Она полностью покорила его.
В сравнении с девушками с Площади Красавиц, она была тем же, что симфонический оркестр по сравнению с банджо, но в любом оркестре есть группа струнных, и в своем отклике на те нюансы и тот диапазон эмоций, которые она в нем возбудила, он отдавал предпочтение чувству гордости, а не стыду за так напугавшее ее потрясение. Он желал ее, но само это желание было заключено в еще большем желании позаботиться о ее благополучии. Он никогда не позволит, чтобы тот беспечный юнец, которым он был два месяца назад, посмел осуществить свои планы и подверг опасности эту девушку.
Он сделал на лице надлежащую маску и ответил ей:
- Я согласен с вами, гражданка, что профессионалу безрассудно подвергать опасности общественное благоденствие из-за возникшей в чреслах дрожи. - В этом месте привычной фразы он сделал паузу и слушал свой голос, который шел отдельно и как бы отклонялся от направления излагаемого им официального кредо. -..Даже пусть эта дрожь будет выражением наивысших чувств человеческого сердца и будет так же свободна от бренности плоти, как орел свободен в полете.
Он подвел итог этому кредо:
- …И тот, кто желает принести в жертву так много за столь ничтожную малость, порочит собственную честь и всю свою генетическую линию и проявляет злонамеренность к государству.
Внезапно он ухмыльнулся, и в его голосе зазвучала необузданная властность:
- Я соглашаюсь с вами, потому что вы такая милая девушка, но если бы вы склонились ко мне и прошептали: "Приди, Халдейн, расплети мою косу и возьми мою непорочность", я тоже согласился бы с вами, расточая при этом чертовски мало слов.
Она простодушно рассмеялась.
- Вы слышали оба варианта, - сказал он, - их и мой. Вы запомните мой вариант, не так ли? С официальным вариантом вас могут познакомить эти копошащиеся в Золотых Воротах мокрицы, когда их ручонки начнут дрожать, как бы невзначай касаясь ваших бедер.
- Какой вы ревнивый!
- Я не ревнивый! Мне нестерпимо хочется глотнуть содовой, когда на ум приходит мысль, что некоторые из тех, о ком я говорю, вероятно, рано приходят на занятия, чтобы наблюдать за вами, когда вы входите в аудиторию, и задерживаются до последнего, чтобы выйти следом за вами. Да и препы недалеко ушли от поросячьего похотливого поглядывания. Бьюсь об заклад, вы получали бы только отметки "А", если бы писали свои контрольные далее на санскрите.
Она захохотала, повелительно указывая пальцем на кушетку:
- Сядьте! Я не боюсь похотливых поэтов; меня страшат половозрелые математики.
Хиликс села в дальний угол кушетки и сказала:
- Давайте договоримся о линии поведения. Воскресных встреч больше не будет. Воскресенья я провожу со своими родителями в Сосалито, и нарушение привычного порядка будет выглядеть подозрительно. Никаких телефонных звонков. Звонки только по кодовой голосовой связи, и пусть они будут очень короткими. Мы должны ограничить наши встречи одним часом по субботам. И будем менять часы этих встреч, договариваясь о времени в предшествующую субботу.
- Вы предусмотрительны.
- Я вынуждена быть предусмотрительной. Если кто-то из власть имущих докопается до этого и заподозрит плохое, нас подвергнут психоанализу.
- Мне бы не хотелось пройти через это снова, - сказал он.
- Вы уже проходили?
- Мать выпала из окна, когда поливала цветы на карнизе. Когда это случилось, я был еще ребенком. За неимением лучшего, я во всем винил цветочные горшки. Когда я их сбрасывал черенком метелки с карниза, один горшок чуть не угодил на голову прохожего. Меня подвергли психоанализу на агрессивность.
- Ваш анализ наверняка проводил какой-нибудь студент-психоаналитик, - сказала она, - но вернемся к нашим баранам. Вам приходилось читать поэзию Фэрвезера?
