- Грязный… - едко усмехнулся Таксон Тей.
- Да, грязный! - повысил голос Диславл. - И я грязный! И все Звездные в грязи по уши! Прекрати самобичевание и воспринимай мир объективно. По той "легенде", с которой ты шел ко мне, ты подходил на мое место. Сейчас - нет! К "легенде" ты дописал новую биографию.
Таксон Тей помолчал. Мысли в голове ворочались тяжело, с натугой. Жить не хотелось. "Так и мы умираем…" - вспомнились стихи старого Таксона.
- Ладно, уговорил, - грустно усмехнулся он.
- Вот и хорошо.
- А как быть с ним? - кивнул Таксон Тей на дверь. - Он много знает…
- Ты думаешь, в Звездных работают одни парадасцы? Слишком мало на Парадасе таких уродов, как мы. Нет, - предупредил Диславл вопрос Таксона Тея, - Геннад еще не наш. Но будет нашим. И это теперь твоя задача, сделать его Звездным.
- Даже так…
- Именно так.
- Как тебя хоть зовут?
- Здесь - Диславл. - Гросс-каптейн встал. - Пойдем.
- Куда?
- Пока отдыхать. Я снял тебе квартиру.
- Нет, погоди…
Что-то вертелось в голове Таксона Тея, что-то, что он непременно должен был еще узнать об этом мире, чтобы хаотичная мозаика наконец сложилась в целостную картину. Абсурдную и несуразную. "Театр абсурда, всплыли в памяти слова лейб-физика. - Стадное общество, ведомое…"
Он встал.
- Я бы хотел встретиться с Президентом.
Брови Диславла взлетели.
- А это тебе зачем?
- Кажется, это последнее звено, которое необходимо мне, чтобы понять их мир.
- Понять их мир? Увидев Президента? - Диславл откровенно рассмеялся. - Я вижу, психоматрица пустила в тебя глубокие корни. Вера в доброго батюшку-царя, правящего народом по справедливости. За двадцать лет работы я так и не понял их мира.
- С ним что, нельзя встретиться? - твердо спросил Таксон Тей. Смех Диславла не задел его.
- Да нет, - пожал плечами Диславл. - Это как раз просто. - Он глянул на часы. - Сейчас утро. Семь сорок шесть. Самое время. Он еще не проснулся. Точнее, его еще не разбудили. Идем.
- Куда?
Диславл сделал приглашающий жест в сторону стены. Таксон Тей посмотрел и увидел - куда. И шагнул в стену.
Они очутились в обширной комнате, одна из стен которой была полностью заставлена дисплеями. На экранах пульсировали и извивались разноцветные кривые, монотонно гудели охлаждающие компьютеры вентиляторы, изредка стрекотали принтеры, выплевывая прямо на пол узкие полоски регистрационных лент. А посреди комнаты стояла высокая хромированная кровать, на которой, опутанный проводами с датчиками и трубками капельниц, лежал человек.
Диславл подошел к изголовью.
- Президент Меркстейн. Девяносто восемь лет, - бесцветным менторским тоном представил он. - Хронические болезни: астма, стенокардия, порок сердца, диабет, язва желудка, остеохондроз, атеросклероз и прочая. Последние пять лет страдает прогрессирующим слабоумием, связанным с размягчением мозга. Кроме того…
- Хватит! - оборвал Таксон Тей. - А как же его ежедневные выступления по телевидению?
Диславл грустно улыбнулся. Теперь он понял, что Таксону Тею действительно нужно было увидеть Президента.