- Нет, я умышленно не стал читать его стихи. Мне никак не выбраться из леса восемнадцатого века. Ваш парень, Моран, оказал мне огромную услугу, но когда я добираюсь до великого художника, мне хочется понимать его язык.
- Вы явно переоцениваете поэтическую мощь нашего знаменитого героя. - Она протянула ему маленький томик. - Откройте эту книгу и прочтите мне наугад любое четверостишье.
Он раскрыл книгу и прочитал:
Так было холодно, что снега хруст
Рвал ветер из-под ног
И вихрем по камням откоса нес,
Чтоб он, крутясь, к подножьям елей лег.
- У него нетрудный язык, - сказала она, - не правда ли?
- Здесь всего два-три оборота, которыми я не пользуюсь в обычном разговоре, но лишь по той причине, что, применяй я их, не каждый из моих друзей меня бы понял.
- А что вы скажете о теме?
- Снежная картина? Мне она нравится. Я всегда питал слабость к снегу, он так громко похрустывает, когда несется по каменистому откосу. Здесь и в помине нет этого слащавого сентиментального вздора, который звучит для меня каким-то чавканьем.
- Но в этом нет символики, - запротестовала она.
- Одним символика нравится. Другим нет. Я не принял бы символику в снежном пейзаже. Я люблю мой снег чистым и неподдельным.
- В стихах должен быть какой-то скрытый за очевидностью смысл, - сказала она. - Теперь откройте страницу 83.
Он открыл названную страницу и нашел на ней знакомое название:
"Откровения с наивысшего места, с исправлениями", но здесь было только четыре строки из тех, что она читала наизусть в Пойнт-Сю, с добавлением декоративных строк из звездочек перед началом и в конце.
* * *
Он говорил нам, став на возвышенье,
Что Он есть тот, кто ищет пораженья,
Что яд болиголова - угощенье,
Что параллели встретятся в стремленьи.
* * *
- Вы говорили мне, что, по вашему мнению, это Нагорная проповедь, - сказала она, когда он оторвал взгляд от книги. - Так же думал и редактор. Редактор поставил слово "Он" с заглавной буквы, изъяв строки о благословении убийством, которые не соответствуют образу Иисуса.
Другой момент: звездочки обычно означают купюры. Редактор сделал их наподобие декоративного орнамента, и это убеждает меня в том, что он принимал меры для прикрытия своего деяния. Если бы кто-то пришел к нему и сказал: "Смотрите-ка, это не полное стихотворение", он мог бы ответить: "Да, но я отметил это обстоятельство. Вы же видите звездочки".
Человек, который мог бы это сказать, редактор всего этого томика, руководитель Департамента Литературы. Его подпись придала томику внушительность. Но зачем главе департамента редактировать книгу безвестного поэта?
- Фэрвезер был государственным героем, - напомнил ей Халдейн.
- Но не по части поэзии. Более того, название этой книжки - Полное собрание поэтических произведений Фэрвезера I. Такое название - полный обман.
- Девушка, вы возлагаете на государственные власти ответственность за цензуру и искажения.
- Именно так. Это вас шокирует, но это правда! Возьмите вторую книгу, только листайте ее аккуратно, и вы найдете в ней другое стихотворение Фэрвезера, даже не упомянутое в Полном собрании поэтических произведений.
Это антология поэзии девятнадцатого века. Она не перепечатывалась вот уже более ста лет, фамильная реликвия, и это, по-видимому, единственный экземпляр в мире. Откройте страницу 286.
Он осторожно перелистал книгу до нужной страницы. Бумага была хрупкой от времени, но буквы старинной печати различались прекрасно.
Он нашел стихотворение. Само название говорило о том, что это Фэрвезер в чистом виде: "Жалоба приземленного звездного скитальца".
Всякий нас видел на Млечном Пути,
Молнией курс был отмечен,
Но нас возвратили, испортив нам
С Малой Медведицей встречу.
Нам говорят, что решили Парки
Тенёта с галактик смести,
Еще беспристрастнее нить судьбы
Из этих тенёт сплести.