- Обыкновенная компьютерная компиляция…
Таксон Тей отошел к огромному окну и прислонился к стеклу лбом. Последняя, совсем хилая, несуразная, но все же имеющая право на существование версия о каком-то подобии логического устройства этого мира рухнула. Остался хаос. Действительно - театр абсурда…
"Резиденция" Президента находилась на двадцатом этаже высотного здания, стоящего на холме, и отсюда открывался вид на Столицу. Грязную, запущенную, разоренную и разворованную, обезображенную человеческой дикостью. Стыдливо затянутую дымкой промышленных выбросов. Когда-то точно так же прислонившись лбом к холодному прозрачному силициловому пластику обзорной площадки орбитальной станции, Тей заворожено, словно в гипнотическом трансе, смотрел на медленно вращающийся под ним Парадас. Тогда он поймал себя на мысли, что бездумное созерцание родной планеты из космоса сходно по чувству с созерцанием лика океана. Какая-то атавистическая ностальгия по покинутой в незапамятные палеонтологические времена водной среде обитания: мира, которого ты никогда не знал, но который отозвался в тебе отголоском генетической памяти тела, непонятному разуму и потому не больному, а такому вот, завораживающе-притягательному. При виде родной планеты у Тея щемило сердце. Сейчас тоже.
Только теперь он понял, что никогда не вернуться ему на Парадас. Дорога туда для таких, как он, заказана. Не вернуться ему в мир, где люди как ЛЮДИ, где нравственный закон превыше всего. Не вернуться потому, что он познал нравственное падение, познал, что такое власть, что такое убийство, что такое алчность, пошлость, вожделение, разврат, страх и животная радость, дурман веры и дурман наркотиков. Он отторгнул эту грязь, но она коркой покрыла его душу - он знал о ней, и прикосновение к его душе могло заразить помимо его желания. Потому и закрыт ему путь на Парадас, и никто его туда не пустит. Да и сам себе он не позволит туда вернуться. Разве что "облетевшим яблоневым цветом…" Он обязан остаться, чтобы таким вот, в нечистотах, в коросте запекшейся на душе чужой крови охранять мир Парадаса от вторжения разрушающей, развращающей психологии человека-животного. И ради этого светлого, удивительного, чистого и прекрасного мира, ради мечты о нем, следовало жить.
ЖИЛ-БЫЛ КУДЕСНИК
Вот уже два месяца, как я, вернувшись с работы домой, занимался "ничегонеделанием". Садился перед телевизором и впадал в тупое оцепенение. На экране мелькали кадры локальных войн на территории бывшего СССР, перемежавшиеся пестрой рекламой недоступных подавляющему большинству населения товаров. Трупы детей и женщин, погибших от голода, холода, обстрела установками "град" и бомбовых ударов стратегической авиации (созданной в былые времена для защиты этих самых женщин и детей), соседствующие с IBM-совместимыми компьютерами и шоколадными батончиками "Mars", уже не вызывали у меня шока.
Как, кажется, это не задевало сознание и не бередило душу ни у кого: ни в правительствах СНГ, ни в самых низах, среди тех же гибнущих неизвестно за что людей. Похоже, это действительно были те общечеловеческие ценности, к которым мы стремились на протяжении последних лет и которых, наконец, достигли, ведомые новыми (на самом деле теми же, но совершившими резкий политический overstag) лидерами. Раздробленная на удельные княжества страна катилась не просто в пропасть, а в бездну, и остановить падение уже ничто не могло.
В свое время к "подталкиванию" страны в пропасть приложил руку и я. Нет, я не заседал в Верховных Советах и не принимал участия в митингах и забастовках. Я творил. За последние три года я написал восемь фантастических повестей и пару дюжин рассказов, в которых пытался проповедовать свою концепцию переустройства мира. Первое время мои творения шли нарасхват (как я теперь понимаю, интересовали в них обывателя отнюдь не концептуальные проповеди, а исключительно сцены мордобоев и постельных баталий, введенные мною в сюжеты для "оживляжа"). Появившиеся как грибы после дождя коммерческие издательства скупали мои произведения нарасхват. Но затем вздувшиеся безбожно цены заставили обнищавшего потребителя отвернуться от книжных прилавков к продовольственным, и коммерческие издательства быстро переориентировались на другие виды продукции.
И моя писанина стала никому не нужна. Никому не нужна оказалась и моя научная деятельность в институте, поскольку последнюю разработку - экологически безвредной технологии производства ртутных соединений - так никто и не внедрил. Видно где-то посчитали, что солнечные батареи на основе красного оксида ртути сейчас государству не нужны, а от площицы лучшим препаратом является не серая ртутная мазь, а известное народное средство - керосин. Впрочем, меня это тоже не особенно волновало: внедрение технологии ртутных соединений никак бы не отразилось на моей зарплате. А ее хватало ровно на буханку хлеба и бутылку кефира в день и полкило колбасы в месяц. Правда, колбаса предназначалась исключительно для кошки, черной красавицы со строптивым именем Шипуша, изредка еще снисходившей до кефира, но от хлеба категорически воротившей нос. Выбросить же на улицу привередливое животное у меня рука не поднималась. Выросшая в квартире и видевшая улицу только из окна, кошка просто не выжила бы в нашем безумном мире при полном отсутствии объедков в мусорных баках.
Нужно было менять свое поле деятельности, но, пару раз наведавшись на биржу труда, я оставил надежду найти работу по специальности. Многочисленным совместным предприятиям, коммерческим структурам и им подобным организациям требовались исключительно грузчики. Зарабатывали грузчики относительно неплохо - во всяком случае, голодать нам с кошкой не пришлось бы, - но идти на такую работу я не хотел. И не мог. Не потому, что был хил - как раз здоровьем природа меня не обидела, - а потому, что переводить свои жизненные рельсы на чисто физиологическое существование мне не позволяло мое сознание. Какой-никакой интеллект у меня все-таки был, а работа грузчика его напрочь отвергала. Или наоборот. Как моя кошка - хлеб. То есть, уходить в грузчики было для меня равносильно самоубийству. Что, кстати, гораздо проще сделал один из моих сослуживцев, выбросившись из окна. Но для столь радикального решения я был трусоват.
В этот вечер, купив после работы хлеб и кефир, я вернулся домой, накормил кошку, сменил ей песок в ящике и уселся перед телевизором. И тут понял, что больше так не могу. Тупое созерцание экрана ничем не отличалось от бездумных трудовых будней грузчика. Мозг требовал свое. Интеллект не хотел умирать ни на физических работах, ни у телевизора.
Я сел за пишущую машинку и вставил чистый лист бумаги. Кошка привычно взгромоздилась на мои колени и стала заглядывать мне в глаза. Понимала она меня, как никто. Не будь ее, может, и я выбросился бы из окна.
Впервые я сел за пишущую машинку, не имея ничего за душой. Обычно сюжеты в моей голове появлялись как джинн из бутылки - готовыми и полностью сформировавшимися, - и на их схематический скелет оставалось лишь нарастить литературное мясо. Впрочем, все это ложь и лукавство - литературное творчество сделало из меня неплохого аналитика, в достаточной степени разбирающегося не только в психике своих героев, но и в своей собственной. На самом деле я долго вынашивал в себе ту или иную идею, кружа в переносном смысле вокруг письменного стола порой несколько месяцев. И только затем сюжет действительно возникал спонтанно, со стремительностью кристаллизации переохлажденных расплавов. Хотя иногда новый сюжет, а то и несколько, возникали в сознании во время написания очередного произведения. Но на сей раз я действительно был пуст. Одно желание теплилось во мне - создать что-то чистое и светлое, в противовес окружающей действительности.
Молодые авторы часто жалуются, что их герои где-то в середине произведения начинают жить своей жизнью и перестают слушаться своего создателя. По замыслу автора герой должен поступить вот так, а он (герой, то есть) хочет вот этак. И, мало того, так и поступает, словно водя рукой автора, вопреки его воле. Объясняется это прозаично: молодому автору не хватает элементарной практики литературного ремесла, ошибочно принимаемого многими за мастерство. Если герой не слушается автора, значит он (теперь уже автор) не сумел создать такую правдоподобную психологическую обстановку для героя, в которой бы герой чувствовал себя комфортно и поступал согласно замыслу. Когда я пытался это объяснять начинающим литераторам, то, зачастую, натыкался на глухую стену непонимания. Литераторы, как правило, чрезвычайно себялюбивы и амбициозны в своих заблуждениях. Они либо "переболевают" этой детской болезнью роста, либо, идя на поводу своих героев, переходят в разряд графоманов. Или - больших писателей, интуитивно следуя психологическим установкам созданных ими героев.