Уран звездолету-дракону был,
Что Геркулеса столбы,
Ориона вспышки были маяк,
Когда мы к Плеядам шли,
Где одиноко плачет Меропа,
Тщетно глядит в небеса -
Смертным любимым, что были у ней,
К ней возвратиться нельзя.
Вы, парни, ошиблись, кто свет взнуздал.
Крепкие сердцем сдюжат.
Но парни грустят и сходят с ума -
Душам пустым недужно.
О, Боже правый, если б я мог,
Снова б в том море плавал,
Чтоб видеть, как Парки из нити судьбы
Сплетают мой звездный саван.
Как только Халдейн склонился над текстом, стихотворение захватило его с самого первого образа - как это точно и как справедливо, справедливо, а не просто правдиво, представлять лазерный корабль оставляющим позади себя молнии, и внезапно он сам остро затосковал по звездной шири, оплакивая последнюю измену Меропе, той, которая любила смертного и действительно умершего; горюя и негодуя над саваном, который сплетен для доблестного звездного скитальца, желавшего возвратиться назад, даже если это означало космическое сумасшествие и смерть. Гиганты ходили по этой земле всего какую-то сотню лет назад.
Но Хиликс нужны символы… Меропа - это, конечно, утраченные мечты романтизма, два месяца назад он не заметил бы этого.
- Нашли вы какой-нибудь символизм?
Настойчивость, звучавшая в ее вопросе, превращала его в мольбу. Она смотрела на него, ища обретения уверенности в том, что государство всемилостиво и кристально правдиво, как ее тому учили.
- Меропа была одной из Семи Сестер, которая влюбилась в смертного и была изгнана с небес…
- А Парки - это три сестры рока, - сказала она почти раздраженно. - Но это мифические аллюзии, стихотворный прием, который вышел из моды вместе с этим возмутительным Джоном Мильтоном.
- Я беспокоюсь, потому что эта антология существует на микропленке, и простой анализ данных позволил бы получить это стихотворение из архивов, когда составлялся сборник поэтических работ Фэрвезера. Можете вы найти хоть какую-нибудь причину, по которой это стихотворение подверглось цензуре?
Он не знал, что Парки - это три богини судьбы. Хиликс сама была сбита с толку поэтическими формами. В книге не было ничего, что бы могло защитить Фэрвезера от превращения аллюзии в символ. Все более осознавая смысловое значение стихотворения, он понял, что именно совершил Фэрвезер.
- Вы не обратили внимания на одно обстоятельство, Хиликс, - сказал он. - Редакторы редактируют. Ни один редактор не включил бы это рифмосплетение звеняще-шипящих аллитераций в поэтический сборник.
Его мысль дошла до нее, и она успокоилась:
- Думаю, вы правы, Халдейн. Да, я в этом уверена. По той же причине могли быть сделаны и купюры. А я-то стала подозревать, что это может означать, что в устоях государства что-то непрочно.
Она уже явно успокоилась и привела в порядок и мысли и чувства.
- В следующую субботу я предлагаю встретиться в десять. Мне бы хотелось, чтобы вы помогли мне подобрать размер и рифму для моей поэмы. Чтобы освежить в памяти отправные моменты, я проштудирую официальную биографию Фэрвезера, и было бы неплохо, если бы вы прочитали общую историю времен Фэрвезера.
Между прочим, боюсь, нам придется потратить время на уборку квартиры. Если судить по шести неделям, прошедшим с вашего ее посещения, вы, видимо, решили оставлять пыль нетронутой до урожая следующего года.
Пока Халдейн копался в чулане в поисках щеток для уборки пыли, его лицо выражало серьезную работу мысли.
Он уже знал, кто такие Парки, имел представление о роли образа Меропы в этом стихотворении, но и с полной определенностью понимал, что оно не включено в сборник именно по требованию цензуры. А те символы, которые потеряла Хиликс, присутствовали в этой "Жалобе…" во всей полноте их ужасающего подтекста: в устоях государства явно что-то непрочно.