Слава большого писателя меня не прельщала (этим я, в отличие от большинства литераторов, давно переболел), но не писать я уже не мог. Каторжное литературное поприще наркотическим ядом въелось в сознание, и поэтому я и сидел сейчас за пишущей машинкой, как настоящий наркоман с пустым шприцем.
Я снял кошку с колен, посадил ее на книжную полку над настольной лампой (откуда она, млея от восходящего от лампы тепла, имела обыкновение наблюдать за моими творческими муками) и тупо уставился в чистый лист бумаги. О чем же писать? Если уж "чистое и светлое" - то это только сказка. Сказочный мир с добрыми, бесхитростными, бескорыстными персонажами. Где зло - зримо и наказуемо, а доброта - бесконечна и всепобеждающа. И никаких людей, никакой политики.
И черт с ним, что я еще не придумал сюжета, и, тем более, героев! Пойду по тропе графоманов и больших писателей, авось все это и появится. А для начала создам МИР…
Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья.
- Бр-р! - фыркнула она, плеснув себе в лицо росой.
- Привет! - перевесился через лист лопуха жужил Ситка. - Полетели в тумане купаться?
- Холодно… - жеманно поежилась Тенка.
- И ничего подобного! - возмутился Ситка. - Солнце встает.
Он заерзал на лопухе, и на землю обрушился росный водопад.
- Эй, молодежь, - заворчал из гнезда под лопухом ласк Петун, - дайте поспать!
Жужинья Тенка прыснула в ладошку.
- Извините, дядюшка Петун, - смиренно проговорила она, - Ситка нечаянно…
- Знаю я это нечаянно, - продолжал бурчать ласк Петун. - Что ни утро, то нечаянно…
Каждый вечер ласк Петун бражничал до поздней ночи с другими ласками, распевая под звездами фривольные песни и мешая отдыхать всей округе. Но сам поспать любил, дрых по утрам чуть ли не до полудня и очень обижался, если его будили.
Не удержавшись, жужинья Тенка хихикнула и вспорхнула. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, но небосвод уже поблек, одна за другой гасли звезды, а по лугу, степенно скатываясь в низину, медленно плыли клубы тумана. Из травы выпархивали жужилы и небольшими стайками направлялись к озеру. Лишь первый луч солнца выстрелит из-за леса, как начнется жужилье купание. С веселым гиканьем, писком жужилы устремятся в холодную морось тумана, чтобы тут же с визгом вынырнуть из нее и окунуться в первые лучи солнца. А затем снова вниз, и снова вверх. И еще, и еще, и еще… И тогда водяная пыль, слетающая с трепещущих крыльев жужил, расцветет радугой, и наступит утро. И долина проснется.
- Так полетели? - возбужденно порхал вокруг Тенки жужил Ситка. - Полетели купаться?
- Нет, - отрезала Тенка, - лети сам.
- А ты куда? - растерялся Ситка.
- Не твое дело.
Жужинья Тенка развернулась и полетела к холму Государыни.
- Опять к Летописцу спешишь? - с обидой выкрикнул Ситка, заложил в воздухе крутой вираж и устремился за жужиньей. - Вот погоди, я все матери расскажу!
- Отстань, липучка! - бросила на лету Тенка. - Можешь рассказывать, кому хочешь!
Она отчаянно замахала крыльями и резко увеличила скорость. Не жужилу Ситке тягаться с ней наперегонки.
- И расскажу! - безнадежно отставая, прокричал вслед Ситка.
У подножья холма Тенка оглянулась и увидела, как Ситка, прекратив преследование, присоединился к стайке жужил, летящих к озеру. Жужинья Тенка перевела дух и теперь свободно, без напряжения, заскользила по воздуху над посыпанной песком тропинкой, взбирающейся на холм. Где-то на полпути к вершине она свернула в березовую рощицу, посреди которой высился островерхий бревенчатый терем с деревянным петухом на крыше, и влетела в открытое окно.
- Доброе утро, кроха, - встретил ее широкой улыбкой Жилбыл Летописец. Он сидел за столом в неизменной опрятной полотняной рубахе до пят и ел из миски березовую кашу.
- Кашу будешь? - предложил он жужинье.
- Еще чего! - буркнул малец ростом с палец Друзяка, сидевший на стремянке возле котелка с кашей. - Мы только на тебя готовим.
- Не жадничай, - урезонил мальца Жилбыл. - Так гостью не встречают. - Он снял с головы обруч и положил его на стол. - Присаживайтесь, царевна.
Жужинья Тенка мягко спланировала вниз и аккуратно уселась на заушину обруча, широко распахнув прозрачные крылья.
- Здравствуйте, - ангельским голоском проговорила она.
Малец Друзяка недовольно засопел, перегнулся через край котелка и зачерпнул лепестком розы кашу. Держа лепесток на ладонях, он, балансируя на стремянке, спустился на стол и зашагал к жужинье.
- Угощайтесь, - неприветливо буркнул он, протягивая Тенке лепесток с кашей.
- Спасибо, - скромно поблагодарила она.
- Ложку дай гостье, - подсказал мальцу Жилбыл, усмехаясь сквозь рыжую бороду с высоты своего громадного роста.
Друзяка хмуро бросил на него недовольный взгляд.
- Если все жужилы будут сюда летать, то каши не напасешься, - пробурчал он, но ложку жужинье дал.
Ворчал Друзяка для порядка, такой уж у него характер. Еду для Летописца мальцы всегда готовили с избытком; после обеда спускали на тросах котелок со стола на пол, выкатывали его на тележке во двор, где кормили затем весь люд Светлой Страны. На пиршество слетались жужилы, летяги, стрекуны, приходили топотуны, ласки и всем хватало. Но мальцы все равно при этом ворчали, ворчали…
- А кто радугу творить будет, если все жужилы спозаранку сюда прилетят кашу есть? - не унимаясь, бурчал себе под нос Друзяка.
- Вкусная каша, - похвалила Тенка.
- Другой не варим, - обиделся Друзяка, будто его оскорбили в лучших чувствах.
Краешек солнца наконец показался из-за леса, окрасил верхушку холма розовым светом и коснулся лучом деревянного петуха на маковке терема. Петух встрепенулся, захлопал крыльями и хрипло закричал.
- Пора, - сказал Жилбыл Летописец, отложил ложку и встал.
- Спасибо, Друзяка. Может, помочь? - предложил он мальцу, намекая на то, чтобы вынести котелок во двор.
- Иди уж, - замахал руками Друзяка. - Каждый должен заниматься своим делом.
Трое мальцов на полу уже подкатили тележку к столу.
- Твоя правда, - согласился Жилбыл.
Тенка вспорхнула с обруча, но, когда Летописец, пригладив длинные волосы, водрузил обруч на голову, вновь уселась на него.
- Идем, моя диадема, - усмехнулся Жилбыл и, спустившись по скрипучим деревянным ступеням во двор, зашагал по тропинке вначале вниз, а затем, достигнув луга, вокруг холма.
По восточному склону холма к его вершине змеилась узкая мраморная лестница с ажурными перилами по левую сторону и безобразным рваным шрамом спекшейся земли по правую. За этим шрамом холма не было. Срастаясь с лестницей, там простиралось ровное плоское поле, сплошь поросшее седым ковылем. Просто удивительно, как могло сочетаться ровное горизонтальное поле со склоном холма, но так было. Когда-то, давным-давно, Великий Кудесник разделил Волшебную Страну на две: Светлую и Темную, а затем сшил их так, замкнув каждую саму на себя, чтобы они никогда более не соприкасались друг с другом.